В детстве, которое у всех нас — чего греха таить — было советским, проблема белых и красных решалась довольно просто: белые были «плохие», а красные были «хорошие», поэтому красные и победили. Как в сказке. У многих из нас юношеский возраст совпал с падением советского режима и началом свободы слова. Открылись спецхраны библиотек, начали переиздаваться белоэмигрантские мемуары. И тут обнаружилось, что в учебниках истории писали неправду.

Во-первых, не красные белых били, а, наоборот, с конца 1917 и до осени 1919 года белые практически одной силой духа побеждали в несколько раз превосходящие их силы красных и совершали чудеса храбрости при полном почти отсутствии патронов и снарядов…

Во-вторых, войска белых были очень малочисленны по сравнению с противником, и признать заслугой красных, что силой в 3,5, а то и 10 раз превосходящей они в конце концов задавили белых, как-то неудобно…

В-третьих, белые боролись не за возвращение своей собственности в виде фабрик, заводов и огромных земельных территорий, которой у них попросту не было, а за сохранение национального государства, Православной религии, за сохранение истории и культурных ценностей России. «Сказка» перевернулась, но не изменился её финал. И это потрясло гораздо больше, чем само откровение правды. Когда оказалось, что белые были более чем достойны победы, не случалось ли поймать себя на странном несоответствии: если достойны, если они были героями, почему же тогда они не победили?

При попытке даже самого поверхностного решения данного вопроса мы столкнёмся с массой проблем. Главная из них: следует ли при этом рассматривать все четыре направления, на которых велась Белая борьба в России (ВСЮР, Северо-Западная армия, Северная армия, армии Восточного фронта), как единое целое? Очевидно, нет. Слишком разными были условия, в которых формировались эти армии, разными были их социальный, да и национальный состав, даже борьбу свою они продолжали неодинаковое количество лет и существование прекратили в разное время.

Так как рамки данной статьи не позволяют охватить весь материал по Белой борьбе в разных частях бывшей Российской империи, обратимся пока к наиболее широко известной информации, касающейся обстановки на Юге России. Тем более что именно здесь, по признанию историков, Белое дело получило наиболее адекватное и последовательное воплощение.

Кроме того, значительный объём и достаточно неплохая степень изученности материалов, связанных с Гражданской войной на Юге России, позволяют на сегодняшний день наиболее полно и уверенно проанализировать многочисленные попытки ответов на вопрос о причинах неудачи Белого движения.

Среди таких ответов — недоверие народа, отсутствие пропаганды, отсутствие резервов, развал тыла, предательство союзников, недостаток специального военного образования у молодых командиров, выдвинувшихся в период именно Гражданской войны и т. д. Однако, характерно, что все эти многочисленные варианты, даже в сумме, не исчерпывают проблемы. Скорее, перечисление «простых и ясных» причин неуспеха Белого Дела вызывает дополнительные вопросы; порождает ощущение «дурной бесконечности», повторяемости, недосказанности — как будто не хватает ключевой фразы.

Разного рода военные, тактико-стратегические, а также снабженческие трудности, с которыми историки часто связывают неудачи Белых армий, нельзя считать вполне вескими причинами поражения в Гражданской войне. Речь, разумеется, не идёт об отрицании или умалении этих факторов в ходе военных действий. Казалось бы, сумма неблагоприятных обстоятельств говорит нам об обратном.

Белые войска на протяжении всего периода борьбы с большевиками действительно испытывали постоянную нехватку продовольствия, обмундирования, оружия и боеприпасов, квалифицированных офицерских и унтер-офицерских кадров, наконец, постоянный недостаток просто в живой силе. Причем в последнем случае речь даже могла не идти о солдатах хоть сколько-то обученных — хронически не хватало просто личного состава в Белых частях.

Все это вкупе с также действительно имевшим место чудовищным разложением в белом тылу — воровством, пьянством, спекуляциями; вкупе с общей разрухой в России, вызванной не прекращавшейся с 1914 года войной; а также с тем, что от ошибок тактики и стратегии, в том числе очень крупных, не было застраховано Белое командование могло бы стать несомненной причиной быстрого и полного разгрома Белых.

