I.

То лѣто я жилъ въ городѣ. Днемъ я работалъ, а къ вечеру возвращался въ свою полупустую квартиру. Я не велѣлъ снимать портьеръ на лѣто, и онѣ висѣли прямыми складками, чуть запыленныя и меланхоличныя. Тонкая, палеваго оттѣнка пыль проникала снаружи во всѣ щели: она занавѣшивала своимъ нѣжнымъ налетомъ все внутри; казалось, будто все здѣсь облегала воздушная кисея.

Среди этихъ большихъ, свѣтлыхъ комнатъ я жилъ уединенно, никого не видя, кромѣ старушки прислуги, никуда не стремясь.

Въ одинъ изъ тихихъ лѣтнихъ вечеровъ, почти у подъѣзда своего дома, я встрѣтилъ Алексѣя Золотницкаго, дорогого стараго друга. Я встрѣтилъ его при тяжелыхъ обстоятельствахъ, ― больного, измученнаго. Мы обнимались, цѣловались на улицѣ, и я сейчасъ же повелъ его къ себѣ наверхъ.

― Какъ я радъ, какъ радъ, ― говорилъ онъ, улыбаясь своей все той же давнишней, свѣтло-печальной улыбкой. ― Какъ хорошо, что я тебя нашелъ!

Я обнялъ его за талію и помогалъ всходить. Взбираться было высоко, онъ ступалъ съ усиліемъ, и на площадкахъ останавливался, переводя духъ.

У меня въ передней онъ нѣсколько минутъ сидѣлъ отдыхая; потомъ мы вмѣстѣ, все такъ же подъ руку, обошли мою пустынную квартиру.

― Ну вотъ, ― сказалъ я: ― мы будемъ жить здѣсь, я никуда не отпущу тебя отсюда!

Мы вышли на балконъ; отсюда, съ высоты, было видно далеко, и древній-древній, чудесный, любимый мой городъ шелъ къ горизонту и тонулъ колокольнями въ синевѣ. Солнце садилось, и неясныя ― то пыльно-золотистыя, то паутинныя полосы растягивались надъ городомъ. Темно зеленѣли сады пятнами по склону вдали, кой-гдѣ ярко блестѣли жгучими нитями телеграфныя проволоки, ястреба рѣяли въ воздухѣ. А кресты и купола горѣли, горѣли…

― Больше года назадъ я потерялъ здѣсь жену, ― говорилъ я: ― и она, и я, мы родились здѣсь, здѣсь я любилъ ее и былъ счастливъ. Здѣсь ее отняли у меня; здѣсь я страдалъ и погибалъ ― умру, вѣрно, тоже здѣсь. Послѣ нея я люблю тебя только, и одно, что меня удручало, ― это, что тебя нѣту тутъ со мной, что я потерялъ и тебя изъ виду.

Алексѣй сѣлъ въ кресло. Мы долго молчали. Вечерѣло.

― У тебя здѣсь какъ-то чинно въ квартирѣ, ― сказалъ онъ: – какъ-то важно, торжественно. Но хорошо… и внизу тамъ тоже хорошо!

Внизу подъ нами былъ переулокъ, тихій и старый. Налѣво въ немъ подымалась церковка, ― почти до той же высоты, на какой были и мы. Она тоже была старая и смирная церковь; сейчасъ, въ зачинавшемся оранжевомъ полусумракѣ, она вычерчивалась тонкимъ и благороднымъ силуэтомъ на небѣ, и въ этой русской ея незамѣтности, въ пирамидѣ надъ колоколами, въ городкахъ, глубоко уходившихъ въ пирамиду ― было что-то вѣковое, за-татарское; почти черныя, іюльскія липы охватывали ее кольцомъ; онѣ цвѣли; ихъ сладкій запахъ шелъ оттуда струями и растекался по переулку.

Мы сидѣли и разговаривали. Темнѣло. Церковь съ липами сливалась въ одно, и липы стали еще чернѣй.

― Алексѣй, ― говорю я: ― я не вѣрю въ твою болѣзнь!

Онъ улыбается. 

― Не вѣрь. Но она есть.

