5 августа с рассветом к «Марии» подошел катер, на котором отбыл на берег медицинский персонал нашего лазарета. Мне надлежало выгрузить имущество лазарета на плоскодонную баржу, которая выгружала с соседнего парохода снаряды. Я успел выпить чаю и плотно позавтракать. Подошедшая баржа была низкая и мне пришлось спуститься на нее по веревочной лестнице. Груз передавали на баржу краном по имеющемуся у меня списку. Баржу сильно качало, так что ходить по ней, не держась за что-нибудь, было трудно. Я сидел на тюках и каждый раз после подъема крана выкрикивал номера груза. Солнце приятно грело мне в спину. Море сильно плескалось и часто выбрасывало на баржу брызги разбивающихся волн. Мне было хорошо видно, как ежеминутно подымалась и опускалась передняя часть баржи. Плавно и мягко, точно живая, баржа ворочалась возле неподвижно стоящей «Марии» и казалась ничтожеством по сравнению с громадным корпусом красивого корабля.

В течение более двух часов производилась разгрузка. Перегрузка кончилась. Доктор кричал сверху, чтобы очистить место для покойника. Это место было возле меня или вернее подо мною на палубе возле нагроможденных тюков.

Высоко надо мною сопровождаемый криком «Вира по малу» и грохотом работающей машины, взвился кран с прикрепленными к нему носилками. Покойника осторожно спускали на баржу и поставили у моих ног. Казак был покрыт с головой старой солдатской шинелью, и в ногах его был узел с его вещами. Баржа отчалила и, лавируя среди стоящих уже разгруженными кораблями, плавно раскачиваясь, направлялась к берегу.

С низкой баржи берег был едва виден. Нам предстояло идти не менее двух часов. Мне было удобно сидеть. Я вынул из сумки тетрадь и начал записывать свои впечатления. На барже люди куда то исчезли. Их не было видно. Санитар и фельдшер, бывшие при мне, тоже скрылись. На барже точно никого не было. Я сидел высоко на тюках, и подо мною стояли носилки с покойником.

Мне думается, прочтет ли когда-нибудь эти строки моя дочь Оля. Узнает ли когда-нибудь Маня, последняя проводившая меня из Чернигова, о многих мытарствах и скитаниях. А Лида и Шура! Им было бы тоже интересно прочитать о том, что пришлось повидать и испытать Дмитрию Васильевичу. Они, наверное, прозвали бы меня Робинзоном или дали бы кличку одного из героев Майн Рида.

Да и мне самому все это кажется сном-сказкой. Один в море, на барже, с военным грузом, в военной форме. Покойник в ногах. Мог ли я думать, что именно это предстоит мне к концу моей жизни. Я собирался уже выходить в отставку и мирно жить среди дорогих мне людей. Уютный кабинет - работа, журналы, газеты, музыка, общественная деятельность.... И вместо этого на войне с тем народом, который я так любил.

 Мне скоро исполнится 50 лет, казалось бы, что после моей трудовой жизни, которая прошла на глазах русских людей, я заслуживал бы иной оценки от своей Родины и имел бы право воспользоваться в мои года заслуженным покоем и отдыхом. Но судьба уготовила мне другое. Правду говорят, что никто не ожидает, какая ему предназначена смерть. И может быть все это и есть моя смерть - длительная, мучительная и вдали от своих. Этот покойник-казак был уже почти дома, и вот на берегу своей Родины он убит большевистским снарядом. Ежеминутно и мне грозит такая же участь.

Я смотрю на горизонт. Как раз в это время каждое утро над станицей появляется большевистский аэроплан. Мне тошнит и делается как-то безразлично. Я рад, что на палубе никого нет. Я чувствую, что меня будет рвать и я боюсь запачкать тюки или попасть на покойника....

Станица Ахтарская напоминала нам Малороссию. Это была уже не чуждая нам картина, а свое собственное, знакомое. Мы заняли под лазарет помещение библиотеки и так называемого народного университета. Здесь еще были всякого рода большевистские объявления, плакаты и гравюры, что дало нашему представлению знакомую картину большевистского учреждения. Местный учитель Смирнов - комиссар народного образования был типичный большевистский комиссар. Он был вежлив, но относился к нам враждебно. Вообще первое впечатление в Ахтарской было неприятное. Местные жители относились к нам сдержанно.

Последующие дни вполне убедили нас в этом и дали наглядные доказательства недоброжелательного к нам отношения местных жителей. Нам отказывали во всем. Если бы не интендантство, которое давало нам сахар и по фунту хлеба в день, мы были бы совсем без пищи. Три дня мы питались этим хлебом с кусочком сала, которое оставалось у нас с дороги и пили чай. Только на третий день нам удалось достать молоко. Богатейшая станица, по которой в несметном количестве бродили по улицам куры, утки, гуси, телята, поросята, свиньи, коровы, овцы, наотрез отказывала нам во всем, а малейшее принуждение вызывало протест. Был случай, что после отказа казачки продать курицу, полковник приказал зарезать одну курицу и высыпал хозяйке на стол целую кучу денег. Баба пошла жаловаться.

Враждебное отношение сказывалось не только в отказе давать продукты питания. Все время мы не могли найти женщину, которая согласилась бы постирать нам белье. Местные жители держали себя в стороне от нас и в разговоры вступали неохотно. Во многих случаях, конечно, это объяснялось боязнью, что в случае возвращения большевиков, они ответят за гостеприимство белогвардейцев. Нельзя было не подметить и полного недоверия к силам десанта. Жители считали большевиков непобедимыми и открыто говорили об этом, покачивая головой, когда их уверяли, что этот раз несомненно большевики будут изгнаны из Кубани. Так было с нашим хозяином, богатым казаком Некрасовым. Он дал нам молока, но просил об этом никому не говорить. Жители боялись друг друга, сознавая отлично, что выдадут свои же и свои же будут опять комиссарами.