Но при этом разутое, раздетое, голодное, плохо вооруженное, быстро тающее и медленно восполняющее потери Белое воинство, где во главе рот, полков и даже дивизий зачастую стояли молодые офицеры, постигавшие военную науку прямо на полях сражений, — в течение трех долгих лет небезуспешно сражалось с большевиками. При этом белым периодически удавалось наголову разбивать значительные по численности и силе части красных. Более того, даже после изгнания с родной земли, говорить о полном поражении Белых армий достаточно трудно. В частности, нельзя забывать, что наиболее значительной их части — Русской армии генерала Врангеля удалось покинуть Родину с оружием в руках, с сохранением четкой военной организации.

Этот парадокс даёт нам право утверждать, что ни сложности снабжения, ни ошибки командования не могли в полной мере обусловить разгром или победу. Таким образом, необходимо сделать вывод о присутствии каких-то дополнительных — и очень мощных — факторов, которые способны влиять, и несомненно повлияли на характер, ход и итоги борьбы белых и красных в России.

Для того чтобы определить и проанализировать эти факторы, необходимо отметить особый характер Гражданской войны: как никакая другая, она в значительной степени разворачивалась не в материальной (политической, экономической, направленной на достижение осязаемого результата и т. д.), а в духовной сфере.

В частности, следует отметить, что для всякой гражданской войны (не только для русской смуты ХХ века) если не первостепенными по сравнению с военными действиями, то столь же значимыми являются идеологическая борьба и пропаганда. Часто можно встретиться с мнением, что одной из основных причин неудачи Белого движения стало именно отсутствие хорошо налаженной пропаганды или даже нежелание понять ее значение в условиях Смуты.

Некоторые рядовые участники Белого движения в своих мемуарах обращают внимание, что «никто из участников гражданской воины с белой стороны не понял, что суть гражданской войны совсем иная, чем в войне с другими государствами. В ней борьба орудием играет второстепенную роль, первую роль играет борьба идеологий… Наша пропаганда могла вестись двояко; фронтовым частям должны были быть приданы чины Освага — центрального пропагандного учреждения. Их задачей было бы созывать в любой деревне или селе, которые мы занимали, сход и разъяснять народу, за что мы боремся и почему население должно нас поддерживать. За полтора года моего пребывания на фронте я таких пропагандистов ни разу не видел» [1].

Несомненно, горечь и досада, вызванные запоздалым пониманием важности пропаганды, порождали следующие строки: «С нашей же стороны даже не было самой простой попытки объяснить народу — за что мы боремся… Мысль о том, что необходимо вести идейную борьбу, не приходила в голову нашему военному начальству» [2].

Однако последнее утверждение не вполне справедливо. Роль идеологической борьбы прекрасно понимали участники Гражданской войны не только с красной, но и с белой стороны. Весьма убедительным в этом отношении представляется, например, свидетельство одного из чинов штаба генерала Корнилова в период 1-го Кубанского «Ледяного» похода (февраль—май 1918 г.), полковника И. Ф. Патронова: «Корнилов не умел и не любил говорить публично… Но он понимал, что в такое уродливое время нельзя обойтись без митинговых речей. Эту-то роль походного оратора выполнял матрос Баткин, путешествовавший в обозе, а на ночлегах пристраивающийся к личному конвою Корнилова» [3].

Баткин — бывший революционный матрос, ставшего ради собственной выгоды Корниловцем из-за того, что не верил в успех большевиков. В другом месте в своих воспоминаниях полковник Патронов дает речам «дежурного оратора генерала Корнилова» следующую характеристику: «Лекция Баткина, собравшая порядочную аудиторию, мне понравилась. Правда, сам он, с его громким голосом и жестикуляцией, не столько лектор, сколько митинговый оратор. Но его защита Доброармии и пропаганда ее идей в связи с именем и деятельностью ген. Корнилова настолько ярки и убедительны, что немногие из нас смогут так хорошо объяснить толпе и обосновать наши идеи и стремления» [4].

В целом, вопреки заявлению таких мемуаристов, как уже упоминавшийся Ю. К. Мейер, белые войска, как и красные, использовали различные агитационные приёмы, устраивали митинги и «лекции», печатали и распространяли листовки и прокламации и т. д. [5] Однако белая пропаганда по итогам Гражданской войны оказалась значительно менее действенной по сравнению с пропагандой красной. На первый взгляд, этот факт не может не вызвать удивления: почему же Белому движению, движению в основе своей глубоко идейному по сути, не удалась эффективная идейная борьба?

