Для продвижения войск это место считалось недоступным. Мы шли целый день. Там, где дорога шла извиваясь по берегу реки Протока, там было сравнительно и сухо, но где приходилось углубляться в камыши, дорога была топкая и грязная. Идти было трудно. Дорога была узкая. Чувствовалась сырость, и в нос, рот и глаза лезли комары. Сильно парило. Лошади с трудом вытягивали колеса из топкой почвы и грузли сами. Ежеминутно приходилось останавливаться, чтобы дать лошадям отдохнуть, а потом все гуртом брались за повозку, чтобы дать возможность лошадям двинуться с места.

Узкая дорога не позволяла свернуть в сторону, и только люди, нагибая перед собою камыш, находили себе более твердую почву под ногами. Камыши чередовались с болотами, покрытыми зацветшею водою. Это были те плавни, которые считались непроходимыми. Впереди шла инженерная рота, прокладывавшая путь в этих дебрях. Кое-где посыпали землю, а местами строили гати и укладывали на дорогу камыши. Движение обоза было мучительное и медленное. Все боялись, что при таких условиях нас нагонят большевики.

На полпути к Ачуеву в «Долгих Хуторах» обоз сделал привал. Здесь местные жители показывали нам то бесконечное пространство камышей, где скрывались от большевиков казаки. Нужно было хорошо знать эту местность, чтобы не потеряться в этих плавнях. «Долгие Хутора» были пределом, за которым можно было уже не бояться, что большевики нагонят обоз. Сюда, говорили нам бабы, большевики боялись заходить и раньше, не придут и теперь. Интересно, что в одной из хат мы встретили свою хозяйку, старушку, которая приготовляла нам обед в станице Гривенской. Она знала отлично, что большевики будут в Гривенской и раньше нас, еще с вечера ушла от большевиков. В этих хуторах был сделан привал на 10 минут. Хлеба здесь было так мало, что прошедшие впереди скупили все, что было у казаков, и мы остались без хлеба.

Мы шли дальше не подкрепившись. С нами были раненые, которых подвезли в станицу Гривенскую в последний день, и шел медицинский персонал 1-ой Кубанской дивизии. Раненые мучились от комаров, и их закрывали от этих насекомых с головой. Мы шли камышами, иногда вступая в лужи воды, и еле вытягивали ноги из топкой грязи. Мне казалось, что я не дойду до Ачуева, но когда я видел, что другие мучаются больше меня, я становился бодрее. Я не так устал, как трудно было идти в сапогах, напитанных водою. Перед вечером на открытом сухом лугу был сделан привал. Здесь было сухо и меньше кусали комары. Мы воспользовались остановкой, чтобы выкачать из сапог воду и хоть немного просушить их. Я снял оба сапога и вынужден был сбросить носки, напитанные водою. В это время где-то близко послышались глухие разрывы снарядов. Это был аэроплан.

Все устремили свои взоры по направлению к Ачуеву. И действительно, скоро мы увидали со стороны Ачуева большевистский аэроплан, который, как потом оказалось, сбрасывал бомбы в месте расположения раненых. Бомбы рвались очень близко от раненых, но никого не убило. Укрыться было некуда. Аэроплан летел вдоль реки «Протока» и направлялся в нашу сторону. Было жутко. Мы следили за полетом и ежеминутно ожидали, что он сбросит в нас бомбу. Когда аэроплан поравнялся с нами, где-то вблизи раздался сильный взрыв. Бомба разорвалась в камышах далеко от нас. Потом после этого вверху над нами затрещал пулемет. Было страшно. Аэроплан был отлично виден, и мы не спускали с него глаз. Аэроплан сбросил четыре бомбы и ушел дальше. От сердца отлегло. Я сидел без сапог и пропустил момент, когда было приказано двигаться дальше. С трудом я одел мокрые сапоги и бегом догонял наших.

Поздно вечером мы подходили к Ачуеву, где предстояла переправа на левый берег. На лугу или вернее в болоте, в камышах возле переправы скопилось много подвод. К 12 часам ночи почти весь обоз подтянулся к этому месту. В первую очередь начали переправлять раненых. Переправа производилась медленно на челноках. Наша очередь могла наступить только к утру. Нужно было устраиваться на ночлег здесь в камышах. Всюду было топко и грязно. Подмостив камышу, мы легли в этом болоте усталые и переутомленные, опять ничего не евши с утра.