Впечатление было тяжелое и невольно отражалось на общем настроении. Еще не было никаких оснований опасаться за будущее, но в настроении публики произошел перелом. Опять портил тыл. Опять за армией оставалось недружелюбное население. К нам подходили оставшиеся в Ахтарской молодые казаки и очень хитро с нами разговаривали, и это были большевики.

Все чаще и чаще начинался разговор о том, как и куда отступать в случае неудачи.

С фронта шли вести о крупных успехах. Передовые отряды были уже недалеко от Екатеринодара. Были получены сведения, что одновременно с нами высадились десанты на Тамани, в Анапе и возле Новочеркасска. Занятие столицы Кубани - Екатеринодара считалось обеспеченным. Станция Тимошевка уже давно была в наших руках. Казалось бы, все обстояло благополучно, но к вечеру в ночь на 8 августа как бы беспричинно у всех создалось зловещее настроение.

Откуда то шли слухи, что генерал Улогай зарвался, и, что мы отрезаны от своей дивизии. В связи с громадным плакатом, оповещающим о крупных победах, слух этот казался абсурдным. Тем не менее настроение у всех было подавленное. Возражения не принимались, и публика критически отмахивалась рукою. Нелепость всяких слухов опровергалась еще полученным распоряжением о передвижении всех тыловых учреждений в Тимошевку. Нашему лазарету было приказано следовать к своей дивизии за Тимошевку, и мы одни из первых должны были войти в Екатеринодар. Было ясно, что мы идем вперед и оставляем базу. К тому же пароходы, высадившие десант уже покинули бухту и следовательно об отступлении не могло быть и речи.

Утром 8 августа мы проснулись под звуки оглушительной канонады. Что это означало никто не знал и допытаться чего-либо не представлялось возможным. В это время Любарский получил от Начальника санитарной части распоряжение скорее грузиться в вагоны. Я собирался идти к коменданту просить содействия к реквизиции подвод, но в это время к нам в комнату один за другим приходили врачи и передавали слухи о появлении возле Ахтарской большевиков. Любарский торопил меня. Я взял двух фельдшеров и быстро направился с ними к коменданту, который помещался в конце той же улицы к морю. Нам встречались шедшие группами и в одиночку с котомками, чемоданами и винтовками за плечом военные, которые на наши вопросы коротко отвечали, что приказано выступать к вокзалу. Никто из них не мог объяснить нам откуда стреляют и что происходит.

На улице было пустынно. Только издали было видно, как кое-где на перекрестках через дорогу перебегали люди. Меньше чем на пол пути перед нами возле Комендантского управления разорвался снаряд, подняв целый столб черной пыли. Мы повернули обратно. Любарский с чемоданом в руках стоял уже у подъезда и сказал мне: «идем к вокзалу». Мы шли молча. Снаряды рвались именно у вокзала. Обгоняющие нас военные на наши вопросы отвечали, что сами не знают в чем дело. Любарский шел медленно и спокойно. На площади возле вокзала уже стояли в строю сформированные части. Всех, кто подходил с винтовкой, останавливали и ставили в строй.

Здесь мы узнали, что обстрел станицы идет с моря и, что большевики высаживают десант в том самом месте, где происходил наш десант. Здесь уже были врачи Гноринский, Марк, Макарский, фельдшера и некоторые сестры. Возле вагонов толпилось много народу. При каждом новом разрыве снаряда все панически лезли в вагоны. Вагоны были уже переполнены. Весь генералитет, штабы, интендантство были уже здесь. Мы с Любарским не знали, как поступить, так как никаких распоряжений мы не получали.

В это время еще издали мы увидали идущего с чемоданом в руке Начальника санитарной части генерала Кожина. Любарский подошел к нему и спросил, что все это значит и что ему делать. Генерал ответил очень коротко: «пока не поздно, садитесь в вагоны». Услышав эти слова, стоявший возле нас доктор Макарский решил сбегать за своими вещами. Я просил его захватить мои записки, которые лежали на окне и предупредить Тарнавского, которого не было с нами. Мы влезли в вагон вместе с Начальником санитарной части.

Огонь был направлен, очевидно, на участок вокзала, так как снаряды рвались в непосредственной близости возле полотна железной дороги. Было жутко, но спокойно. В голове не укладывалась мысль, что ежеминутно снаряд мог попасть в поезд. Стоявшие возле вагонов военные лезли в поезд. Какой-то полковник бегал по полотну и кричал, чтобы все вооруженные шли в строй. Никто не двигался с места и только, когда он пригрозил расстрелять на месте не повинующихся, многие, нехотя, вылезли из вагонов. Было стыдно, тем более, что многие из них имели георгиевские кресты и ленты.

Снаряды оглушительно рвались у самого поезда. Я был рад, когда увидел бегущими к поезду доктора Макарского с Тарнавским. Конечно моих записок они не захватили. Поезд тронулся. Уже на ходу масса военных вскакивала в поезд. Только несколько позже, когда поезд вышел из сферы обстрела, люди как бы опомнились и стали спокойно рассуждать. Оставшийся без прикрытия тыл направлялся к фронту, отступая от ежеминутно ожидаемого десанта красных. Солдаты видели лодку с людьми, причалившую перед бомбардировкой к пристани. Это были большевики, которых узнали только тогда, когда они начали уговаривать солдат перейти на их сторону. Их было человек двадцать. Вместо того, чтобы открыть по ним огонь, солдаты побежали доложить по начальству.

Разговор не вязался. Все сидели молча, и после нервной встряски многие дремали. Часа через 2-3 поезд подходил к станции Ольгинской. Публика оживилась. На станции и возле нее было большое движение. Возле Ольгинской, в непосредственной близости шли серьезные бои.

Здесь мы узнали, что крупные силы большевиков ударили со стороны Ейска в тыл наступающим на Екатеринодар войскам и обстреливают станцию Тимошевку. База оказалась отрезанной. Войскам пришлось повернуть назад на Тимошевку и Ольгинскую, где оставленные для прикрытия юнкера сдерживали натиск большевиков. С часу на час ожидали генерала Бабиева, который шел уже со своей дивизией на выручку юнкерам.

