*   *

*

Лето 1933 года проходит довольно спокойно и неопределенно.

Приближается осень, время присуждения Нобелевских премий. Несомненно, у Буниных были некие предварительные сведения о кандидатуре Ивана.

В начале октября обычные взаимные приветствия подруг  (именины). Но в письме от 8 ноября тон иной. «Дорогой друг Верочка, спасибо за письмо, за те чувства, которые в нем сквозят. Сегодня трудный день. Скрывать не буду. Но большой надежды не имею.

// 14

Для счастья надо родиться Тарасконским парикмахером.[15] Какой великий беллетрист и юморист Жизнь! Но что бы ни случилось, надеюсь принять спокойно».

В этом много Веры. Ее основательности, любви к порядку, выдержки. «Я сегодня убрала à fond свой шкап, постелила на стол белую бумагу — все равно надо как-то по-новому жить: спокойно глядеть в будущее, перестать гадать. Или тихо вести нашу жизнь, энергично работать, или… Во всяком случае буду рада, что так или иначе дело разрешится».

Оно, действительно, и разрешилось. Иван премию получил, чуть ли не на другой день (точно не помню). Знаю, что треволнение в Грассе было великое (более чем понятно). Треск телефонов, журналисты из Ниццы, телеграммы, поздравления, приезжих нечем и угощать было, но над всем нервно–восторженный туман.

Некое полоумие охватило и русский эмигрантский Париж. Я сам чувствовал себя именинником. «Наша взяла!» Убогая нищенская эмиграция вдруг «победила», да еще в европейском масштабе! Помню название своей передовой в «Возрождении»: «Победа Бунина».[16] Первый и наверное последний раз в жизни писал я в типографии, во втором часу ночи.

Скоро приехал и Иван в Париж; мы с Алдановым, Андреем Седых встречали его на Лионском вокзале. Но Веры Буниной не было.

Она позже приехала. Тут начались сумасшедшие дни. Апартамент в «Мажестике», журналисты, рестораны, чествование Ивана в театре «Champs Elysées», море народу, Вера Бунина в ложе с митрополитом Евлогием — все это продолжалось с неделю, а потом с тем же Алдановым, моей Верой, кучей друзей проводы Ивана с Верой, Галиной Кузнецовой и Андреем Седых на Северном вокзале — в Стокгольм.

12 декабря, уже из Швеции, коротенькое письмо Веры: «Дорогая моя Веруня, все идет хорошо. Официальная часть празднования кончена. Теперь будут чествовать простые смертные. Два обеда провела в обществе королевских особ. И оба мои соседа оказались очень культурными людьми, кронпринц археолог и prince Eugéne художник. Зала, где был обед, необыкновенно красива. Чудесные гобелены. Замечательные серебряные подсвечники, вазы. Тарелки были тоже серебряные сначала, а затем чудесного фарфора».

Да, разница с Грассом, где иногда не хватало десяти франков, немалая. Но надо сказать, что Вера вообще говоря, была бессребреницей, ее радовал, конечно, успех Ивана, но никакого тяготения к роскоши, блеску в ней не было.

// 15

Все-таки, потрясение большое. Премии ждали годы. Она освобождала от постоянной угрозы безденежья — по крайней мере на известное время.

16 февр. 1934 года из Грасса: «Дорогой мой, золотой, не писала никому только потому, что не было сил. Я здесь вполне почувствовала свою усталость — каждое письмо оказывается настоящим трудом».

Понемногу, конечно, все вошло в норму. Но жизнь Буниных несколько изменилась. Галина Николаевна уехала в Геттинген, где выступала в опере Маргарита («Марга») Степун, сестра известного писателя, ее новая приятельница. А затем и вовсе покинула Буниных. Зуров тоже уехал в Прибалтику, занимался там археологией.

В 38–39 гг. Бунины жили  близ Монте–Карло, несколько выше моей дочери Наташи — она и нашла им небольшую виллу, куда вела от нее каменная лестница среди  виноградников. Бунинская местность называлась уже Beausoleil,а не Монте–Карло.

19. 1. 1939. «Дорогая моя Веруня, сегодня Крещение. Вчера была в церкви ментонской у всенощной, народу там было очень мало, привезла святой воды. Мне здесь очень недостает церкви, а ездить дорого, всегда франков десять обходится. Не удалось и причаститься, радуюсь за Вас, что Вы причащались».