Мы кутались с головой от несметного количества комаров. Впервые мне пришлось видеть это комариное царство. Я вспомнил, что в Севастополе говорили о том, что для Кубанского похода заготовлены были маски от комаров, но почему-то они не были розданы. Как мы не укутывались, комары проникали в каждую щель одежды и беспощадно впивались в тело даже через ткань одежды. К утру все тело у нас было покрыто волдырями. У меня вся голова была искусана и представляла сплошной волдырь. Было сыро. Одежда покрылась сыростью и была местами промокшая. Сквозь одежду чувствовался озноб.

Утром стоял сильный туман и моросило. Хотелось скорее переправиться на тот берег, где были видны строения. Часов в семь утра - это было 16 августа - мы были переправлены в Ачуев. Длинный челнок на 6 человек был наполнен на вершок водою. Рассуждать было нечего. Я смело вступил по щиколотку в воду и присел на корточки, положив на колени свою котомку. Другие поступили наоборот - положили свои вещи в воду и сами сели на них. Теперь это было все равно. На том берегу нас с радостью встретили наши сестры. Из Ачуева верстах в восьми были видны пароходы, прибывшие из Керчи для нашей эвакуации.

Ачуев был местом рыбных промыслов. Селение здесь было небольшое. Были лишь постройки для администрации и рабочих. Затем была небольшая церковь. Ужасное зрелище представляли собою раненые. В грязи, в сырости, на топкой земле, едва прикрытой разбросанным камышом, под дождем тесно лежали сотни раненых, которых спешно и беспрерывно грузили на небольшие катера и баржи и отправляли на пароходы. Потом мы узнали, что только через г. Керчь с Кубанского десанта прошло около 3000 раненых, что составляло четвертую часть всего десанта. Среди раненых было много юнкеров. Только часть раненых размещалась под навесами и зданиях Управления промыслами.

Скользя и шлепая по грязи, мы подымались в гору, проходя между этими, беспомощно лежащими людьми. Некоторые узнавали нас и, здороваясь, спрашивали, как мы добрались и далеко ли большевики. Другие ужасно стонали и морщились от боли. Некоторые были прикрыты камышом, из-под которого виднелись только их головы. Сестры милосердия хлопотливо шныряли среди раненых и что-то делали. Где-то в сарае делали перевязки и туда на носилках носили раненых. Вчера вечером в этом месте расположения раненых рвались сбрасываемые с аэропланов бомбы, но, к счастью, ни одна из них не причинила вреда.

Все врачи и фельдшера были привлечены к работе. Мы с Любарским явились к Начальнику Санитарной части, который поместился в одной из комнат конторы промыслов. Только что из соседней комнаты вывезли последних раненых. На полу на соломе лежали окровавленные тряпки, обрывки бинтов и марли. Мне делать было нечего и я с удовольствием приткнулся в углу этой комнаты и, подмостив побольше соломы, заснул. Любарский расположился возле меня. Он страдал без морфия. Я видел это и советовал ему заснуть, но он упорно рылся в своем желтом чемодане и искал хотя бы крупинку случайно завалившегося морфия, зная заведомо, что у него такового нет.

Спать пришлось мне не долго. Разыскавшие меня сестры милосердия умоляли меня достать им чего-нибудь поесть. В Ачуеве решительно ничего нельзя было достать. Все голодали. Я узнал, что здесь где-то помещается интендант, которому я предоставил в Ахтарской, когда мы стояли в поезде, больничную койку. Это знакомство я хотел теперь использовать. После долгих поисков я нашел его, готового к отправке на пароход, и это была последняя минута. Он дал мне ордер, и я торжествующе вернулся к своим. Кромы рыбы никаких продуктов в Ачуеве не было. Через интендантство нам была выдана рыба (5 сомов и 4 коропа). Конечно, это было недостаточно, но приходилось мириться. В Ачуеве мы вновь соединились с нашими служащими, выехавшими из Гривенской с ранеными. Сварив рыбу в ведре воды, мы ели этот обед без хлеба и без удовольствия.

Мы ждали посадки на пароход. Издали отчетливо слышалась канонада. Слухи ходили о неудачах и приближении большевиков. Публикой овладело паническое настроение. Этому настроению в особенности способствовал начавшийся после обеда наплыв строевых частей. Большое количество конницы, спешно переправляющейся вплавь через речку «Протока», а затем появление отступающей артиллерии как бы указывало, что отступление носит катастрофический характер. Вся эта масса войск проходила мимо нас и направлялась к пароходам. Вместе с войсками грузились штабы. Не в очередь пускали только раненых.