Как только поезд остановился, сейчас же весь способный  к бою элемент был снят с поезда и направлен в помощь юнкерам. Положение признавалось крайне тяжелым. Где-то впереди железнодорожный путь был перерезан красными, что задерживало прибытие дивизии Бабиева. От ст. Тимошевка наши части отступили к Ольгинской. Одним словом, дальше ехать было некуда. Ежеминутно ждали атаки красных, цепи которых были в трех верстах от ст. Ольгинской.

Аэроплан сбросил при нас донесение, что большевики наступают колонами. Юнкера стояли в цепи возле самого полотна железной дороги. Издали по дороге из Ольгинской шли какие-то воинские части с обозами. Впереди вели группу пленных красноармейцев, человек пятьдесят. Во всех направлениях на рысях и шагом шныряли верховые. Стрельбы не было, но, видимо, происходило что-то серьезное. Вся надежда была на помощь Бабиева.

Из Ахтарской по телеграфу передавали, что бомбардировка кончена, и что десанту красных помешал высадиться миноносец. Наш поезд торопили возвратить обратно. По общему мнению дела были плохи, и, если генералу Бабиеву не удастся отстоять Ольгинскую, то мы останемся отрезанными в Ахтарской. Назад никому ехать не хотелось. Тем не менее наш поезд медленно стал отходить от станции.

Вечерело. По дороге вдоль полотна железной дороги двигался обоз, на последних подводах которого сидели две сестры милосердия. Справа от них впереди двигались цепью воинские части. Поезд шел медленно и скучно. Мы обгоняли отдельные подводы, направляющиеся к Ахтырям. Нас встретили сестры Иванова-Аверианова и Лавренова, которые не успели выехать с нами. Укрываясь от снарядов, они зашли в какой-то дом и таким образом отделились от нас. Мы условились теперь, что без моего ведома никто не будет отлучаться из лазаретного помещения. Я был рад, что нашел свои записки на том же месте, где я их оставил и теперь решил уже больше со своей сумкой не расставаться ни на минуту. Я спал отлично и встал раньше всех.

Рано утром меня вызвал к себе Начальник Санитарной части и лично приказал сейчас же грузить имущество лазарета в вагоны и не отпускать от себя служащих. Все надеялись, что дивизия генерала Бабиева разгромит под Ольгинской красных, и мы тотчас двинемся к Екатеринодару. Всем хотелось скорее уехать из Ахтарской, тем более, что ежедневно утром и вечером над станцией появлялись большевистские аэропланы, сбрасывавшие бомбы и стрелявшие из пулеметов. До сих пор они вреда не причинили, но морально действовали невероятно. Мы торопились, и как нарочно в момент погрузки над самым поездом появился аэроплан, бросавший бомбы и стрелявший из пулемета. Мы попрятались в вагон и оттуда наблюдали, как далеко за вокзалом разрывались эти бомбы.

Эта боевая обстановка тем не менее не нарушила дня, и жизнь шла своим порядком. Мы ждали распоряжений и жили в вагонах, ничего не делая. Впрочем, я был всегда занят и вставал раньше всех, так как с утра нужно было позаботиться о приготовлении обеда и ужина. Часть продуктов и мяса я получал от интендантства тут же возле вагонов, а часть приходилось покупать в станице на базаре, и потому ежедневно рано утром я ходил со своими двумя санитарами (их было у меня только двое) в Ахтарскую на базар. Обед варился на костре тут же возле железнодорожной насыпи. Вдоль всего поезда в это время обыкновенно горело десяток, если не больше таких костров, так как каждая часть варила себе обед отдельно.

Рядом с нашими вагонами были вагоны интенданта, а с другой стороны вагон Белого Креста. Целый день мы проводили вместе, расположившись бивуаком на траве возле котла, а на ночь выносили из вагона складные лазаретные койки и спали на них на воздухе, так как в вагоне было душно. Мы уже знали, что рано утром обязательно над поездом появится красный аэроплан и будет бросать бомбы. Я всегда с вечера боялся проспать этот момент, так как все обыкновенно вскакивали при приближении аэроплана и прятались в одном нижнем белье в вагоны. Но я всегда вставал раньше, так что один раз я был уже на базаре, когда появился неприятельский аэроплан.

Ночи были уже прохладные, но спалось хорошо. Я жалел только, что у меня не было подушки. Долго иногда по вечерам я лежал под открытым небом и, всматриваясь в яркие августовские звезды, передумывал свои думы. Бывало и так, что на душе становилось жутко и страшно, но твердая решимость встретить свою судьбу, какая бы она ни была, разгоняла эти тяжелые думы. Все-таки это было лучше, чем невыносимое в моральном отношении существование в Болгарии и Румынии. Я был удовлетворен тем, что причастен к активной борьбе против той мерзости, которую я сам видел и испытал при большевиках. А там, что Бог даст.

Я видел еще в Феодосии с какой решимостью шли офицеры и казаки в Кубанский десант. Я не участвовал на грандиозном обеде, который устроили офицеры в Феодосии накануне отправки десанта, но слышал от участников этого обеда и сам даже видел это настроение, проходя по тротуару вдоль решетчатой ограды сада, где происходил этот прощальный обед. «Бороться до конца - это все, что осталось свободным от большевизма русским людям», так говорилось на этом обеде.

Под вечер я с фельдшерами ходил к морю купаться. Не взирая на ежеминутную возможность появления аэроплана, мы шли к морю, которое было не более как в полуверсте от вокзала. Купанье было плохое. В море возле берега было так мелко, что нужно было идти по колено в воде по крайней мере с пол версты, чтобы окунуться. Мы купались как в ванне ложась на песчаное дно этого мелкого моря. Вода была грязная и мутная. Удовольствие было небольшое, но мы купались не для удовольствия, а ради чистоты тела. Мы были сыты, так как сестра Корнилова варила отличный жирный и густой борщ. На ужин был тот же борщ, оставшийся от обеда. Я был в хороших отношениях с интендантом, и это шло нам в пользу. Он был мне очень благодарен. Я дал ему лазаретную складную койку, и он спал вместе с нами.

