12 апреля. Среда.

Утром были в Министерстве Юстиции. Секретарь Сомов. Разговор с ним о Сергее[34]. Курьер, размахивающий руками. Встреча с Унковским — разговор с ним. Хвалился, что очень занят, 30 часов он работал в сутки? Смех офицера и дамы — разговор с тремя товарищами — искали провокатора. Сказали, что только Керенский может все сделать, а министр внутр[енних] дел ничего не стоит, «вот Николая как скоро свалили, а 23 года царствовал». Дама отвратительная из Москвы желала видеть Керенского — говорила, что его хорошая знакомая. Секретарь air affair — представлялся, что очень занят. Про Керенского говорит, что он и спит тут же, а не дома — так занят. Впечатление хаоса и безпорядка — ничего не добилась.

Потом пошла в Министерство внутренних дел. Видела Леонтьева[35], разговор с ним. Другое впечатление, все справки тотчас выдали. Секретарь знакомых Саши Давидов. Сказала, что у них лучше и порядок. Кажется, остались этим довольны. Курьеры сидят тут же, где секретарь, — на стульях. Тамбовский помещик — растерянный — по аграрным безпорядкам. Сказали, что надо к Урусову[36]. О безпорядках масса телеграмм. Леонтьев сказал, что нельзя арестовывать и что за это отвечать должны, а у Сомова наоборот — что исполнительный комитет все может безответственно делать. Послала телегр[амму] сроч[ную] Петровск[ому] комиссару о земле имения.

Павлик перешел без переэк[заменовки]. Приходил студент, говорил, что снять хотят Ленина и им недовольны. Был Анжело — сказал, что получены нехорошие известия из Черновки. Вечером была на Литейной, читали письмо управляющего — украли вино и спирт, дали мужики расписки. Про управляющ[его] Оболенского — унижен и оскорблен. Письмо от Нади[37] к Пасхе (приложить его). Страх Петрограда перед нашествием немцев — бегут все, у станций запружена улица. Если придут, то конец Царской Семье — не оставят никого. Причислили Уделы к министерству земле[делия], выселяют из квар[тиры] Ник[олая] Алек[сеевича], огорчены и все потеряны.

13 апреля. Четверг.

Утром по делам и покупкам, безпокоюсь о билетах. Была немка — прощалась, боится и едет в Крым. Уехала Запольская в Москву, Швецовы хотят к нам — отказываюсь — сами не знаем, где и как будем жить. Немка рассказывала об убийстве Вирена[38] в Кронштадте и о других зверствах солдат. Топили в прорубях офицеров. Это говорил матрос, участвов[авший] в этом, гость ее прислуги. Говорил с восхищением об жестокостях. Не признают Временное прав[ительство] все — от солдат[ских] депута[тов] до рабочих депутатов. Разговор с купцом у перчаточника. Перчаточник говорит, попы виноваты. Должны проповедовать, а они молчат. Всё читает Библию — говорит, что это лучше, а газет не читает — только раздражают. Купец жаловался на рабочих, у него магазин готового платья, — дерут ужасно, все просят прибавки, хочет закрывать магазин. Распродает старое, новое невозможно делать. Перчатки теперь чистят за 50 к[опеек] пару, хотят 1 р[убль]. Говорит: «Ну и не надо перчаток, без них можно». Разговор о земле и проекте Родичева[39]. Купец жаловался, что сильно берут с них налоги.

Вечером прощались с Чемберс[40]. Они тоже уезжают в Москву. Говорили о Сереже и его аресте — все возмущены. Ей передавала Толбузова, слышала от Неты Олферьевой[41], сестры Керенского. Он [Керенский] был в Царском — Государь очень осунулся, отек нездоровый на лице, ко всему относится безучастно. Любезен был с ним и благодарил за то, что все есть и ни в чем нужды они не имеют. Он очаровал Керенского — как вообще всех, кто его видел когда-либо. Она [Государыня] же, напротив, надменна и горда, свысока смотрела и молчала. Наследник мило бегал и с любопытством поглядывал на Керенского, косился на него.