Доктор Любарский несколько раз обращался к Начальнику Санитарной части, но последний с раздражением отвечал, что мы своевременно получим от него предписание. Кто прикрывал отступление, мы не знали, но видели, что посадкой на суда торопятся. Воинские части грузились с поспешностью. Говорили, что штаб торопится погрузить конницу, как самую ценную часть войск. Возбуждение было страшное. Все рвались на пароход. Мы были у цели. Более 15 пароходов и барж стояли в виду берега, а между тем мы должны были ждать очереди.

Всем был известен случай в Новороссийске, когда лазареты, оставленные к погрузке в последнюю очередь, не успели погрузиться и остались в плену у большевиков. Звуки артиллерийской стрельбы усиливались. По слухам, большевики напирали на Ачуев. Некоторые части задерживались и возвращались в разведку. Паническое настроение возрастало. Люди начинали терять самообладание. Под разными предлогами многие старались не в очередь попасть на баржу, притворяясь заболевшими, или вымогали документ для сопровождения раненых. Многие пытались хитростью или просто «на пролом» прорваться на пристань. Кто-то заметил беспокойство Начальника Санитарной части, вещи которого будто бы незаметно выносили из комнаты. Генерал был заподозрен в попытке скрыться. За ним была установлена слежка. «Начальство всегда бежит первым», - раздавался ропот. Ему, как генералу, конечно, легче попасть на пароход.

Паника достигла своего апогея. Все служащие лазарета потребовали выдачи им удостоверения, что они командируются на пароход для сопровождения раненых. Любарский окончательно растерялся и к тому же у него не было морфия. Он лежал на соломе и молил меня не бросать его. Мы остались вдвоем. Любарский мучился без морфия и плохо соображал. Он искал у себя в чемодане хотя бы кусочек морфия, которого, он знал, у него не было. Я вошел к нему в комнату. Любарский лежал на соломе посреди комнаты и вокруг него на соломе были разбросаны пачки с деньгами (7000000 руб.). Я ужаснулся и начал прятать в чемодан пачки. Профессор Кожин уже знал, что Любарский без морфия не вменяем и предложил мне принять от него деньги. Я отправил Любарского к больным, которых грузили на баржу.

Возвратившись, я застал весь медицинский персонал в сборе. Я уговаривал их не идти «на авось» к пристани, указывая, что это будет в противоречии с приказом Начальника Санитарной части, который уже несколько раз разъяснял, что мы должны ждать его приказа. Публика сомневалась, как поступить. К вечеру паника улеглась, так как прибыли генерал Бабиев со штабом, генерал Наумов и ждали генерала Улогая. Это указывало, что командный состав и штабы еще не погрузились, и тревога была напрасная.

Ночь была тяжелая. Пришлось спать на дворе не в просохшей одежде, так как нашу комнату, заняли для генерала Бабиева. Страшно хотелось есть. Кое-где отдельные части варили себе ужин. Мне удалось выпросить в одном из котлов не только себе, но и Любарскому миску супу. Какой-то симпатичный солдат предложил мне громадный кусок хлеба, и я был очень доволен, решил часть хлеба оставить на завтра, но это была только мечта. Голодная публика выпросила у меня большую половину и я даже не считал себя совершенно сытым. Во дворе возле штаба Бабиева расположились на ночлег конница и другие воинские части. Мы легли тут же возле крыльца штаба, подмостив под себя солому, которой во дворе было очень много. Ночь была прохладная. Было шумно, и горело много костров.

Я не был сыт, и, когда все улеглись, я пошел по котлам искать пищи. Опять в одном из котлов меня приняли очень приветливо и даже, называя превосходительством, налили полный котелок супа с бараниной. Опять я не наелся, так как от запаха пищи проснулись мои соседи и то, что я получил на одного, ели шесть человек. Этот раз хлеба я не достал, но суп был с картофелем и довольно густой, так что мы ели его с наслаждением.

Генерал Бабиев проходил мимо нас, когда мы ели этот ужин. Мы встали. Генерал махнул рукой, чтобы мы продолжали свое дело. Это был молодой, коренастый, с большими усами, резкий в манерах, видимо страшно энергичный, пожилых или вернее средних лет мужчина. Он был просто одет и не был похож на генерала. Его присутствие вселяло уверенность и от общей паники не осталось и следа.