Однажды после обеда, когда я в одиночестве сидел возле котла, ко мне подошли три офицера, все в пыли, грязные, с винтовками за плечами и спросили, нельзя ли им поесть. Борщу оставалось много и я, конечно, накормил их. Они были голодные и пришли из-под Ольгинской по делам в отдел снабжения. Один из них, видя мой радушный прием, спросил меня, нельзя ли в интендантстве достать табачку. Через минуту я принес им три пачки табаку и папиросной бумаги. Они очень благодарили меня и спрашивали полушутя, нельзя ли и завтра прийти обедать. Они были где-то недалеко Ахтарской.

На следующий день в это самое время у нашего котла перебыло более 30 человек офицеров, солдат, которые услыхав, там на позиции, что можно хорошо пообедать в дивизионном лазарете, прибежали в Ахтарскую специально, чтобы пообедать. Конечно, они все были удовлетворены и, поблагодарив меня, направились обратно. От них мы узнали, что дела идут хорошо и даже возле Ольгинской взято 4000 пленных.

В тот же день я получил большой сюрприз. Видя мои заплатанные штаны и вообще мою скудость в одежде, полковник-интендант подозвал меня к вагону и приказал своим казакам выдать мне полный комплект обмундирования с сапогами и английской шинелью и две смены белья. Я сказал ему, что имею отличную шинель русского образца и мне не нужно, но полковник, трепля меня по плечу, говорил «берите все», а потом, наклонившись сказал мне на ухо: «Наденьте на себя сейчас же все новое, а то, знаете, все может случиться, поверьте моему опыту». И я тотчас же переоделся, засунув в свою сумку другую смену белья, полотенце и два куска мыла. Мой мешок с другими вещами сделался невероятно объемистый, и я думал, что мне с ним делать, если придется идти пешком. И я тотчас выбрал из этого мешка все самое необходимое и сделал из этих вещей небольшую ручную котомочку, которую легко можно было нести в руках. И в этом впоследствии было мне спасение, иначе я остался бы совсем без вещей.

Интересно, что каждый день возле нашего поезда толпились детишки из станицы Ахтарской. Конечно, их прежде всего соблазняли остатки пищи в котлах, которые отдавались им. Это было наше развлечение. Были бойкие мальчики, которые охотно говорили и весьма характерно изображали большевистский режим. Они - эти дети были явно настроены против большевиков, которых к тому же боялись и говорили, что мы совершенно другие люди. Перебивая друг друга, они рассказывали нам, как их родители прятали все свое добро от большевиков и закапывали в земле все более ценное. Большевики отбирали все и отымали у жителей хлеб и другие продукты.

На мой вопрос: как они учатся в школе, мальчики дали нам полную картину разложения школы. Учебников нет. Бумаги, чернила, карандашей тоже нет. Учитель все только рассказывает, а дети слушают. «Больше все учитель нас водит гулять и все по дороге объясняет», говорил один бойкий мальчик с явным оттенком критики такого учения. Родители не довольны большевиками и хотят их прогнать, но они сильные и никто их не может победить. Когда мы говорили, что мы их прогоним, дети недоверчиво шатали головой, говоря: «ни».

Лазарет был погружен в вагоны и выжидал отправки по назначению. Возле Ольгинской шли большие бои. Уже было известно, что дивизия Бабиева обошла красных и жмет их к северу. В Ахтарскую пригнали более 3000 пленных. Одновременно с тысячами начали прибывать раненые. Начальник Санитарной части распорядился, чтобы раненых принял наш лазарет в оставленном нами помещении, но вместе с тем приказал не разгружаться, а вынуть из ящика только самое необходимое для оказания раненым первоначальной помощи. Мне лично профессор Кожин приказал отобрать из числа красноармейцев 50 санитаров и приучить их делу, чтобы при дальнейшем следовании у меня были опытные люди.

Красноармейцы были ободранные, босые и в одном нижнем белье. На мой вопрос, кто желает идти в санитары, толпа дрогнула, и ко мне бросились сотни людей. Я выбрал тех, кто мне казался по наружному виду более симпатичным. Они шли с охотой и, видимо, никто из них не хотел воевать. Они были голодные. Я тотчас выдал своим санитарам провизию и приказал сварить себе пищу. Я отобрал себе юную молодежь в возрасте лет 18-20. Все это были простые деревенские парни в большинстве из северных губерний. Они не были похожи на солдат, и походили скорее на мародеров. Эта голодная толпа с оружием в руках, конечно, была грабительская толпа и можно сказать с уверенностью, что каждый из них не раз принимал участие в грабежах. Я выбрал себе вестового Егора Соболева, который безотлучно должен был находиться при мне.

Постепенно мы разговорились. Соболев сказал мне, что их полк сдался без боя, когда конница зашла им в тыл. Комиссары и коммунисты в числе около 50 человек бились до последней минуты и были, конечно, все перебиты. В первый момент комиссары стреляли в красноармейцев, положивших оружие, и убили человек 20. Полковой командир и главные комиссары-евреи своевременно убежали.

В течение дня лазарет принял 107 раненых, разместив их на соломе в помещении лазарета (народный университет). Раненые говорили, что громадные силы красных теснят Бабиева и если ему не удастся отстоять Ольгинскую, то мы будем отрезаны и прижаты к морю. Ольгинская переходила из рук в руки. Вместе с ранеными привезли трупы Начальника станции Ольгинской и его помощника, зверски убитых большевиками при занятии ими станции. Они были расстреляны за то, что не ушли вместе с большевиками, когда добровольцы заняли станцию.

Вообще большевики жестоко расправлялись с местными жителями, которые хотя чем-нибудь проявили себя в отношении к белогвардейцам. Несколько позже мы узнали, что при приближении наших отрядов к Екатеринодару большевики расстреляли в Екатеринодарской тюрьме 14 заложников.