Рассказ об офицере — кричали матросы «Смерть ему!», а он сказал — жив буду, верю в судьбу, стреляйте! — «Какой храбрый, пусть живет» — и оставили. Другой не послушался адмирала и уехал в Белое. Говорили вчера у Панчулид[зевых] об истории в Кронштадте с Переверзевым[42] — хотели его на штыки поднять и арестовали за то, что признал невиновными арест[ованных] офицеров.

Солдаты шли на фронт. Мое впечатление о публике и подъем.

14 апреля. Пятница.

Утром пошла к Керенскому. Масса разнородного народа, записана 83-й, а было 215 №№ [номеров]. Встретила и мадам Риман[43]. Переверзев называет его [Н.К. Риман] палач. Все бросают упреки, в тюрьме ему плохо — подушки взяли солдаты, ворвались — пищу не позволили носить. Свидания не разрешают. Она в отчаянии. Говорит, напрасно поехали в Финляндию спасаться, лучше в Сибирь надо было.

Двое молоденьких адъютантов разбирали публику. В 1 час прием был. Первыми вызвали чинов судеб[ного] ведомства, а всю остальную публи[ку] в друг[ую] комнату. Я нахально назвалась служащей в Окруж[ном] Суде и принята была 12-й.

Керенский корректен и вежлив — встал, просил садиться — страшно бледен — зеленый, рука забинтована, лицо безцветное, вид и выражение печальные. Спросил о моем деле — сказала об аресте Сергея. Говорит, это скорее дело министра внутр[енних] дел. Сказала, что была, но толку нет, и что все говорят, что только он все может устроить. Улыбнулся, доволен остался — кажется, антагонизм в министерствах. Спросила, не брат ли Анны Фед[оровны]. «А вы ее знаете?» — «Да, мы в свойстве».

Разговор с адъютантом — дразнила его. Разговор со старухой — не хотела судейской назваться. Провокатор прибежал взволнованный. Заходила к Орловской — ужасаются порядками. Дома застала Павлика. Был у студента в комиссариате — говорит, накурено, был чад, народу масса — хаос полный. Исаак забегался. После обеда получила письмо из Пензы от мужа (прилагаю при сем). Описывает подробно все. Потом на траме к Панчулид[зевым]. Зашла на Моховую, 34 к Урусову — товарищу министра внутр[енних] дел по поводу леса в Круглом, Шемелкино — мужики рубят. Народу немного — все по аграрным безпорядкам. Принял — велел телеграмму послать комис[сару] Сарат[ова]. Спросила, что он может сделать. Уговорить и даже солдат послать, если есть надежные.

От него пошла на Литейн[ую]. Читала им письмо мужа. Бранились, кричали, проклинали, друг друга обвиняли и т.д. Письмо от Алеши[44] читала на 8 стр[аницах]. Рад и доволен переворотом. Обещал старикам устроить хорошую жизнь. После будет служить в земстве, если уцелеет земля, и вообще «родине, а не царю». Доволен очень и ожидал этого давно. Настя была у Шингарева[45] — принял хорошо, обещал дело ее о продаже леса железной дороге устроить. Послал телеграмму, спросил, кто ей приход[ится] Панчули[дзев]. Знал в Париже — сказала, сын. Говорит, что мы с ним большие друзья. Она очарована осталась им. Николай Алек[сеевич] говорит, что как устроится порядок, то все продаст — надоели ему все эти истории с имением и скандалы с мужиками.

От них пошла прощаться к Поливановым[46]. Тема разговоров тоже о событиях. В Симбирске вместо Головинского — Баратаев[47], уже успели переменить. В Акшуате мужики сняли землю по 3 р[убля] десятина. Пришел Коля [Поливанов] — у него родился сын Владимир. Обелиск в саду с латинской надписью велели мужики убрать. Одним словом, командуют всеми. Говорит, что удивляется, что 3 р[убля] дали: просто ничего бы не дали — было бы последовательнее. Рассказ об Ушакове Самарском. У него 30000 десятин против Самары. Мужики все отобрали — скот, инвентарь, и сеют, а с него обложили по 3 р[убля] с десятины штрафа. Ездил к Шингареву — тот только руками развел: «Что я могу сделать?» — «Телеграмму комиссару!» — «Да я уже у него был — послал к вам». Так ничего и не добился. Добрые люди научили, послали к Чхеидзе[48] — тот помог, послал телеграмму Совету рабочих и делегата. Усмирил мужиков, и Ушаков сам работает в имении. Наумов[49] с семьей не едет к себе в Самару, смотрит на все с отчаянием, говорит — развал России, и жить летом будет в своей подмосковной. Коля тоже боится ехать в Акшуат, а Мар[ия] Ник[олаевна] едет, говорит, на Бога надеюсь, поеду, имение не брошу.