Чтобы решить этот вопрос, для начала выясним, что вообще мешает людям сделать что-либо и добиться успеха в том или ином случае. Как правило, это либо неумение; либо физическая невозможность — отсутствие средств материальных и иных, исполнителей, благоприятных условий и т. п.; либо нежелание. Несмотря на то, что белая армия на протяжении всего своего существования страдала от нехватки элементарного материального обеспечения и людей, разумно допустить, что в данном случае причиной отсутствия белой пропаганды была не эта нехватка.

Относительно условий, в которых могла бы вестись идеологическая работа с населением, достаточно убедительно изложено выше в выдержке из воспоминаний Ю. К. Мейера. Неумение вести пропаганду, разумеется, сыграло определённую роль, ведь в отличие от большевиков, многие деятели которых имели значительный опыт ведения агитации, выступлений на разнообразных митингах, собраниях и т. д., основной состав белых армий был представлен офицерами (около половины в 1918 г. и около четверти в последующий период); учащейся молодёжью (до 40% в 1918 г., но почти отсутствовавшей в дальнейшем); крестьянством (практически отсутствовавшим до начала 1919 г., но затем составившим большинство) [6].

Первая категория — офицерство — была воспитана, в значительной мере, с мыслью о том, что армия не может и не должна заниматься политикой. Это утверждение касается и офицеров военного времени, составлявших весьма значительную часть белого офицерства, так как «поскольку традиции воинского воспитания в военно-учебных заведениях не прерывались, нельзя сказать, чтобы офицерство радикально изменилось по моральному духу и отношению к своим обязанностям» [7].

Вторая категория — студенты, гимназисты и т. п. — как правило, техникой пропаганды не владели и опыта такого не имели по причине молодости, а также и воспитания. К тому же, уже к концу 1918 — началу 1919 года почти все эти люди оказались выбиты из строя.

Третья категория — крестьянство — изначально почти отсутствовавшая в белых войсках, но значительно пополнившая их за счёт мобилизаций и комплектования пленными, также не имела опыта ведения пропаганды, да и не могла её вести в силу нехватки образования. Однако если учитывать, что и красная армия, в основном, комплектовалась теми же крестьянами, окажется, что достаточно было иметь лишь определённую группу образованных людей, владевших техникой пропаганды и агитации и умевших доходчиво «объяснить народу — за что мы боремся» — так, как это было у большевиков.

Едва ли можно допустить, что такую группу нельзя было найти — ведь ОСВАГ всё-таки был создан и существовал. Похоже, что причина кроется как раз в своеобразном нежелании белых вести какую бы то ни было пропаганду. Нежелание может быть объяснено, прежде всего тем, что Вооружённые Силы Юга России, сначала носившие название Добровольческой армии, формировались именно на добровольческой основе и, следовательно, прибывавшим на пополнение лицам не нужно было объяснять задачи и цели борьбы — они определили уже её для себя сами, и сделали свой выбор.

Заметим и запомним, кстати, что это был, прежде всего, нравственный выбор. Таким образом, на первом этапе формирования Добровольческой армии отпадала необходимость объяснять очевидное — «за что боремся». Впоследствии же, первые добровольцы, которые выжили (а руководители Белого движения — например, генералы Деникин или Кутепов — были такими же добровольцами) не могли и не умели объяснять то, что для них было априорно: необходимость того нравственного выбора, который они уже сделали.

Для них потребность этого нравственного выбора, в своё время, оказалась вызванной не какими-либо внешними стимулами, она происходила из внутреннего чувства, и убеждать кого-либо в том, что такая необходимость есть, казалось им излишним. Даже более: подобный выбор только и должен проистекать из духовной потребности человека, а не извне и это, вероятно, учитывали белые.

Как ни банально на сегодняшний день это прозвучит, в истории Белого движения элемент нравственный выступает на первое место. Ведь, если при войне международной (а для России, за редким исключением, это всегда означало оборонительную войну) морально-оценочные критерии распределены a priori, то выбор личной позиции в условиях войны гражданской далеко не так очевиден. Бросая взгляд с высоты прошедших лет, так сказать, зная исторический результат Гражданской войны в России, можно прийти к выводу, что Белое движение было, в первую очередь, актом этическим, а не каким-либо другим.