Всю ночь мимо нас проходили воинские части и конница, так что иной раз приходилось подбирать ноги, чтобы не наступила на них лошадь. Утром с рассветом секретарь Начальника Санитарной части вручил нам предписание, согласно которому дивизионный лазарет в полном составе должен был грузиться и следовать в Севастополь в распоряжение Главного Военно-Санитарного инспектора. Нам было предложено идти к пристани вместе с последними ранеными, которые были доставлены с фронта.

До косы или мыса Ачуева было верст восемь. Доктор Любарский был совершенно болен и следовал на повозке с ранеными. Скоро перед нами раскрылась вся панорама Азовского моря, где верстах в двух от берега стояли наши суда. К берегу подходили мелко сидящие баржи и перевозили войска в пароходам. Теперь было уже очевидно, что мы не останемся, и на душе было покойнее. Мы были почти у цели в версте от временной пристани. В стороне возле дороги в одиночку стояла пушка, направленная дулом в нашу сторону. Это было истолковано нами как прикрытие нашего отступления.

Едва мы прошли это место, как за нашей спиной раздался орудийный выстрел. Недоумевая мы смотрели назад, но сейчас же увидали аэроплан, движущийся нам навстречу. Мы видели высоко впереди разрывы, но не достигающие высоты аэроплана. Казалось, что все пройдет благополучно, но по мере приближения аэроплана мы стали слышать разрывы бомб. Аэроплан сбрасывал бомбы у пристани, попав одной в самую гущу людей, убив двух лошадей и ранив несколько людей. Аэроплан продолжал бросать бомбы по пути нашего следования и пролетая над нами стрелял из пулемета. Укрыться было негде. Как раз в это время больной, возле повозки которого я шел, попросил напиться. Повозка остановилась, и я отстал от своих. Пришлось идти, сознавая, что если шальная пуля закончит мою жизнь, то я останусь не подобранным. Аэроплан направлялся на Ачуев, откуда потом слышались взрывы.

Мы подошли к пристани. На баржу грузился штаб и конвой генерала Бабиева. Нам пришлось ждать. Возле пристани скопилось много войск и громадный обоз. На предписания не обращали внимания. Каждая часть торопилась. По-видимому, шла какая то глухая борьба. Кто был расторопнее и имел вес, тот грузился, осаживая стремившихся попасть на пароход. Благодаря протекции генерала Кожина нам удалось к 5 часам вечера попасть в очередь. Погода была отвратительная. Несколько раз в течение дня моросил дождь, и дул ветер. Баржу возле пристани сильно качало. Стоять на ней и идти, не державшись за что-нибудь, было немыслимо.

Море было неспокойное. В обычное время, наверное, многие не выдержали бы этой качки, но в данный момент, когда баржа являлась местом спасения, все готовы были вынести все что угодно, лишь бы не остаться на берегу. И, действительно, на барже как-то сразу исчезла та неуверенность, которая была на берегу. Чувство безопасности установило душевное равновесие и как бы сделала людей нормальными. Я сидел опять рядом со студентом Мужецким, которого несколько мутило от качки, но он был счастлив, что здесь было покойно и удивлялся, что его не тошнит.

Посадка производилась спешно. Баржа отошла на буксире колесного катера «Дон», который бросало сильнее баржи. Мы должны были пристать к пароходу «Моряк», тому самому, на котором мы ехали из Болгарии. Казалось, мы были у цели, но в то время, когда мы подходили к «Моряку», издали вновь показался аэроплан. Со всех сторон и с берега начался обстрел аэроплана. Аэроплан в свою очередь обстреливал суда из пулемета. Где-то издали отозвался миноносец и тоже открыл вреда орудийный огонь. И в этот раз аэроплан не причинил вреда, создав лишь суматоху и подобие боя.

Уже с наступлением темноты мы переходили с баржи на пароход «Моряк». Если бы это было при других обстоятельствах, то люди пришли бы в ужас от этой пересадки. Баржу качало во все стороны, приподымая и опуская ее в то время, когда приходилось карабкаться на борт «Моряка». Чтобы попасть на трап «Моряка», пришлось сначала идти не только по самому борту баржи, но и по перилам ее и затем перешагнуть значительное расстояние над разбивающимися о корабль волнами. Солдаты просто лезли по веревке на борт «Моряка», перебрасывая свои котомки на палубу «Моряка». Если бы кто-нибудь сорвался, то несомненно погиб бы в волнах моря. На наших глазах в море упал ящик с консервами и сундук с канцелярией какой-то воинской части.