Мы были заняты. Медицинский персонал делал перевязки, а я торопился приготовить ужин. Перед вечером распространился слух, что наши дела плохи и будто бы всем приказано быть в полной боевой готовности. Со стороны Ольгинской прорвался бронепоезд большевиков, который идет в Ахтыри. Опасность прежде всего угрожала вокзалу. Мы тотчас же перенесли свои вещи в лазарет и ждали серьезных событий. Этот раз мы не растерялись и после небольшого совещания решили исполнить свой долг до конца и оставаться с ранеными, какая бы участь их ни постигла.

Перед вечером в двор лазарета въехала подвода с двумя раненными офицерами. Беспокойное настроение их указывало, что дела в Ольгинской были очень плохи, и они утверждали, что дивизия отступает. Они просили не снимать их с повозки в расчете, что они будут эвакуированы. Когда им было разъяснено, что по этому поводу нет никаких распоряжений, они в раздражении требовали вызова Начальника Санитарной части. Мы раздавали ужин и собирались заняться регистрацией раненых. В это время где-то вблизи раздался оглушительный взрыв. Тотчас после него последовал другой и третий такие же взрывы, и началась бомбардировка станицы Ахтарской.

Мы полагали, что бомбардирует станицу прорвавшийся бронепоезд, но оказалось, что большевики обстреливают станицу с моря. Снаряды рвались с невероятной силой, производя каждый раз страшный грохот. В этот раз паники не было вовсе. Все были на своих местах. Раненые сильно беспокоились и спрашивали, что это значит. Опять предполагали, что бомбардировка связана с десантом и потому боялись, что через какой-нибудь час-два мы будем в руках большевиков. Снаряды рвались в большинстве возле вокзала и на базарной площади, но попадали и в центр станицы. Одним снарядом разворотило подъезд здания штаба, а другим вырыло яму возле комендантского управления.

Это был такой треск, что нам казалось, будто снаряд попал в лазарет. Мы стояли во дворе возле повозки с раненными офицерами. Еще когда только снаряд этот, со страшным свистом рассекая воздух, пролетел над лазаретом, врачи Марк и Макарский быстро присели к земле и пригнулись головой под повозку. Невольно присели и все стоявшие во дворе. Это было инстинктивное движение и, конечно, каждый сознавал, что этим он не спасет себя. После этого разрыва снаряды пролетали над лазаретом. Все бывшие во дворе устремились в здание лазарета. В числе прочих и я вошел в сени, где уже столпились служащие, санитары и некоторые раненые.

Люди уходили не от снарядов, так как отлично понималось, что деревянные стены не могут служить защитой, а уходили от сильного ощущения. Публика волновалась. При каждом разрыве все съеживались и прижимались ближе к стене. Студент медик Харьковского университета, мой приятель, Виталий, состоящий старшим фельдшером лазарета, пресимпатичный малый, даже присел за моей спиной в самый угол сеней и приговаривал при каждом разрыве «Боже мой». Потом мы с ним смеялись над этим моментом и удивлялись, какую страшную силу имеет инстинкт самосохранения.

Я вышел в палату к больным. Дежурная сестра Лавренова громко успокаивала раненых, говоря, как говорят детям, что бомбардировка сейчас прекратится. Раненые смотрели на меня вопрошающе и как бы требовали от меня успокоительного слова. Я говорил тоже какой-то вздор. Называя меня доктором, офицеры говорили мне, что «ей Богу, на позициях и в бою лучше все это переносить, чем здесь». Ужасно страдая, лежащий возле моих ног с расстегнутой на груди рубахой усатый, плотный казак с нашивками (унтер-офицер) шептал что-то губами. Я нагнулся к нему в тот момент, когда казалось здание затряслось от взрыва снаряда. Казак почти шепотом спросил, вывезут ли, если придут большевики. Я успокаивал его.

Сестра Лавренова подошла ко мне и сказала мне шепотом, чтобы я снял погоны и одел на рукав повязку Красного креста, которую одели уже все. У меня такой повязки не было, а между тем, по мнению Лавреновой, это было необходимо на случай, если в Ахтарскую ворвутся большевики. Сестра Лавренова побежала посмотреть, нет ли у нее лишней повязки. В разгар бомбардировки в лазарет явился комендант станицы полковник Новицкий и предложил сейчас же приступить к составлению списков раненых, служащих и санитаров на случай эвакуации Ахтарской. Он просил сейчас же прислать ему эти списки, чтобы сообразить план эвакуации. Пришлось сесть за работу.

Странно было писать и работать под бомбардировку, когда при каждом разрыве снаряда чуть ни дрожало все здание. После двухчасовой бомбардировки обстрел станицы сразу прекратился, но еще некоторое время была слышна канонада, но вдали, точно бой происходил далеко в море. Потом мы узнали, что миноносец «Жаркий» вступил в бой с большевистской флотилией и этим отвлек большевиков от Ахтарской. С наступлением темноты в лазарет прибыл Начальник Санитарной части и объявил раненым, что завтра они будут эвакуироваться в Крым. Получены сведения, что суда для эвакуации уже вышли и должны быть утром здесь. Бомбардировка не причинила много вреда. Несколько человек было ранено осколками от снарядов и несколько женщин лежало в обмороке. По крайне мере в лазарет несколько раз прибегали жители, приглашая врачей к таким женщинам.

Чтобы сгладить тяжелое впечатление бомбардировки комендант Новицкий (тот самый, который переходил с нами румынскую границу) распорядился, чтобы в саду народного университета возле лазарета играл оркестр. Вышло нечто вроде гулянья. Публики, конечно, было мало и исключительно военные. Мы легли спать очень поздно и ночевали уже не в вагонах, а при лазарете все вместе во флигеле.

С нами была часть санитаров, которые расположились в передней и на веранде. Настроение их было в нашу пользу. Они рассказывали, что в Ростове было сосредоточено более 100000 красноармейцев, которых готовили к форсированию Перекопа, но по случаю десанта их направили против нас. По их словам наступает сейчас на Кубань более 60000 красных. Если это правда, то, конечно, генералу Улогаю не удастся удержать фронт. Мы спали, не раздеваясь, в ожидании всякой случайности.