Я гляжу въ церковный садикъ. Тамъ мы бродили съ ней разъ поздней ночью, и тихій красный огонекъ виднѣлся въ церкви тогда; за рѣшетчатымъ, важнымъ окномъ онъ мигалъ, мигалъ, маленькій, пустынный и жуткій. Вспомнилось вдругъ, какъ тогда, сразу и у меня и у ней, прошло подъ кожей что-то ледяное, точно мы предчувствовали что-то, точно подъ той тихой церковью была бездонная, черная тьма; мы прижались другъ къ другу и долго, какъ напуганныя пичуги, сидѣли въ томъ маленькомъ скверѣ, не говоря ни слова; а сумракъ ночи рѣялъ вокругъ.

Алексѣй какъ будто отгадалъ, о чемъ я думаю.

― А-а, ― сказалъ онъ: ― ты боишься. Боишься! А между тѣмъ, всѣ они не страшны, повѣрь, совсѣмъ не страшны.

Онъ все сидѣлъ въ креслѣ ― большой, кроткій и усталый. Мы долго говорили съ нимъ въ тотъ вечеръ.

Въ моей памяти все это навсегда заняло свое мѣсто: спускавшійся на землю, какъ-будто живой, вѣщій мракъ, черныя липы вокругъ церкви и маленькій, припомнившійся огонекъ; самъ Алексѣй, нежданный, дорогой[1] гость, и его тихія слова въ мглистомъ воздухѣ подъ трепетъ жуткаго, мерещившагося мнѣ свѣта; весь вечеръ на высотѣ, предъ ночью и небомъ.

II.

Жизнь съ Алексѣемъ чрезвычайно радовала меня. Что-то дѣтское, давно отошедшее, вновь вошло въ эти комнаты. Алексѣй былъ тяжко боленъ, но могъ ходить и только временами страдалъ. Теперь я больше бывалъ дома, читалъ, говорилъ съ нимъ, иногда возилъ его въ паркъ и за городъ, но чаще вечерами мы бывали дома, въ прохладной большой комнатѣ съ балкономъ, которая была отведена ему.

    ― Мнѣ даже странно, что мы живемъ тутъ такъ ―говорилъ онъ: ― какъ жаждалъ я этой тишины… этихъ простыхъ[2], нѣжныхъ звуковъ, такого неба… Лазури такой.

― Но все это въ тебѣ самомъ, ― отвѣчалъ я: ― ты вездѣ и всегда будешь такимъ.

III.

Случалось, что по ночамъ онъ не могъ заснуть. Это чувствовалось еще съ вечера по какой-то особенной сухости его тѣла, какъ будто слегка терявшаго въ вѣсѣ, по особенному, тихому возбужденію, какое я встрѣчалъ только у него, и которое напоминало мнѣ молитвенный экстазъ. Тогда онъ какъ будто отдѣлялся отъ своей болѣзни, терялъ  различіе между днемъ и ночью, и часами могъ бродить по пустымъ комнатамъ, неслышно ступая туфлями и дожидаясь разсвѣта. Обыкновенно, мнѣ сообщалось нѣчто въ этомъ родѣ, и даже старая моя прислуга Анөиса нерѣдко просыпалась въ эти ночи бодрствованія, крестилась и шептала передъ своими лампадками.

Какія это были странныя, смутныя ночи! Разъ неожиданно Анөиса принесла намъ кипящій самоваръ, и въ комнатѣ съ сладковатымъ, душнымъ запахомъ лѣкарствъ, въ полумглѣ лѣтней ночи, я поилъ Алексѣя малиной и чаемъ, а Анөиса шуршала гдѣ-то у себя, охала, крестилась… Тихо-тихо было на улицахъ, ночь неслышно сторожила насъ, и въ церковной оградѣ, среди іюльскихъ липъ, стояла тьма.

IV.

Въ нашихъ комнатахъ, за полуспущенными гардинами, въ прохладѣ каменныхъ стѣнъ было нежарко, но городъ изнемогалъ.

    Садилось солнце, жаръ стихалъ, приходила блѣдная, робкая ночь. Сидя съ Алексѣемъ позднимъ вечеромъ на балконѣ, мы любовались далями; все было слегка затуманено, сухая, бѣло-пыльная дымка стояла надъ городомъ; нѣкоторыя улицы внизу, пустынныя уже, какъ бы отдавшіяся чему-то, смутно бѣлѣли недвижными лентами; и нашъ переулокъ, обвѣянный за день известковою пылью отъ строившихся домовъ, дремалъ и мерещился мнѣ бѣлесоватымъ каналомъ.