Между баржей и «Моряком» море клокотало и производило тот шум, которым обыкновенно наслаждаются на берегу моря, любуясь его красотой. Теперь это был страшный шум и, правду сказать, я с замиранием сердца переступал эту пучину. Мне казалось, что у меня обязательно закружится голова, и я упаду в море. Трап был разбит и связан местами веревками. Эта была скорее веревочная лестница, отвесная и при том качающаяся, по которой нужно было лезть довольно высоко на борт «Моряка». Сравнительно большой пароход, весь железный, представлял несомненно убежище даже в случае обстрела его с аэроплана.

Пароход был переполнен ранеными и военнопленными красноармейцами. От раненых сильно воняло. Почти у всех была окровавленная одежда и белье, на котором целыми потоками застыла и почернела кровь. Переодеться им было не во что и только некоторым из них были сделаны перевязки. С покорностью перенося страдания, эти окровавленные люди были рады, что попали, наконец, в спокойную атмосферу и были вдали от опасности. Они безропотно лежали вповалку на железной палубе, без подстилки, одеяла и подушки. Большинство было даже без шинели, в одном нижнем белье.

Это был ад страданий, от которого можно прийти в ужас. Было так тесно, что положительно негде было сесть. Тем не менее в трюм парохода грузили лошадей. Это задерживало пароход, который должен был сняться с якоря вечером и следовать в Керчь ночью во избежание нападения большевистских катеров. Доктор Любарский был обессилен и уже спал, сидя в самой неудобной позе. Все были голодные и истощенные. Бледные, с впалыми глазами, покрытые пылью, грязные, в крови, люди были похожи на тени. Хотелось есть. Прошли слухи, что раненым будут выдавать консервы и по куску хлеба. Старший ординатор Гноринский, имея знакомства, выхлопотал служащим лазарета по куску хлеба и большую банку консервов. Я разбудил Любарского, и мы жадно съели нашу порцию.

Уже было темно. Мы сидели на железном полу палубы «Моряка» и были как в тисках друг у друга. Мы были среди военнопленных красноармейцев. От усталости всех клонило ко сну. Постепенно все начали засыпать как сидели и валиться друг на друга. Я не мог дольше держаться и тоже склонился на чью то спину. Я проснулся с рассветом, лежа на спине красноармейца, но за то на мне лежало несколько человек. Ноги мои обомлели. С трудом мне удалось вытащить их и сесть.

Утро было холодное. Пароход шел полным ходом, равномерно покачиваясь на волнах Азовского моря. Я вновь задремал, но этот раз мне мешал забыться зуд всего тела. Очевидно вши разъедали мое тело. Пять дней мы не раздевались, но и перед этим тревожные дни мешали хорошо выспаться. Мы устали. Доктор Любарский спал беспрерывно. Он плохо понимал окружающую обстановку и даже не всех узнавал. Он был без морфия.

18 августа днем мы прибыли в Керчь. В порту стояло много судов и было большое оживление. На молу еще издали было видно большое движение и масса народа. Возле самого мола стояли грузовики, присланные для перевозки раненых. В стороне стояли лошади, повозки и орудия. При выгрузке мы узнали, что здесь же на молу раздают обед. Все сразу повеселели. Возле дымящихся походных кухонь стояла уже громадная толпа. Счастлив был тот, кто имел при себе походный бачек и ложку. Тот подходил к кухне и сейчас же получал свою порцию. Я знал это уже раньше и поэтому никогда не расставался с этими вещами. Любарский бросил свой бачек, и поэтому мы ели с ним из одной посуды и тотчас получили вторую.

Порт кишел военными. Здесь мы узнали, что одновременно с нами были высажены десанты в Анапе и Тамани, которые также потерпели неудачу. Из Анапы разбитые отряды уже вернулись, а Тамань очищается. Прибывающие с Кубани воинские части перебрасывались на Крымский фронт, где по слухам тоже напирали красные. Мы получили пристанище в реквизированной для нашего лазарета кофейной на одной из главных улиц в центре города. Конечно, пришлось расположиться на полу.