Рассказали о Бьюкенене[50], посланнике Англии. Поехал в Совет рабочих и сказал: «Вы теперь правите Россией, Временному прав[ительству] мешаете, ну так в такой-то срок устройте порядок — уничтожьте анархию, заставьте работать на заводах и верните дезертиров. Дается Англией вам на устройство срок, иначе мы сами начнем вас успокаивать». Толпа стала кричать, обступили его с яростью и даже стали толкать его. Тогда он хладнокровно вынул часы и сказал: «Я сказал в своем министерстве, что в четыре часа буду на заседании там, и если не буду, то я или убит, или арестован вами. Дано распоряжение, что если я не явлюсь в четыре часа, то в пять объявлена будет Англией война России. Десант идет уже в Архангельск, а японцы во Владивосток». Толпа отступила и моментально утихла. Он уехал свободно. Франция также грозит своим вмешательством. Надо что-нибудь делать — сами не успокоимся.

Урусов сказал, что начались аграрные безпорядки после того, как он узнал, что Ленин послал депутатов от себя по деревням с пропагандой. Коля говорит: несчастье иметь землю, все надо продавать скорее евреям, которые теперь все покупают и устраивают панику, чтобы дешевле получить. Есть слух о переводе Государя в Петроград. Боятся бегства. Шингарев сказал Насте, что он с трудом добился постановления о засеве полей — с большой борьбой с рабочими депутатами.

Милуша уехала в Юрьевку[51] — за билеты дала комиссию, чтобы достать, 25 руб[лей]. Там что-то неблагополучно — мужики требуют удаления ее соопекуна Тимирязева. Мар[ия] Никол[аевна], видя слезы дочери при этом известии, хотела тоже к Чхеидзе ехать, просить заступиться. Кажется, он один теперь может что-нибудь устроить — другие ничего.

От посещения министров получила впечатление какой-то растерянности и неуверенности. Смотрят на вас вопросительно, отвечают неопределенно, отделываются пустыми фразами и восклицаниями. Точно они все не настоящие министры — власть имущие. Из всех более самоуверенно говорил Керенский. У Поливан[овых] слышала рассказ еще об одном зверстве в Кронштадте (там теперь новая отдельная кронштадт[ская] республика — матросы никого не слушают и не признают). Так они одного начальника — командира судна боевого, который требовал особенную чистоту уборки корабля и был о[чень] строг, они его подвели к проруби, перевязали веревками и на несколько минут спустили в воду. Потом вытащили и спрашивают: «Что, чисто там?» — потом опять спустили и делали это до тех пор, пока он не обледенел весь — тогда уж совсем под лед спустили без веревок. Звери, а не люди.

Павлик сегодня был в Лицее — за книгами и работами на лето пошел. Но ему Нератов сказал, что ничего еще не знает, что задано на лето, чтобы приходил завтра. Там, видимо, тоже хаос полный. Паника в городе — страх перед нашествием немцев все усиливается. Боюсь, не достану билетов, а ехать надо скорее по домам. В это время смутное и тяжелое лучше всем быть вместе и ближе друг к другу. У Полив[ановых] узнала, что Беляков[52] — председ[атель] губ[ернской] Симб[ирской] Управы — скрывается в Москве. В губернии дело о продовольствии так запутано, что отсюда из Петрограда выписывают опытных бухгалтеров, чтобы разобраться.

15 апреля. Суббота.