Мы с Любарским легли позже всех. Ему страшно хотелось есть. Я собрал в котелок со дна котла остатки ужина и разогревал их на щепках тут же возле флигеля. Доктор Любарский был морфинист и был в отчаянии, что у него почти не осталось морфия. Он боялся ослабеть в дороге и просил меня его не оставить, если он заболеет. Мы разговаривали еще долго. Я был настроен пессимистически. Доктор Любарский возражал мне и рассказывал эпизоды из германской войны, доказывая, что еще не все пропало.

С рассветом я был разбужен дежурной сестрой милосердия В.И. Лавреновой, которая взволнованно говорила, что Ахтарская эвакуируется, и все учреждения уже грузятся на подводы. В один момент я был у Коменданта. Полковник Новицкий набросился на меня с упреком говоря, что же Вы спите, когда все уезжают. Эвакуация производилась в спешном порядке. Генерал Бабиев передал, что держаться он дольше не может и через час отступает перед превосходными силами противника. Через час мы должны были покинуть Ахтарскую, вывезя с собою 111 раненых. Задача была не легкая. В суете труднее всего было достать подводы и, если бы не содействие Коменданта, то вряд ли мы могли выполнить нашу задачу.

В подводах был недостаток. Было решено укладывать на повозки только тяжело раненых, а легко раненых разместить на свободные места уже в дороге. При таких обстоятельствах, конечно, весь медицинский персонал и служащие лазарета вышли из Ахтарской пешком, бросив свои вещи и взяв в руки только ручной багаж. Санитары из красноармейцев пожелали следовать с нами, причем мой вестовой Соболев предложил мне нести мою котомку с вещами. Санитары заявили мне, что они ни за что не останутся у большевиков, и когда я им сказал, что они безусловно могут идти с нами, то они все без исключения присоединились к нашему обозу.

Мы проходили возле вокзала, где уже следовали обозы других учреждений. Все, что было погружено в вагоны, все имущество лазарета, интендантства, снабжения - все это богатство было брошено. Только интендантство спешно раздавало военнопленным и всем, кто был налицо обмундирование, торопя их следовать за обозом. Это была в сущности не раздача одежды, а просто красноармейцам было предоставлено разбирать все, что было в вагонах. Мы приостановились на минутку, и я послал своих красноармейцев взять себе полный комплект одежды. Местное население уже знало об этом и тоже бросилось к вокзалу. Целые толпы, главным образом, баб, бросились к вокзалу, и мы видели с какой жадностью они несли целые десятки шинелей, френчей и др. вещей. Мы стыдили их, а они нам уже нагло и со злобой отвечали, что это не наше, а народное.

Обоз торопили. Была определенная задача, которую нужно было выполнить в кратчайший срок, иначе большевики могли отрезать обоз. Впереди и сзади шли бои. Мы шли на Степовую и Керпели, которые были заняты большевиками. Войска выбивали их из этих мест, чтобы пройти туда, куда мы отступали. Куда мы шли и с какой целью, никто не знал. Сзади была несомненная опасность со стороны могущей прорваться конницы. Это сознавалось всеми, и потому обоз шел быстро, предпочитая идти к месту боя, чем остаться в руках большевиков.

Первые 15-20 верст шли спокойно и быстро, но постепенно издали впереди усиливалась канонада, и на горизонте виднелись разрывы снарядов. Никуда не сворачивая, обоз шел прямо к этому месту. Настроение раненых становилось тревожным. Целые фонтаны черной земли с дымом при разрыве гранат и белые дымки от шрапнелей были отлично видны каждый раз, когда большевистская артиллерия обстреливала впереди местность, куда шел обоз. Скоро обозу приказано было остановиться. Мы пропускали артиллерию и конные части. Хоть впереди был бой, но каждый стремился вперед, сознавая, что сзади теперь нет никаких войск. Обоз тронулся.

Впереди был ад. Мы подходили к тому месту, где рвались снаряды. Слева под горкой на дороге стояла только что обогнавшая нас батарея. Возле нее под скирдой соломы стоял спешенный отряд конницы. На скирде и на горке стояли военные и смотрели в бинокль. Направо, возле дороги, несколько впереди с интервалами рвались одновременно по четыре снаряда, подымая фонтаны черной болотистой земли. Мы проезжали мимо наших орудий, которые одно за другим выпускали снаряды несколько влево от горки, на которой стояли наблюдатели. Генерал, стоявший недалеко от орудий верхом на лошади, приказал нам держаться от орудий несколько вправо. Обоз двигался по болотистому месту между двумя дорогами, на одной из которых стояла наша батарея, а на дальнейшей, правее беспрерывно рвались большевистские снаряды. Обозу было приказано ехать рысью, чтобы скорее пройти это место.

Мы подъезжали ко второй батарее, которая беспрерывно посылала из своих орудий снаряды большевикам. Здесь положение, очевидно, было серьезнее, так как где-то очень близко трещали пулеметы, и явственно слышались ружейные выстрелы. Над нами жужжали пули. Многие начали пригинать голову и шли пригнувшись. Сидящие на повозках, прилегли или нагнулись к самой повозке. Четыре снаряда одновременно разорвались совсем близко от обоза, а вверху прямо над нами разорвалась шрапнель, тяжело ранив мальчика - возницу соседней поводы.

Доктор Любарский обратился ко мне с просьбой в случае, если он будет убит, взять его вещи и передать дочери, обещая сделать в отношении меня тоже. Минута была серьезная. Пули визжали над нами, вызывая жуткое ощущение. Было трудно держаться, чтобы не наклонять головы. Вправо и рядом с нами шли ротами военнопленные красноармейцы, и командир их кричал, чтобы они не пригинались и не расстраивали ряды.