Добровольчество для взваливавших на себя этот крест знаменовало даже не просто занятие определённой нравственной позиции, а как бы принятие ответственности за всё то, что произошло в России в период с начала XX века и привело в конечном счёте к её гибели. Как ни покажется это парадоксальным, но мы берём на себя смелость утверждать, что-то незначительное количество людей, которое приняло на себя терновый венец Добровольчества, было единственной частью населения России, испытавшей чувство стыда за совершившуюся революцию и стремление искупить этот грех.

Главной «движущей силой» революции была, безусловно, та прослойка в обществе, которую принято называть русской интеллигенцией и которая так ярко и беспощадно было охарактеризована крупнейшими отечественными мыслителями в 1909 г. в сборнике «Вехи». Наибольшая часть этой интеллигенции, разумеется, не только не признала себя ответственной в происходящем в России, но и не осознала революцию как преступление против национальной культуры, не испытала потребности в покаянии и искуплении совершённого.

Главный военный священник России, протопресвитер Георгий (Шавельский) прямо писал о том, что «в интеллигентных кругах, в особенности, аристократических и состоятельных, наблюдалось легкомысленное отношение к революции с отсутствием желания понять ее и определить свою роль в ней. Пожалуй, большинство среди них смотрело на революцию, как на мужицкий, хамский бунт, лишивший их благополучия, мирного и безмятежного жития. Этот бунт надо усмирить, бунтовщиков примерно наказать, — и всё пойдет по-старому.

Многие с наслаждением мечтали, как они начнут наводить порядок поркой, кнутом и нагайкой. А некоторые, по мере продвижения добровольческих войск на север, устремлялись уже в свои освобожденные имения и там начинали восстанавливать свои права, производя суд и расправу. Серьезного, глубокого взгляда на революцию почти не приходилось встречать…

Наша интеллигенция, в известной своей части, тут не выдержала исторического экзамена. Революцию сознательно и бессознательно, намеренно и ненамеренно, прямо или косвенно одни сумели подготовить, другие не сумели предотвратить, но понять ее в большинстве своем не смогли и, когда она, прежде всего, ударила вообще по образованным классам и по их благосостоянию, потребовав от них огромных жертв, они испугались и принялись останавливать ее силою, не противопоставив ей мощной творческой идеи. Эта мысль едва ли нуждается в доказательствах. Все не проверенные, „новые“ идеи необдуманно заносились в народ, конечно, интеллигентами, или „полуинтеллигентами“. Они же первые показывали примеры неверия, неуважения ко всякой власти, ко всем старым заветам» [8].

К сожалению, в России это явление — отсутствие осознания себя как творцов истории, несущих ответственность за творящееся — практически никогда не знало исключений. Даже поверхностный анализ того, как средний русский обыватель воспринимает исторический процесс и себя в нём, приведёт к неутешительным выводам. При яростной ненависти к настоящему у нас не наблюдается любви к прошлому, к истории — благодаря этому чувству мы так легко превозносим и низвергаем исторические эпизоды и личности, отрекаемся от минувшего, переписываем историю, разрушаем, а потом вновь воздвигаем памятники. Наиболее ярко эта национальная особенность проявилась именно в двадцатом веке.

Процесс восприятия современниками и потомками своей собственной истории, как ни печально, есть непрерывная череда возведений на пьедестал и ниспровержений с оного тех или иных её эпизодов. Объяснить данный парадокс можно следующим образом. В русском национальном менталитете отсутствует осознание человеком себя как деятельного субъекта истории, но, скорее, он ощущает себя объектом её или же сторонним наблюдателем, не активным, а потому не имеющим стыда и потребности в покаянии, искуплении

Кстати, с этим обстоятельством связано и то, что, как правило, знать свою настоящую историю — со всеми её неприглядными сторонами — мы не хотим и даже боимся, предпочитая поклонятся находящимся в данный момент на пьедестале личностям или событиям. И эта особенность сознания «работает» неотменно и тогда, когда у нас есть все возможности к добыванию и осмыслению любой качественной исторической информации, что очень зримо показал опыт последних лет.