Въ одинъ изъ такихъ вечеровъ, послѣ полуночи, я ушелъ отъ него въ комнату къ себѣ. Я прилегъ и спалъ смутно, полубодрствуя; но черезъ часъ проснулся; въ промежутахъ между портьерами чуть брезжило. Я всталъ и прошелъ въ комнату Алексѣя. Тамъ никого не было ― дверь на балконъ открыта. Я тихо подошелъ къ двери, ― Алексѣй стоялъ ко мнѣ спиной и смотрѣлъ вдаль, на городъ.

Блѣдно-зеленый, дѣвственный, тихій разсвѣтъ. Гардины висятъ беззвучными складками. Что-то темное въ комнатѣ.

Странное чувство охватило меня: вдругъ, безпричинно и навѣрняка, я почувствовалъ, что Алексѣй обреченъ. Онъ стоялъ такой большой, неравноплечій, положивъ свою некрасивую ладонъ поперекъ на влажныя перила; передъ нимъ вдали млѣло и дымилось слегка все, благодатная влага утра сходила на землю и онъ былъ обреченъ, быть можетъ, этимъ разсвѣтомъ.

Я стоялъ молча. Онъ не видалъ меня и сѣлъ въ глубокое кресло, ко мнѣ въ профиль. Тогда я подошелъ; онъ увидѣлъ меня и пристальнымъ взоромъ глядѣлъ мнѣ въ глаза. Я не могъ отвернуться. Неожиданно для себя я подошелъ къ нему, опустился на колѣни и прильнулъ головой къ его ногамъ; онъ смотрѣлъ на меня, слегка улыбаясь. Понималъ онъ? Не знаю. Но не удивился, что голова моя лежала на его колѣняхъ, и все смотрѣлъ.

― Хорошъ разсвѣтъ, ― сказалъ онъ. ― Какъ блѣдно, чисто, славно тамъ!

Я не плакалъ. Что-то сіяло на лицѣ моего друга; слабо золотѣлъ крестъ на церкви; сумракъ утра былъ зеленовать и тонокъ.

Какъ милы, дороги мнѣ были острыя колѣнки Алексѣя!

V.

Разъ ночью, въ часъ, дверь моя скрипнула: вошелъ Алексѣй. Онъ подошелъ къ моей постели и присѣлъ на ней.

― Я хочу немного пройтись, сказалъ онъ. ― Можетъ быть, и ты со мной?

― Охотно.

Я одѣлся, взялъ его подъ руку, и мы отправились.

На лѣстницѣ было сумеречно; въ пирамидальномъ стеклянномъ колпакѣ для свѣта виднѣлось небо; оно сѣрѣло; звѣзды ломались и дробились въ стеклѣ.

Медленно, чтобы не утомить Алексѣя, мы двигались по тротуару къ скверу за церковью. Въ городѣ, гдѣ-то далеко и глухо ― шумѣло; какъ будто все вдали было затопленно гудящимъ моремъ, и только здѣсь, въ скверѣ, у старой церкви, стояла эта глубокая тишина.

Мы сѣли на скамеечку. Деревья вокругъ стояли ― черныя, и нѣсколько переулковъ, сходившихся къ скверу, были безлюдны: городъ спалъ, и его каменный сонъ былъ жутокъ. Темныя дуновенія налетали откуда-то сверху.

Тотъ же скверъ. Я оглянулся на церковь. Что она тамъ чернѣетъ, многодумная, закутанная въ ночныя одежды? Не подслушиваемъ ли мы тутъ кого?

Мы молчали тоже. Потомъ Алексѣй всталъ и сказалъ:

― Пойдемъ.

Мы обошли вокругъ церкви. Густая, темная трава росла за оградой; у паперти, у старой, коричнево-черной иконы краснѣла лампадка. Вѣночекъ полузасохшихъ цвѣтовъ висѣлъ надъ ней. Ризы другихъ святыхъ подъ стекломъ слегка поблескивали золотомъ. И все дремало во мракѣ.

― Какъ я усталъ, ― говоритъ Алексѣй, ― даже идти тяжело.