Сегодня рождение Наташи Ковальковой. Утром взяла билеты на 19-у в среду до Оброчного[53]. В два пошла на шеколад к Саше. По дороге вдоль Садовой пошла по Невскому процессия девочек и мальчиков со знаменами и плакатами. Это дети с фабрик, работающих там. В траме возмущались, зачем дети ходят — лучше бы учились. Протестовала относительно этого хождения сестра милосердия и еще какой-то вроде старого приказщика — надо учиться, уже все перевернули и хватит ходить и петь — все равно даром кормить не будут, а грабить начнут, то на всех больше 3 р[ублей] не достанется и т.д. Какой-то прапорщ[ик] заступался. Это, говорит, протест детей против непосильной работы. Сестра милосердия едет в Новорос[сию] в станицу, бранила ужасно Петроград. Жених у нее, казак в станице, — говорила, что землю казаки ни за что не отдадут.

Обедали у Саши, все время говорили о предстоящих событиях. Говорят, что 23-го будет опять какая-то забастовка — верно, солдаты с рабочими схватятся и драка будет. Опять в воздухе чувствуется что-то неладное, все что-то опять озлоблены, недовольны — везде слышится, что старый режим был плох, а новый еще хуже. Свободы нет никому.

Коля [брат] рассказывал о том, как вчера явились к нему солдаты с капитаном во главе и требовали, чтобы им дали два вагона постного масла. Он сказал, что им должно все выдать интенданство, а не его отдел. Но солдаты были очень возбуждены, а капитан делал ему знаки предупреждения. Тогда Коля написал ордер и велел выдать им масло, хотя не имел на это права, но что делать — не на штыки же лезть. Сказал об этом Шингареву — тот только посмеялся: что же делать — ничего не поделаешь, уступаешь силе! Еще подробно рассказал о истории с Переверзевым — прокурором в Кронштадте (вчера ее слышала), а он еще прибавил подробности. Из Симбирска есть известие, что арестован Воейков[54], что полный хаос в деле продовольствия, ничего не разберут. Наши Панчулидзевы начинают продавать вещи.

16 апреля. Воскресенье.

Сидела дома все утро. Павлик пошел играть в футбол в Лицей, пришел к пяти часам. Звонила Наташа Ковальк[ова] в телефон — Саша заболел. Опухли железы и рвало — не выносит, верно, организм йод, который он начал принимать. Вечером пошли прощаться к Швецовым. У них была графиня Литке[55], приятельница их и моей Наташи по Смольному. Она начальница какого-то приюта слепых женщин. Рассказывала, что ее слепые тоже волнуются и требуют нового управления и отдачи в их руки все распоряжение приютом.

Таня [Швецова] грустна и печальна — ее ухаживатель Нарышкин женился на Тимашевой[56]. Она им увлекалась, и его женитьба для нее и вообще для семьи большое разочарование и гибель надежды на устройство Тани. Потом пришла belle-soeur Марисы — Швецова — совсем похоронная дама, скучна и печальна, смотреть на нее тошно.

Когда я ехала в траме к Швецовым, был маленький смешной эпизод. Народу было много, по обыкновению все толпились при входе в вагон и не хотели проходить вперед. За мной стоял какой-то господин с видом педагога — в очках и с книгами в руках. Он просил всех подвинуться вперед и, не достигнув исполнения своей просьбы, сказал: «Вот люди, которые не желают соблюдать порядка, это про них Гоголь написал: для них закон не писан!» — На эти слова сидящая какая-то горничная или кухарка отозвалась возгласом: «Нынче все равны!» — «Да, конечно, равны и поэтому должны быть все вежливы, — отвечал педагог. — Впрочем, равенство не всегда полное бывает — вот вы и не слышали и не знаете ничего про Гоголя, а я его хорошо изучил, — вот и нет между мной и вами равенства. Я образован, а вы нет». Ответа на это не последовало.