Так или иначе, но подавляющее большинство русского общества в период разразившейся революции отмежевалось от какой-либо личной ответственности за происходящее. Исключение составила лишь небольшая горсть людей, образовавших Добровольческую армию. На рубеже 1917—1918 гг. её составляли офицеры (до 50% всего состава Белой армии в начале 1918 г.) [9], среди которых насчитывалось значительное количество лиц со средним и высшим гражданским образованием, учителей и других работников умственного, представителей технических специальностей и т. п., произведенных в офицеры в период Первой Мировой войны (т.н. офицеры военного времени)

Кроме того, до 40% состава Добровольческой армии в первый период её существования представляла также учащаяся молодёжь [10]. Другими словами, большая часть первых добровольцев так или иначе были выходцами из интеллигентской среды. Трудно говорить о том, насколько очевидно или не очевидно в первые месяцы Гражданской войны было безнадёжное положение Добровольчества при резком неравенстве сил. Хотя можно привести слова, сказанные героем писателя-добровольца И. С. Лукаша: «Мы пошли потому, что вера наша была — как обреченье. И, может быть, все мы были обречены смерти за Россию… Вы думаете, в душе мы не знали, что нас трагически мало, что большевикам помогает историческая удача, а мы обречены умереть?» [11].

Это «может быть, все мы были обречены смерти за Россию» говорит простой офицер Добровольческой армии после окончания Гражданской войны, в Галлиполийском лагере. Также спустя много лет по завершении войны в полковой истории одного из наиболее доблестных частей Добровольческой армии появились похожие строки.

«Когда я добровольно ехал в конце ноября [1917 г.] на сборное место сил Генерала Корнилова, не раз и мою голову сверлила мысль о безнадёжности положения при сравнении сил врага с нашей, представлявшей из себя жидкую цепь зайцев, проскакивающую через заставы безжалостных охотников за нашими черепами. На станции Зверево и я был пойман и приговорён к расстрелу… Но здесь Бог был милостив, — молодость и озлобление взяли своё, — и на свалке очутился не я, а мои конвоиры…

Прибыл я на сборное место не только побывавшим в гражданской войне, но и спасённым волею судьбы. Таковыми были почти все собравшиеся там. Всем было ясно, что не мы начали братоубийственную войну, а разрушители России и её Армии с их небывалым террором. Выхода для нас не было — „смерть или победа“ — вот первоначальный девиз добровольцев» [12].

Здесь ясно обнаруживается трудность определения, насколько ясно осознавали безнадёжность положения добровольцы: основной источник, который мог бы осветить эту проблему — это мемуары самих белых воинов, создававшиеся если и не спустя десятилетия после событий, то, во всяком случае, при известном исходе Гражданской войны. Однако на основании некоторых фраз, ставших крылатыми, мы всё же можем сделать вывод о том, как самими первыми добровольцами воспринималась их положение и та роль, которую им, с их точки зрения, предстояло сыграть.

Прежде всего, это относится словам ген. М. В. Алексеева, сказанным перед выступлением в Первый Кубанский («Ледяной») Поход: «Мы уходим в степи. Можем вернуться только, если будет Милость Божия. Но нужно зажечь светоч, чтобы была хоть одна светлая точка среди охватившей Россию тьмы…» [13].

В словах этих сквозит какая-то обречённость — но не безнадежность, а именно возвышенная обречённость — чему-то крайне важному. При этом сам факт постоянного цитирования этой фразы в различных мемуарах, посвящённых первому этапу Белой борьбы, заставляет задуматься о том, насколько важными и верными они казались всем, кто так или иначе осмыслял Белое движение и сочувствовал ему (не только сами добровольцы, но и, например, ряд общественных деятелей, сопровождавших Добровольческую армию в Ледяном походе).

Тем более важно, если цитата сопровождалась таким комментарием: «В этих словах заключается весь смысл Кубанского похода и, больше того, — Белого движения. Ибо не в успехе, не в одних победах, а вот в этом зажжённом светоче и заключалось наше предназначение» [14].