Мы подымаемся съ усиліемъ вверхъ по лѣстницѣ. Наверху, у себя въ комнатѣ, Алексѣй покорно снимаетъ ветхую сѣрую куртку со стоячимъ воротникомъ, третъ лобъ, что-то мучительное появляется въ его взглядѣ; жалобно бьются жилки на вискахъ, ― мелкія, утомленныя жилки. Но онъ смиренъ, медленно онъ раздѣвается и ложится въ постель. Я шагаю. Онъ закрытъ одѣяломъ до подбородка, и ноги его торчатъ прямо и неподвижно.

― Въ одну изъ такихъ пустыхъ ночей я умру, ― говоритъ онъ.

Это вѣрно, ночь пуста. Не знаю почему, но она пустая ночь. Но отчего онъ не боится?

― Алексѣй, – говорю я, ― ты вѣришь въ то, что будешь жить и дальше?

― Нѣтъ, не вѣрю. Да мнѣ и такъ не страшно.

Не страшно! И правда, ему не страшно.

Выхожу на балконъ. Сумракъ рѣдѣетъ и какъ будто колышется. Небо стоитъ надъ нами, надъ городомъ и надо всѣмъ міромъ. Что оно стоитъ тамъ, что слушаетъ нашъ разговоръ? Дальнее, глубокое небо, въ которомъ тонемъ всѣ мы: но молчитъ и слушаетъ.

VI.

Вѣрно: Алексѣй такъ больше и не всталъ. Что-то сдвинулось въ немъ навсегда въ ту ночь; какая-то упорная сила съ тѣхъ поръ безостановочно, почти вѣжливо, вела его къ концу. Конечно, его лѣчили, конечно, боролись, но было ясно, что всѣ должны молчать.

VII.

Дремлю въ креслѣ у Алексѣевой постели. Вдругъ просыпаюсь. Ночь, второй часъ. 

― Алексѣй!

Молчитъ. Дверь на балконъ отворена, оттуда тянетъ зарей.

― Алексѣй!

Опять молчитъ; странно, мнѣ не страшно. Беру его за руку. О-о, какъ холодна! Значитъ, конецъ, замолкъ.

Да, такъ было. Онъ затихъ и умеръ. А я никого не позвалъ. Я заперъ дверь на ключъ и до утра сидѣлъ съ нимъ, съ усопшимъ Алексѣемъ.

Тихо звучала въ небѣ заря, внимательная, нѣжная заря. Ночь смолкаетъ; неопредѣленный свѣтъ въ комнатахъ черезъ шторы.

Я плакалъ и цѣловалъ его руку, но почему-то мои слезы не были кровавы и больны, и то, что случилось съ Алексѣемъ, въ сознаніи моемъ не была смерть. Я не зналъ, что это было; я ничего не зналъ, ни о чемъ не думалъ, но въ то же время и глубоко зналъ, что Алексѣй неприступенъ.

Свѣтлѣло. Блѣдно-зеленые тона тянулись по небу, свѣжѣло слегка. Легкій и покойный лежитъ Алексѣй на кровати.

Я стою передъ нимъ. Онъ лежитъ молчаливо, мой тихій, нѣжный другъ!

VIII.

Дни потомъ были странны, единственны. Стоялъ гробъ въ моей квартирѣ, скромныя монашки изъ монастыря читали поочередно высокими, монотонными голосами.

Но солнце къ вечеру и небо ― попрежнему были золотисты и прозрачны; въ балконную дверь виднѣлся четырехугольникъ свѣта съ темными липами и крестами церкви на немъ; я не помню отчаянія въ своемъ домѣ. Въ эти дни я ни съ кѣмъ не разговаривалъ; все время я жилъ съ нимъ, и его образъ, омытый свѣтлыми слезами, прояснѣлъ ― стоялъ передо мною нетлѣнный, недосягаемый. 

Помню монастырь, гдѣ его хоронили; далекій, прилетающій изъ-за города, съ рѣки и вольныхъ полей вѣтерокъ, вечерніе солнечные лучи. Тихій звонъ на колокольняхъ, бѣлые соборы, блѣдно-голубая съ золотомъ живопись; безбрежный шумъ вѣтра въ липахъ на монастырскомъ кладбищѣ.