Тем не менее вся колона брала вправо и, расстроившись, отходила к реке, поросшей камышом. Большое пространство луга возле растянувшегося гуськом обоза опустело. Кто только мог отдалился от этого места. Одна только сестра милосердия Белого креста В.В. Энгельгардт шла по этому месту недалеко от нашей повозки. Сосредоточенно, серьезно, не ускоряя шага, Энгельгардт шла под пулями, выделяясь в своем наряде сестры милосердия на зеленом фоне луга. Мы встретились глазами. Улыбаясь, я посылал ей рукой приветствие. Отвечая улыбкой, сестра Энгельгардт продолжала идти твердою поступью. Как раз в это время Любарского звали к раненному мальчику. Наша повозка остановилась, но сейчас же поднялся крик, чтобы мы не останавливались.

Впереди справа недалеко возле сестры Энгельгардт шел солдат, который вдруг как будто испугавшись, остановился и пошатнулся. Изо рта его обильно шла кровь. Зажав рот рукой, солдат побежал к обозу и успел вскочить на одну из повозок. Сестра Энгельгардт, видя это, остановилась и раскрыла свою сумку, желая, видимо, оказать помощь раненому, но солдат был уже на повозке. Сестра продолжала идти уверенным шагом вперед. В этом ужасном месте, некоторые раненые, лежа на своих повозках, были вторично ранены. Между прочим, такая судьба постигла тех двух офицеров, которые лежали на повозке во дворе лазарета при бомбардировке Ахтарской. На той же повозке они последовали с обозом и оба были вторично ранены на этом месте. Наш доктор Макарский подавал им первую помощь. Пуля попала одному из них в левую руку и пройдя далее засела в левой руке соседа.

Мы проехали еще одну батарею, которая беспрерывно стреляла по большевикам. Здесь еще раз было приказано двигаться быстрее, чтобы хвосты обоза могли скорее проехать опасное место и не задерживать предстоящую переправу возле хутора «Керпели». Все эти 5-6 верст мы шли под сильнейшим обстрелом и видели бой. Недалеко возле дороги наша конница лавою пошла в атаку на приближающуюся цепь неприятеля. Издали на пригорке они ужасно напоминали оловянных солдатиков, которыми мы играли в детстве. Обоз шел за нашими цепями, которые ждали атаки красных и вели с ними перестрелку.

Чем кончился бой мы не знаем, так как быстро продвигались вперед, но потом стало известно, что во время атаки большевики успели отбить хвост обоза, принадлежавшего Алексеевскому полку. Я насчитывал с нашей стороны 12 орудий, действовавших против большевиков. По мере приближения к гати и мостику через речку возле самого хутора «Керпели» визжание пуль становилось реже, и реже разрывались снаряды. По дороге лежали убитые люди и павшие лошади. Хотелось выехать из этой атмосферы смерти. Хутор Керпели, в который мы вступали в 8 часов вечера, еще вчера был в руках большевиков. Чтобы проехать к станице Гривенской, куда мы отступали, нашим войскам пришлось выбить из хутора красных и вести с ними бой. Хутор Керпели был за переправой по реке «Протока», и здесь мы вышли из сферы обстрела.

В Керпелях была масса войск. Дивизия Бабиева соединилась здесь с нашей дивизией Шифнер-Маркевича и вместе отстаивали хутор от нажима большевиков со стороны Степовой. Обозу с ранеными было приказано следовать далее без остановки. Переутомленные, голодные, пройдя без передышки более 50 верст, обоз сделал привал в версте за хутором. Есть было нечего кроме дынь и арбузов, которые мы набрали по дороге на баштанах. Отступление из Ахтарской было столь спешным, что никто не успел взять с собою куска хлеба. Целый день без остановки все шли ничего не евши. В особенности мучила жажда. Фляги были пусты. По дороге встречались лиманы и болота, но в них была соленая вода. За каплю воды люди, и в особенности раненые, готовы были отдать все, но воды не было.

Впервые вода встретилась нам в реке Протока возле Керпелей. Не смотря на обстрел и близкие разрывы снарядов, люди опрометью бросались к реке и, не обращая внимания на опасность, пили и набирали в фляги пресную воду. Наша стоянка за Керпелями продолжалась не долго. Раненые усиленно пили воду, болезненно утоляя продолжительную жажду. Несколько раненых умерли по дороге и были сняты с повозок и уложены тут же на траве возле подвод. Тут же возле этих покойников расположилась группами публика и, сидя на траве, ела арбузы и дыни.

Я ел дыню, стоя возле своей повозки, рядом с которой лежал на спине с открытыми глазами покойник. Кто был этот покойник? Офицер или солдат, или такой же как я, скиталец, примкнувший к армии, чтобы пробиваться на Родину, к своим, в свой родной дом? Он лежал без шинели и френча. Погон на нем не было, но чистая рубашка с вышитой грудью указывала, что была женская рука, которая, может быть, с особой заботливостью и любовью вышивала любимому человеку эту рубашку. Его ждут дома, а тут до него нет никому никакого дела. Его приберут завтра, а, может быть, и не успеют.

Он был один из многих, таких же, как и мы, и может быть, теперь где-нибудь дома его вспоминают и молятся о спасении его жизни. Я знал и видел, как молились в России за тех, кто был сейчас здесь. Он был один из многих, незаметных, может быть, сереньких людей, но имевших свою будничную жизнь, свою семью, свой дом и свое счастье. У него отняли все это и отняли жизнь. Я не чувствовал отвращения к этому трупу. Напротив, он мне был близок и жалок. Мне жаль было его жизни. Мне жаль было тех, кто ждет его и молиться о сохранении его жизни.... Покойник лежал почти рядом с солдатом, сидевшим на корточках и сосредоточенно евшим арбуз, выплевывая далеко вперед себя целый фонтан черных косточек. Я стоял, прислонившись спиной к повозке, и всматривался то в этого солдата, жадно евшего арбуз, то в покойника, неподвижно устремившего свои стеклянные глаза в пространство.