Что для жены Нобелевского лауреата десять франков «дорого» — кажется странным. Правда, прошло уже пять лет. Часть премии Иван роздал сотоварищам литературным, остальное ушло в некоей беспорядочности, размахе после долгого поста — по стародворянской привычке Иван был отчасти расточителем. В данное время он в Париже, один. «Не знаю, когда приезжает Ян. Думаю, что на днях, так как не прислал денег. Я как-то очень беспокоюсь за него». (Беспокоится о его здоровье. — Б. З.). Но вообще за это время много она беспокоилась и страдала и за больного брада Митю в Москве, и за проф. Гусакова, угасавшего там же. Вообще беспокойства и страдания из-за других весьма для Веры характерны и хоть хотелось ей иногда слыть гетерой, к гетерству это никогда ее не приблизило. Вот отрывок из письма ко мне. «Хочется написать тебе и по делу, то есть это не хотение, а необходимость. Дело будет идти о Тэффи. Я уже написала об этом Алданову. Она прислала мне отчаянное письмо. Положение ее очень тяжелое. Я знаю эту болезнь… — Знаю, что это за страдания и знаю, что она будет очень долго «безработной». Поэтому, необходимо сделать сбор. Поговори с Марком Александровичем.[17] Составьте воззвание. Чьи подписи?  Яна или мою? Марка Александровича? М. б. Милюкова, или Марии Самойловны?[18] и еще

// 16

какой-нибудь дамы с именем. Словом, Вы не хуже меня знаете. Но, главное, нужно найти на чье имя собирать деньги».

Тут Вера как рыба в воде. Идут дальше советы, имена, способы обстрела обреченных — Вера все это даже любила и в совершенстве знала, как надо действовать. Кроме природной доброты и отзывчивости, была у нее и «профессиональная» какая-то черта: ей нравился артиллерийский огонь по богатым европейским домам (дай Бог им здоровья — главная наша опора в таких начинаниях). Ускользнуть от Веры было трудно: с не–гетерской основательностью собирала она адреса. («У меня, голубчик, есть черный список. Ни одна не уйдет»). И действительно, черный список существовал, и к нему прибегали и тогда, когда устраивались большие балы благотворительные нашего Союза Писателей (залы «Лютеции») и когда трудно становилось кому-нибудь из отдельных писателей, начиная с самого Ивана (до Нобелевской премии).

На наших балах Вера всегда участвовала в дамском комитете. Бывало и так, что в отдельных случаях составлялись commando из двух–трех писателей для прямых атак. Туда чаще всего входили мы с Алдановым или Дон–Аминадо. Такие нападения неотразимы. Помню, мы с Аминадо раз  попали в квартиру, где оказалось семь уборных (она занимала целый этаж большого дома) — собирали на отъезд одного более молодого писателя в Америку. Уборные помогли — он процвел в Америке.

«Размножить ᾽воззвание᾽ можно в типографии и подписи будут печатные, так Мережковские сделали для последнего вечера» — опять замогильный голос Веры, не без волнения вписываю эти строки, отзвук давнего эмигрантского бытия, свидетелем коего из нашего писательского сословия чуть не я один и остался. Писала мне это Вера из «Красного солнышка» по старинному — Beausoleil, — той виллы близ Монте–Карло, которую наняла Буниным моя дочь. А был это роковой и для Франции, и для всего мира 1939 год.

Еще удивительней звучит теперь письмо чуть не за день до объявления войны, 31 авг. 1939 года:

«Веруня, сердце мое, спасибо  за письмо, за твой тон в нем. Рада, что Вы развлеклись». (….) «Был Сорин, хотел писать Яна, но не вышло (…)[19] «Являлся Рощин, раз ночевал, затем пропал». И дальше в том же роде, совершенно накануне катастрофы, перевернувшей все наши жизни.

Не помню, как это случилось, но в начале войны Бунины уже опять в Грассе, но со своей прежней виллы переезжают на другую, покинутую владельцами–англичанами, в Грассе же.

27 сент. 1939, 4 час. утра. — «Дорогая моя Веруня, последняя ночь на Бельведере. Долго вечером из большой спальни смотрела на Грасс в месячном свете, без единого огня. Непередаваемо хорошо.

// 17

Четырнадцать лет этот вид был перед глазами. Вероятно, больше никогда не будет. Пережито очень много. В будущем новое. Новые страдания. Иногда радости. Все надо научиться принимать. Наша новая вилла еще выше. Вид шире, иной, в другую сторону. Видела при солнце. Божественно, но от этого еще тяжелее. Тоскую без церкви. В субботу надеюсь поехать и причаститься… — Часто говорим о Вас всех. Скажи Наташе и Андрею, что я молюсь о них. Дай им Бог сил и бодрости… — Обнимаю тебя, Борюшку, Наташеньку и Андрея. Храни Вас Бог, Ян всех целует».