Висятъ въ небѣ сѣровато-молочные купола, чернѣютъ гладкіе памятники и кресты внизу; бѣлые ангелы распростерли крылья и замерли. На могилѣ Алексѣя крестъ и лампадка; я сижу на скамеечкѣ у могилы, мнѣ хочется плакать, но плакать сладко и свѣтло, мечтать…

Въ эти дни, просыпаясь безпричинно ночью, я неизмѣнно вспоминаю Алексѣя; я брожу по комнатамъ, мнѣ снова хочется туда, къ его могилѣ, я выхожу на балконъ и долго гляжу на небо; жду зари и знаю, что вечеромъ буду тамъ: это мое паломничество, смѣшное, никому не нужное, да, никому не нужное, кромѣ меня самого.

IX.

Такъ идетъ время, ― спокойное, сладкое время. Его ходъ усыпителенъ и чарующъ. Въ сердцѣ свѣтитъ свѣча любви, и вѣтеръ все такъ же ровно гуляетъ подъ липами, надъ золотыми крестами на кладбищѣ.

Вотъ вечеръ за городомъ. Уединенная дача въ березовомъ лѣсу; съ полукруглаго балкона, недалеко внизу я вижу озеро; оно лежитъ межъ чистыхъ, нѣжно-бѣлыхъ стволовъ березъ. Домъ полонъ гостей, шумятъ, ходятъ вокругъ, а озеро лежитъ нѣмое и блѣдное; безсолнечный, невѣтренный день, облака перламутровы; крупными массами они застыли въ озерѣ, и если пристально глядѣть туда, начинаетъ казаться, что выйдешь куда-то насквозь, глазъ тонетъ въ этомъ зеркалѣ.

Сзади въ комнатахъ играютъ и поютъ. Ходятъ молодые студенты и дѣвушки въ сѣтлыхъ платьяхъ, ― свѣтлѣе облаковъ въ озерѣ. Поютъ и смѣются. Вѣроятно, они чувствуютъ присутствіе бѣлыхъ березъ, глубокаго озера, или знаютъ, кто со мною: – они ходятъ, играютъ и поютъ по особенному.

Внизу, какъ говорятъ, дѣтскій пріютъ-дача. Все время я слышу ровный, однообразный шелестъ тихихъ голосовъ ― должно быть, необыкновенно смирныя дѣти. Вотъ они уходятъ на прогулку; всѣ они пяти-семи лѣтъ, одѣты въ голубенькія, желтенькія и бѣлыя платьица. Не торопясь, бродя вереницами, они удаляются среди березъ по дорожкѣ вдоль озера; вдругъ вспыхиваютъ отдѣльные вскрики, какъ звуки славныхъ бубенчиковъ; но вотъ они все дальше и дальше, милые, нѣжные цвѣты.

Голоса сзади тоже смолкаютъ; всѣ собираются въ лѣсъ. Это хорошо, пусть идутъ, радостный молодой воздухъ дѣвичьихъ платьевъ, свѣжести и любви, вѣявшій сегодня весь день, уплываетъ съ ними вглубь лѣса. А ужъ сумерки близки, и бѣлыя березы сонны-сонны. Подозрительная тишина. Кто-то ткетъ паутины среди этихъ бѣлыхъ березъ, а озеро околдовываетъ и тянетъ. Взоръ въ немъ, въ немъ далеко, и деревья вокругъ какъ будто слегка заволакиваются той нѣжной паутиной; сладкая боль плыветъ въ сердце изъ озера, изъ тѣхъ далей въ водѣ, что уводятъ неизвѣстно куда;  изъ тѣхъ зеркальныхъ тумановъ; въ нихъ растаялъ обликъ моего друга, но они видны вонъ тамъ. Качайтесь, качайтесь сонныя березы, дремли душа, сладкое люби…

Минуты идутъ. Снова, съ другого конца озера, негромкіе дѣтскіе голоса; то тамъ, то тутъ, вокругъ свѣтлыхъ водъ, выныриваетъ изъ зелени ребячья головка; вереницами, сплетающимися цѣпями бродятъ маленькія дѣти вокругъ вечерняго волшебнаго озера; а дальше идутъ и тѣ, снова въ домѣ люди, плыветъ здѣсь любовь; молодая мощная любовь съ поверхности затопляетъ мою, озеро становится обыденнѣе, наша тайна только для насъ.