Сравнительно было еще рано, и мы воспользовались временем, чтобы пойти выкупаться. В купальне было бесконечное множество военных, и это были те, кто хотел избавиться от насекомых. Спрос на мыльную глину «киль» был огромный. И я с наслаждением мылился этим приятным мылом, успокаивавшем зуд тела. Это было наслаждение, но мы знали по опыту, что не в этом состоит средство избавиться от вшей. Гниды (яички) ютятся в одежде, белье и размножаются при благоприятных условиях с невероятной быстротой. Мы сами видали на своей одежде места, как бы посыпанные мелким порошком, цепко укрепившемся в ткани, и уничтожить их можно только механически стиркою белья в горячей воде или глажением горячим утюгом.

В штабе я узнал случайно, что полковник Николаенко и корнет Чесноков находятся недалеко от Керчи на побережье Азовского моря в артиллерийском дивизионе. Я хотел было проехать к ним, но согласно приказу Начальника Санитарной части мы должны были ехать в Севастополь в распоряжение Главного Военно-Санитарного инспектора. Получив вагоны для следования прямым сообщением, наш лазарет в полном составе направился 20 августа днем к вокзалу. Здесь была настоящая военная обстановка. Вдоль дороги по обе стороны стояли бивуаком конные казачьи части и артиллерия. С вокзала беспрерывно отправляли воинские поезда, переполненные воинскими частями.

К одному из таких поездов были прицеплены санитарные вагоны и с вернувшимися с Кубани отделом снабжения и другими учреждениями. Теснота была невероятная, но хорошо было в том отношении, что почти на всех станциях можно было купить хлеб, яйца, молоко, а местами даже горячий борщ, который выносили для продажи местные крестьянки. Мы ели эти дни отлично, но зато ехали трое суток. Нас обгоняли поезда с конными частями. Бесконечно долго пришлось ждать в Джанкое, где скопилась такая масса поездов, что все они стояли вплотную.

Погода была хорошая, и мы проводили все время, расположившись возле своего вагона на полотне железной дороги. У стоявших параллельно нам вагонов, с возвращающими в Севастополь участниками десанта у Анапы, мы часто доставали себе кипяток и пили здесь чай. Я сидел близко возле вагона, на ступеньках которого сидели две совершенно юные на вид, почти девочки в серых платьях сестры милосердия и громко делились своими впечатлениями о боях под Анапою. Жутко было мне слушать рассказы этих молодых девушек и казалось мне, что они сами не понимают того, что они пережили: «А помнишь, как они отрезали нас от базы, и мы выжидали ночи, чтобы прорваться к своим», «А помнишь, как они обстреливали нас, когда мы грузились на пароходы», «А помнишь, как близко, совсем близко от нас разорвался снаряд»....

Я предложил им по кружке чая. Они благодарили, но у них не было сахара. Я имел целый мешочек рыжего сахара, который мы получили с Любарским в интендантстве в г. Керчи и насыпал им вдоволь этой патоки. Моя кружка вмещает в себе 2½ стакана т. е. ½ литра и меня удивило, что обе сестры выпили по две таких кружки т. е. по одному литру. «А Вы, полковник, откуда едете?», - спросила меня младшая. Вообще я везде шел за полковника, не смотря на то, что носил погоны статского советника. «Мы тоже возвращаемся с десанта, но на Ахтарскую», - ответил я.

Но разговор продолжали наши студенты-фельдшера, и я жалею, что не записал тогда рассказы этих сестер. Не то меня интересовало, как был разбит этот отряд, а с каким увлечением рассказывали эти почти девочки-подростки о своих приключениях и той опасности, которой они подвергались. «У нас большевики беспощадно расправлялись с теми, кто попадал к ним в руки», -говорили они, - «и мы чуть, чуть не попали к ним»...

Странное наблюдение я произвел как над собою лично, так и над окружающими. У нас не было томления от этих бесконечно долгих стоянок на станциях и полустанках, как это бывало раньше, когда торопился приехать домой. Спешить было некуда, и никто даже не интересовался временем отправки поезда. Не все ли равно куда и когда! Правда, в вагоне было так тесно, что спали, сидя и вповалку, не раздеваясь, но ведь и в дальнейшем трудно было рассчитывать на комфорт.

Вопрос шел о том, что будет дальше? В душу закрадывалось сомнение в том, что у нас все благополучно, а если это так, то как это будет и куда опять занесет нас судьба. Меня успокаивала мысль, что я теперь на учете, состою на службе и, следовательно, не останусь за бортом и пойду туда, куда пошлют наш лазарет. Доктор Любарский был того же мнения и с убеждением уверял нас, что несомненно на днях мы будем отправлены на фронт, где ощущается недостаточность медицинской помощи, благодаря усилившимся боям.

РНЛ