Засиделась у Швецовых долго. Между прочим, M-me Швецова (belle-soeur) сказала, что юнкера, кончающие этот год школы, все сговорились не поступать в полки: Измайловский, Волынский, Московский и Гренадерский — на том основании, что солдаты ведут себя невозможно. По ее словам, они все еще не могут успокоиться — требуют, чтобы убавили офицерам жалованье, выселяют их из квартир, лишают всего и т.д. Говорит, что солдат в Измайловском полку возмущает их священник и натравливает на эти безпорядки. Мариса отправила мать в Москву и собирается ехать с детьми в Харьков к Голицыным. Говорит, что настроение в Петрограде нехорошее — немцы не придут, но матросы в Кронштадте ведут пропаганду грабежа и, кажется, намерены взрывать форты. Тогда и Петроград не уцелеет. Слышала, что объявлена будет скоро эвакуация Петрограда, Пскова, Ревеля и других городов. Хорошо, что мы взяли билеты и, может быть, выберемся отсюда до всех ужасов. А может быть, все это выдумки и вздор. Хорошо было бы уехать куда-нибудь подальше — в Пермь, Вологду, Вятку, а то в Пензе тоже небезопасно — много солдат и рабочих.

От Швецовой ушла поздно, в двенадцать. Трамваи шли последние по Невскому — я доехала до Садовой и пошла домой пешком. Перед Русско-Азиатским банком стояла большая толпа — я подошла, думая, что случилось какое-нибудь несчастие, и спросила: «А что тут произошло?» На это последовал ответ от господина в круглой мягкой шляпе, вид рабочего интеллигента: «Это собрались люди, чтобы мнениями поделиться». Это интересно, подумала я, и стала прислушиваться. Толпа состояла большей частью из молодых рабочих, солдат, курсисток. Пожилых было тоже несколько человек. Еврейский выговор в речах слышался отчетливо и ясно. В толпе было несколько центров, и почти везде говорили евреи — акцент их выдавал. В одном центре несколько человек спорили с евреем, доказывая ему, что Временное правительство отказалось от аннексий и что если Франция отберет Эльзас и Лотарингию, это не будет аннексией. Еврей это опровергал, говоря, что Временное правительство не отказывалось от аннексий, что нигде это не напечатано. Какая-то девица в шапочке его поддерживала, неистово крича и махая руками.

В другом центре собралось несколько солдат, споривших со штатским в мягкой шляпе. Я слышала конец спора, и небольшой молодой солдат с весьма симпатичным лицом говорил штатскому: «Зачем вы хотите натравливать нас на офицеров? Мы с ними теперь сошлись как товарищи, наши отношения наладились — мы не можем быть без офицеров, тогда пропадем. В нашем полку ни одного убийства не было — только двоих арестовали, а были офицеры очень злобные, которые за малейший непорядок в одежде били по мордам. Вы нас хотите натравить на офицеров, думаете, что мы, солдаты, совсем дураки и не понимаем ничего, а мы не хотим анархии и Ленина слушать не будем. Я приехал из провинции, у нас в полку все сошлись с офицерами, а здесь черт знает что творится. Гарнизон Петербурга весь анархисты. Ведь революцию сделал не гарнизон — это небольшая кучка людей, — а вся армия. Если бы армия не захотела переворота, то гарнизон ничего не мог бы сделать». Говорил солдат хорошо и с большим чувством.

В третьей группе какой-то вроде морячка по фуражке, но в пальто, говорил, что революция произошла от Распутина, не будь его, еще долго бы не было переворота. Распутин совсем уничтожил престиж власти, а война помогла обновлению России.