IV

Войну и оккупацию Бунины прожили на юге, в том же Грассе, на этой самой английской вилле. Переписка двух Вер ослабевает, письма становятся реже — быть может, из-за условий времени военного. Но тон прежний. «Дорогие друзья, 4 апреля я всей душой была с Вами. Надеюсь, что и материальный успех был хороший» (1940 г.).

4–го апреля! Через два месяца немцы будут уже в Париже, а мы, очевидно, устраивали какое-то мое чтение, наверное в Консерватории — да ведь есть–пить надо, и за квартиру надо платить. А Вера пишет:  «Настроение мое сверхполитическое. Устремляюсь на ту сторону».

«Вот и июнь! Время летит необыкновенно быстро, моя дорогая Веруня…» — Действительно, быстро: это июнь уже 1943 года. «Однообразный, правильный образ жизни, конечно, очень скучен, хочется порой видеть близких друзей, знакомых. Но я ежедневно благодарю Бога за то, что мы в такое тяжкое время сравнительно в хороших условиях. А я живу гораздо более однообразно, чем он.[20] Но ведь Царствие Божие внутри нас. Я думаю, что Яну тяжело не от внешних условий. Тяжело ему будет везде». Что хотела сказать этим Вера, что именно разумела, сказать не могу. Но угадала. Начиналось последнее десятилетие его жизни, едва ли не самое для него горькое.

Два письма Веры этого времени и ко мне. «За эти годы бывали периоды, когда ты мне очень недоставал». — Тут дело идет о Флобере, которого мы оба очень почитали, Вера тоже его переводила (“Education sentimentale”) под «редакцией» Ивана. Думаю, что редакция эта была более чем поверхностна. Флобера он очень высоко ценил, но чтобы возился с чужой фразой… что–то на него непохоже.

Второе письмо — о бомбардировке Булони и Парижа. Видимо, я описывал ей ее. «Всегда после известия о бомбардировке Парижа

// 18

мы мучительно ждем вестей». Все письмо в весьма ласковом дружеском тоне.

19 февр. 1944 г. «Сегодня пришла твоя открытка, дорогая моя Веруня, известившая о смерти Елены, [21]и целый день тоска. Я более кошмарной жизни, чем ее, не знаю. Почему-то вспоминает она мне все на rue Raynouard в золотых башмачках, вскоре после их приезда из Москвы в Париж,[22] куда-то спешащая, в каком-то странном плаще. И что ей пришлось заплатить за свою такую преданную любовь! Чего она не вынесла. Жутко все это представить, и все же она была как-то счастлива, даже удовлетворена своей такой кошмарной жизнью… Я никогда не слышала от нее ни единой жалобы на своих, особенно на Него!» (Вера пишет Бальмонта с большой буквы. — Б. З.) «В этом было даже какое-то величие. Все с нее скатывалось, как с гуся вода, вот, действительно, несла свой крест с радостным лицом. А как она себя держала после смерти Бальмонта? Изменилась ли она душевно, или все так же стойко переносила все удары?»

Ответа моей Веры на это письмо у меня нет. Я же знаю только, что Елена Константиновна не надолго пережила Константина Дмитриевича, умерла чуть ли не через год после его кончины.

К моим именинам, в начале августа, в том же 44 году, Вера прислала мне поздравительное письмо. Привожу из него отрывок — (наш духовник и друг, покойный архимандрит Киприан (Керн) написал в связи с праздником Преображения нечто Ивану, к которому хорошо относился). «Передай, пожалуйста, о. Киприану, что мне очень близко все, что он написал Яну о преображении Плоти». (Собственно, Вере все это было гораздо ближе, чем Ивану). «Но то, что я смутно до его письма чувствовала, теперь озарилось и я перечитываю его строки. С детства мой любимый был праздник Преображения, м. б. и оттого, что освящались яблоки, груши. Потом чудо Фавора меня всегда глубоко трогало, но вполне я долго его не понимала. Когда мы проезжали мимо этой горы в наше «грешное» свадебное путешествие, которое все же было хорошо, то Ян что-то очень проникновенно говорил о том, что там совершилось.  Но я в Святой Земле была далека от религиозного понимания. Но обстановка так действовала, что я уходила в детство, когда моя душа была проникнута верой и часто там жила детскими религиозными чувствами, связанными у меня с папой, которой был тонко верующим человеком и в детстве много мне дал в этом отношении. А затем, увы! — я поддалась «властителям наших дум» и отошла на долгие

// 19

годы от самого важного, что есть в жизни и собственно от того, для чего мы посланы в наш столь непонятный мир. А когда мало-помалу, как шелуха от лука, от меня отделилось все наносное, и я опять, почувствовав себя ребенком, обрела утерянное, дошла и до Праздника Преображения, на котором я присутствовала в чудесной церковке (… — ) восьмилетней девочкой. И очень много думала об этом чуде Фаворском и кое-где верно чувствовала, помогли и Мережковские, но все же не до конца. И вдруг теперь, когда я в таком одиночестве в этом отношении, это письмо на эту тему. Поблагодари его от меня».