Меня спрашиваютъ, почему я молчу.

X.

И снова время. Его набралось ужъ годъ со смерти Алексѣя, оно возводитъ свой прозрачный, хрустальный курганъ въ моей душѣ. Тамъ лежитъ и свѣтлѣетъ, горитъ нѣжнымъ пламенемъ его тихій ликъ, нетлѣнное сіяніе почило на немъ.

И въ моей жизни перемѣны: это лѣто я въ деревнѣ, въ старомъ-старомъ нашемъ гнѣздѣ, надъ русской рѣкой, подъ мягкимъ русскимъ солнцемъ. Все здѣсь уходитъ для меня въ туманъ дѣтства; плывутъ оттуда какія-то дальнія паутины.

Ребенкомъ я, или кто-то другой, на меня похожій, сидѣлъ у этой же калитки въ частоколѣ, подъ дубомъ, изъ сада на рѣку, и такъ же рѣка вилась мерцающей лентой; такъ же ползли внизъ по ней сонные пароходы; такъ же благоухалъ жасминъ у балкона, тотъ же дорогой, затхлый воздухъ въ старомъ домѣ.

Тогда и Алексѣй бѣгалъ тутъ мальчикомъ, а теперь мой собственный маленькiй сынъ-сирота сидитъ у няньки на рукахъ и чему-то хлопаетъ глазенками.

Въ этотъ свой пріѣздъ, въ первый же день, послѣ крѣпкаго полуденнаго сна, я выхожу, слегка отуманенный, въ садъ. Песокъ скрипитъ  подъ ногами, и такъ безхитростно, такъ свято пахнетъ травой, зеленью, опять тѣмъ же жасминомъ. Охватываетъ странное ощущенiе… Все зелено. Зеленѣетъ небо, деревья, песокъ, ― хотя они и не зелены; кто-то могучій и безымянный, чьего имени не разгадаешь, затопилъ все вокругъ своей безмѣрною силой; онъ выдавливаетъ изъ мозга мысли, онъ заливаетъ все своей отъ-вѣчной, прозрачной зеленью; и небо и воды послушны ему. И тебя нѣтъ хотя ты идешь и видишь.

Вотъ на лавочкѣ мой Гаврикъ съ нянькой, доброй, коричневой мордовкой, похожей на ирокеза. Они сидятъ и глядятъ, мордовка шепчетъ что-то старыми губами, Гаврикъ ощущаетъ свое, неопредѣленно машетъ рученкой, покрикиваетъ временами какъ молодой звѣренокъ.

Что они тамъ думаютъ такое, въ этой зелени, эти двое чудаковъ? Куда они глядятъ? Что видятъ? Не они ли въ той зелени, и то зеленое не въ нихъ ли?

Вѣетъ вѣтеръ изъ далекихъ мѣстъ, о счастье ― улыбаться такъ, глядѣть туда.

Иду дальше. Вотъ онъ, старый дубъ. Онъ мало измѣнился съ тѣхъ поръ. Вѣтеръ шумитъ въ немъ тѣмъ же шумомъ, что и тогда, что и въ тѣхъ деревьяхъ надъ Алексѣевой могилой. Такою жъ безбрежною кажется жизнь міра и отсюда, если лежать подъ дубомъ, закрывъ глаза, слушая шумъ прирѣчныхъ лѣсовъ, созерцая тихій ходъ рѣки. Тогда сливаешься снова съ этими неповторимыми лѣсными запахами, что запали внутрь въ дѣтствѣ; снова летятъ въ мозгу небыстрыя чайки-рыболовы, которыя перевелись ужъ тутъ. Перламутровая, чуть серебристая, непонятная, ведетъ откуда-то рѣка свой змѣиный ходъ, плететъ свои струи, исполняетъ сердце великимъ миромъ. Сердце нѣмѣетъ и лежитъ распростертое, оно открыто любви; прошлое, настоящее и будущее въ немъ переплетаются; встаетъ нѣжная радость о давно минувшемъ. Ползутъ сонные пароходы, стучатъ колесами. Изъ зеркальныхъ далей, по рѣкѣ, нисходитъ благословеніе горя.

Бор. Зайцевъ.