Немного дальше стояла большая группа, которая слушала нескольких говоривших и споривших о Ленине. Одни были против него, другие защищали. Говорили, что его не надо арестовывать и что напрасно это хотят сделать. Этим только дразнить рабочих — его слушают, но почти никто с ним не согласен, а если арестуют, то все большевики встанут за него и тогда несдобровать буржуям и Временному правительству. Хотя Керенский и не буржуй, но и ему несдобровать. Другие говорили, что Ленин прислан немцами, что он провокатор и желает анархии. Тогда придет к нам немец, и конец свободе — опять будет царь. Почему, кричал один, сегодня Ленин не приехал в Манеж на митинг — его просили об этом, народ хотел спросить у него отчета и ясного положения его программы, а он не приехал. Почему? — с озлоблением кричал субъект мрачного вида. Курсистка с азартом отвечала: «Не приехал, потому что устал и переутомился». — «А, устал! — кричал мрачный человек. — А не устал, когда целый день с балкона кричит — там целый день стоит и слушает толпа. Он боится людей, которые могут с ним спорить, а с невеждами говорит целый день, они не понимают весь смысл его слов. Зачем мы хотим судить Сухомлинова, Протопопова и Штюрмера — они тоже, как Ленин, хотели сепаратного мира — их будем судить, а он может говорить. Не бывать миру без победы». В другом центре, наоборот, были за Ленина и говорили, что это темные силы возбуждают против Ленина, чтобы пошли опять всякие эксцессы, которые на руку контрреволюции.

Я слушала довольно долго, переходя от одной группы к другой. Разговоры шли все на эти же темы. Немного боялась, что на меня будут косо смотреть и опасаться — ведь я ни по возрасту, ни по одежде не похожу на социал-революционерку, но никто не обращал на меня внимания и вид мой их не смущал. Наслушавшись, взяла извощика и поехала домой. Спрашиваю его дорогой: «Что это они говорят?» — «А пес их знает!» — невозмутимо отвечал возница. В воротах нашего дома я остановилась и спросила дворника: «А народ-то опять что-то баламутится!» — «Да, что-то опять затевают, и чего им надо? Всего достигли, Царя нет, землю отобрали уж везде на ять, солдатам свобода дана — не знаю, чего еще хотят?» Думаю, что теперь идет дележ за Ленина. Один рабочий говорил, что уже начали арестовывать некоторых из них. Не знаю, правда ли? Опять старый режим идет.

(Далее пустые страницы.)

(Далее записи карандашом и на другой бумаге.)

19 апреля. Среда.

Утром убирала вещи и укладывала багаж. Уехали в пять часов на поезд в Оброчное. Давка на вокзале, украли у кого-то чемодан. Носильщики с меня взяли 20 р[ублей]. Должна была
отдать. Перепутали багаж. Ехали просторно. Разговор с каким-то интеллигентом, ел он безобразно колбасу. Солдат не пускали к нам. Хвалился, что сидел где-то в Сибири. Про помещиков, что продавали крестьян, что землю даром возьмут и т.п. Радовался, что Времен[ному] правит[ельству] не доверяют. Настроение в Петрограде полно электричества, опять все недовольны, грубы и злы. Надо ждать вспышки.

20 апреля. Четверг.

В Москве. Говорил Пав[лик] с Вавоч[кой] по телефону. Ехали хорошо — солдаты были только в коридоре. Какие-то все чуваши и черемисы, грязные и ободранные, лица зверские — грубы и невежливы. Ночь спали хорошо. Только были два офицера, молодые, жаловались, что нельзя служить с солдатами. Просили воды горячей у проводника — говорит, теперь ничего не достать по нынешним порядкам.

21 апреля. Пятница.

Доехали хорошо до Оброчного утром. Только еле-еле пробрались к выходу через солдат. Багаж не дошел и все перепутали с квитанциями. Застали всех в доме — и Гога[57] с товарищами. Надя рассказала, как была у Сергея в Ардатове. Боялись толпы и не могли оставить при полиции — перевели в тюрьму. Прокурор запросил об обвинении — сказал, что не может держать долго без повода в тюрьме. Если освободить — решили ночью увезти верхом переодетым, а то разорвут. Козел отпущения — все валят на Сергея. Теперь там нет провианта, и все валят на него. Надежда Васильевна горюет о Гоге, нигде не кончил, идет в Дагестанский полк — из Пажеского уходит, не хочет быть Садовым прапорщиком (глупо — не все ли равно).

На этом Дневник обрывается.

Рукопись передал редакции Алексей Михайлович Олферьев (г. Москва) — правнук автора Дневника Н.А. Ивановой. Мы благодарим А.М. Олферьева за то, что предоставил нашей редакции это уникальное историческое свидетельство.

http://благовестсамара.рф/-public_page_28142