Да, одиночество. Пути Ивана и Веры в этом отношении оказались различны. В молодости и у него бывали порывы в запредельное, некие мистические настроения. Есть они и в «Розе Иерихона», и в только что приведенном Фаворе, во время «грешного» свадебного путешествия. Есть отзвуки даже в «Жизни Арсеньева», но в общем он от религии отошел. Особенно далеко было ему чувство греха. «Дорогой мой, я не убивал никого, не воровал…» — Он обладал необыкновенным чувственным восприятием мира, все земное, «реальное» ощущал с почти животной силой — отсюда огромная зрительная изобразительность, но все эти пейзажи, краски, звуки, запахи — обладал почти звериной силой обоняния,  — думаю, подавляли его в некоем смысле, не выпускали как бы из объятий. В последние же годы старческой болезни и некие обстоятельства «общественно–политического» его поведения очень его ожесточили — вообще против всего и всех.

Письмо Веры от 5 ноября 1949 года — последнее из времен прежних безоблачных отношений между двумя семьями.

«Дорогая Верочка, очень была тронута твоим поздравлением,[23] поблагодарить, ответить у меня не было возможности.

… У всенощной перед Покровом я все время думала о Леше и почти видела его в трагическую ночь… Усталого, неспособного выпрыгнуть из окна». (В ночь на 1 окт. 1919 г. мой пасынок Алеша Смирнов был арестован в Москве. Он жил в нижнем этаже и окно его выходило в сад, не охранялось, он мог выскочить и спастись. Но значит, суждено было ему принять мученический венец. — Б. З.).

Это — последнее письмо Веры к Вере до тяжелых событий, разбивших многолетние дружеские мои отношения с Иваном.

*   *

*

Закатные его годы были для него тяжки — и в Грассе на этой «английской» вилле и позже, когда Бунины окончательно перебрались в Париж. Усилились болезни, росла раздражительность

// 20

и слабость. Свет не мил. Все противно и все будто виноваты в его тягостях. Сил нет, денег тоже, положение в эмиграции пошатнулось. «Мимо, читатель, мимо» … горестно вспоминать все это и не хочется вновь переживать. Можно вообще только сказать, что в этой ссоре полуживого Бунина с эмиграцией главным «страдательным залогом» оказался он сам.

Вера была «верная» жена и, конечно, держала его сторону, как и моя Вера — мою. Для всех четверых это было тягостное, более всего, думаю, для Ивана (некогда был он главой и как бы непоколебимым стягом эмиграции). Вот последнее письмо Веры Буниной ко мне, от 1 сент. 1950 года:

«Дорогой Борис, Ян просит поблагодарить тебя за то внимание, которое ты оказал в его тягостном положении.

… Нужна операция, для чего нужно готовить несколько дней. Это мучительно, приходится делать уколы морфия. Временами Ян страдает нестерпимо.

Операция, вероятно, будет на следующей неделе. Поцелуй от меня Верочку. — Твоя Вера».

Иван скончался через три года, 8 ноября 1953 года, глубокой ночью.

При нем была одна «верная Вера». Вспомнил ли он в эти, или предшествующие часы, Розу Иерихона, дни света и счастия во «Святой Земле Господа нашего Иисуса Христа», где рассказывал Вере сорок шесть лет назад о горé Фаворе и Фаворском чуде? Этого я не знаю. Дай Бог, чтобы вспомнил.

Вера на несколько лет пережила его. За эти годы подруга ее молодости и всей жизни Вера Зайцева сама тяжко заболела. Но Вера Бунина ее не забыла. Спокойная, разумная, теперь очень уже немолодая, появлялась она у нас нередко. Стала еще бледнее — малокровие всегда у нее было, теперь увеличилось. С моей Верой держалась дружественно, благожелательно и участливо, все же тень некая чувствовалась, и была эта тень — я.

Но главная и ни с чем не соизмеримая тень была приближавшаяся Смерть.

Веру Бунину взяла она в 1961 году, Веру Зайцеву в 1965.

// 21