Итак, даже возможность простого возвращения из похода расценивалась самими его вождями как Божья милость, как чудо. Нельзя ли говорить о том, что Добровольческая армия, по крайней мере, в начале своего существования, мыслилась составлявшими её лицами как сообщество сознательно жертвующих собою. В самой мысли о самопожертвовании за Родину нет ничего нового или удивительного, однако, если мы присмотримся попристальнее, то увидим, какая возвышенная обречённость гибели за Родину стоит за этими словами. Это звучит и в характеристиках видных белых вождей — генералов Корнилова и Дроздовского (причём одна из тоже стало крылатой).

«Каково же было настроение в самом Корниловском Ударном полку и в офицерском батальоне имени Генерала Корнилова перед выходом в 1-ый Кубанский Генерала Корнилова поход? … Корниловцы-ударники не потеряли веры в своего Вождя и Шефа полка и уверенно шли за ним во имя спасения России. Свой шкурный вопрос давно был решён Корниловцами словами своего девиза: „Лучше смерть, чем рабство“ …

Враждебные нам силы Дона и дивизия латышей Сиверса сильней сплотили нас вокруг нашего Вождя Генерала Корнилова, превратив нашу преданность ему в болезненно обострённую обречённость. Это выражалось прежде всего в ясности понимания каждым из нас своего назначения: находящийся в строю должен поражать своего противника, что неминуемо влекло нас к смерти, а потому — выполняй свой долг без колебаний, с расчётом нанести противнику возможно больший урон. Непосредственное сближение ударников с Генералом Корниловым укрепляло эти чувства…» [15].

«Обрекающий и обречённый. Он [Дроздовским] таким и был. Он как будто бы переступил незримую черту, отделяющую жизнь от смерти. За эту черту повёл он и нас…» [16].

Ряд поэтических и публицистических текстов также подтверждает версию о крайнем, даже болезненном стремлении к самопожертвованию. Уже упоминавшаяся статья, принадлежащая перу офицера-марковца Л. П. Большакова, содержит, между прочим, такие слова: «… „тонные марковцы“. У них есть свой тон, который делает музыку, но этот тон — похоронный перезвон колоколов, и эта музыка — „De profundis“. Ибо они действительно совершают обряд служения неведомой прекрасной Даме — той, чей поцелуй неизбежен, чьи тонкие пальцы рано или поздно коснуться бьющегося сердца, чье имя — смерть. Недаром у многих из них чётки на руке: …проходя крестный путь жертвенного служения Родине, жаждут коснуться устами холодной воды источника, утоляющего всех. Смерть не страшна…» [17].

В одной из наиболее известных добровольческих песен — «Мы смело в бой пойдём» в строках припева мы не встретим ожидания победы — но зато здесь ярко звучит жертвенный лейтмотив: «Мы смело в бой пойдём // За Русь Святую // И, как один прольём // Кровь молодую».

Но, пожалуй, наиболее последовательно и конкретно проведена мысль об обречённости смерти в словах Марины Цветаевой — поэта и жены офицера-добровольца, автора «Лебединого Стана», — в словах, поставленных ею эпиграфом к стихотворению «Посмертный марш» (1922): «Добровольчество — добрая воля к смерти. (Попытка толкования)». Это-то толкование, каким бы ни показалось оно абсурдным на первый взгляд, на самом деле представляется наиболее ясно определяющим сущность Добровольчества и — вытекающей из этой сущности — его не-победы.

Идею смерти в данном случае можно рассматривать в нескольких аспектах: смерти-конца (отрицания того, что умирает); смерти-искупления (очищения); смерти-смерть-попирающей (окончательного и вечного утверждения того, что умирает). Все эти смыслы смерти актуальны для Добровольчества, и с ними-то и связана не-победа белогвардейцев в 1917 — 1920 году на земле…

Мы не случайно выделяем эти слова: «не победа» и «на земле». Ибо мысль, которую мы предлагаем здесь читателю, как ни покажется она на первый взгляд дикой и парадоксальной, заключается в том, что Добровольчество не победило именно потому, что не хотело победить в буквальном, привычном смысле этого слова, уничтожив противника и построив новое (или реставрировав старое) государство на земле. У добровольцев (разумеется, речь идёт только о тех, кто сознательно сделал свой нравственный выбор, вступая в добровольческую армию — их было не так много, как принято думать, но они определяли духовную физиономию Белого дела) была другая цель: погибнуть так, чтобы своею кровью искупить грех революции, смыть с Родины её позор.