Грохот орудий и разрывы снарядов были сзади и не беспокоили меня. Я знал, что здесь снаряд не разорвется. Мои мысли были далеко отсюда. Мы отступали и значит опять все потеряно и безнадежно. Не лучше ли умереть здесь, как закончил свои страдания этот без вести пропавший покойник! А разве дома знают, где я, и знают ли, что я шел к ним с полной надеждой и мечтой. Может быть мне суждено погибнуть без вести пропавшим, и мои родные никогда не узнают, что сталось со мною, как не узнают и родные этого покойника, как он закончил свою жизнь.

Меня заставил очнуться лежавший на повозке раненый. «Господин доктор», назвал меня раненый, «дайте напиться». Я подал ему флягу с водой, которой я запасся в Керпелях. Он стонал и жадно глотал воду.... Уже смеркалось. Небо было покрыто черными тучами. С востока надвигалась гроза. Все чаще и чаще сверкала молния и повторялись раскаты грома. Становилось трудно распознать, где лежат мертвые и где прилегли живые люди. Жизнь и смерть сплелись так близко, что понятие о живом и мертвом потеряли свою остроту. Усталые и измученные люди не обращали внимания на трупы, возле которых они сидели и лежали.

Ко мне подошел доктор Любарский и плачевным голосом жаловался, что не мог нигде достать поесть. Я утешал его, говоря, что завтра утром, наверное, что-нибудь съедим. Доктор был мрачен. Он медлительно копошился в своем чемодане и вытащил шприц. Нащупывая в полумраке иглу и вливая ощупью жидкость в свой шприц, он сопел и готовился к отраве. Не стесняясь присутствующих, он расстегнул брюки и вливал жидкость в область живота, несколько ниже пояса. Он жил....

Бой продолжался. Снаряды рвались позади нас и им с ожесточением отвечали наши батареи, расположенные на этом берегу реки Протока. Уже почти совсем стемнело, когда последовательно один за другим два снаряда с оглушительным ревом разорвались где-то вблизи, ударив в место расположения обоза. Стало жутко. Любарский смотрел на небо, точно хотел определить полет снаряда и говорил, что артиллерия красных переменила позицию и будет теперь стрелять по нас.

Обоз как бы встрепетнулся. Все вставали и торопились к своим повозкам. Спешно проходя мимо нас и на ходу застегивая куртку, доктор Макарский с деланной улыбкой говорил: «вот так история». В это время точно тут возле нас опять разворотило два снаряда, и тотчас после этого все как-то спешно, порывисто и нервно, стали передавать команду: «обоз 2-ой дивизии вперед». Обоз тронулся.

Сильные удары грома, чередуясь с грохотом орудий и разрывами снарядов, потрясали всю атмосферу, точно состязание происходило между небом и землей. Начали накрапывать крупные, пыльные, теплые капли дождя. Яркие молнии ослепительно освещали всю местность, напоминающую ярмарку. Свинцово-серые тучи, точно дымящие впереди гигантскими клубами дыма, нависли над самым обозом и неслись с ударами грома, точно грозили смести все на своем пути. Мы двигались навстречу этой грозной стихии и шли вперед в непроглядную темень, в эту черную даль. А там у большевиков небо было еще чистое, приветливое, озаренное вечерней зарей. Кое-где там виднелись уже звезды.

Мы выбрались на дорогу. Генерал, верхом на лошади и вестовым позади, опрашивал каждую повозку: «какой части». Пропускали только лазарет 2-ой дивизии с ранеными. Начался проливной дождь. Бой кончился. Гремели только раскаты грома, и часто сверкала молния. Дорога делалась топкою, задерживая движение обоза. Лошади останавливались. Колеса грузли в глинистой почве. Шедшие возле повозок брались за воз и вытаскивали его из грязи. Дождь беспощадно шел прямо в лицо и затекал за воротник, в карманы и за рукава. Предстояло идти еще более 25 верст.

Еле двигаясь, люди и лошади тащились по грязи, часто приостанавливаясь и сбиваясь с дороги. Шли молча. Курить и говорить громко было запрещено. К полуночи дождь прекратился. Это был теплый, южный, проливной дождь. Скоро промчались и тучи. Небо совершенно очистилось. Яркие звезды горели особенно чистым мерцанием, но все-таки было очень темно. На горизонте почти с трех сторон и даже несколько впереди очень часто взвивались ракеты, и мерцали огни. Это сигнализировали большевики. Я шел возле повозки с ранеными, на дробинах которой сидел, клюя носом, Любарский. Я шел с Цукровским, которого я называл Колей.

Мне было приятно, что возле меня были свои люди - земляки Любарский и Цукровский. Мой вестовой красноармеец Соболев неизменно находился при мне. Он предложил мне нести мою сумку. В ней были документы и мои записки. Но тяжелая сумка так оттянула мне плечо, что я рад был передать ее Соболеву. Хотелось курить. И вот когда обоз приостановился, Цукровский лез под повозку и, накрывшись шинелью, чтобы не была видна вспышка огня, закуривал папиросу. Мы курили в рукав.

Идти было трудно. Топкая грязь приставала к сапогам и делала их невероятно тяжелыми. Движение обоза в эту глубокую ночь было бесшумное, беззвучное. Только иногда слабый скрип колес или ржание лошади нарушали эту таинственную обстановку томительно и с напряжением движущегося обоза. И тем сильнее били по нервам глухие стоны лежащего на соседней повозке раненого. Вероятно, это были ужасные страдания, так как стоны его - это были нечеловеческие стоны. Красноармеец Соболев заботился обо мне. В средине ночи, пройдя верст 10-15, он сказал мне; «Вы присели бы г. Заведывающий». И, действительно, возле Любарского можно было присесть. Я сел на ходу. Мне помог Соболев. От раненых исходил дурной запах, от которого тошнило. Промокшая шинель сделалась невероятно тяжелою, и я был счастлив, что мне удалось прицепиться к повозке. Временами дремалось до такой степени, что не было сил держаться на дробинах и я боялся свалиться. Это было очень мучительно. Ночь была длинная, томительная, молчаливая и усталая.

РНЛ