6 августа оглашали в училищах Высочайший приказ о производстве, и молодые подпоручики, корнеты, гардемарины и хорунжие разъезжались по своим частям, а некоторые брали вакансии в далекую Сибирь или Туркестан, чтобы, получив поверстные «прогонные», помочь деньгами своей семье. Лучшие по баллам брали полки с хорошими стоянками (Петербург, Москва, Варшава, Киев, Одесса), другие стремились в родные края, а наименее успевавшие в науках ехали в глушь и там оставались многие и многие годы, потому что перевод в другую часть производился в порядке обмена с желающими.

Окончание военного училища по I разряду давало право на производство в поручики через 3 года, а окончившие по II разряду получали чин поручика через 4 года. Артиллерийские и Инженерное училища были трехлетними, а не двухлетними, как пехотные и кавалерийские, поэтому, чтобы компенсировать лишний год учения, подпоручики артиллерии и инженерных войск получали чин через 2 года (II разряд — 3 года). В штабс-капитаны производили через 4 года. По прослужении дальнейших 4 лет офицер получал чин капитана, но в армейской пехоте срок этот растягивался и до 10 лет, потому что приходилось ждать открытия в полку вакансии ротного командира. Точно так и штаб-офицерские чины производились лишь на вакансию. Артиллерист мог на 17 году службы, имея от роду лет 38, получить чин подполковника и командовать батареей. В артиллерийской бригаде на 34 обер-офицера приходилось 8 штаб-офицеров и генерал-майор, а в пехоте соотношение было иным: в полку на 58 обер-офицеров — 9 штаб-офицеров. Очевидно, что в пехоте скачок из капитанов в подполковники (батальонные командиры) был очень труден, а из полковников в генералы — еще труднее. К тому же вакансию батальонного командира иногда перехватывал офицер из «числившихся по гвардии»: прослужив несколько лет в одном из центральных военных управлений или в военном училище, такой офицер возвращался в строй, получая чин за свою гвардейскую службу, и таким образом обгонял своих армейских сверстников.

Большое число капитанов, прокомандовав ротою лет 18 и достигнув предельного возраста (для обер-офицеров — 53 лет от роду), уходило в отставку подполковником. А те из них, которые на протяжении нескольких лет командования ротой были аттестуемы выдающимися, получали после 20 лет (приблизительно) службы чин подполковника и командование батальоном. Это было пределом служебной карьеры для большинства пехотных офицеров (и для большинства офицеров вообще, потому что в офицерском корпусе пехотные офицеры составляли большинство).

После Русско-японской войны было понято, что командование полком в бою требует более глубоких познаний и более широкого тактического развития, чем это может дать служба в строю. Поэтому значительной частью полков пехоты командовали полковники Генерального Штаба. Как ни обосновано это было необходимостью иметь высокообразованный высший командный состав, все же это огорчало строевых офицеров, потому что для них уменьшалась возможность достигать поста командира полка. Эту возможность уменьшало и то обстоятельство, что вакансии полковых командиров в армии доставались офицерам гвардии, которые, вследствие сравнительно быстрой гвардейской карьеры, обгоняли своих сверстников по выпуску из училища и получали нередко в командование армейские полки.

В поход 1914 г. 15-я пехотная дивизия вышла, имея командирами полков трех полковников Генерального Штаба и одного гвардейского. Не следует обобщать этот случай, но все же надо признать, что пехотный офицер имел меньше шансов сделать хорошую карьеру, нежели офицер иного рода войск или гвардии. Предельный возраст для штаб-офицеров был установлен в 60 лет. Подвергшиеся аттестационному отбору строевые полковники, а также те, что получили высшее военное образование, производились в чин генерал-майора с возможностью дальнейшего выдвижения в генерал-лейтенанты и затем в генералы от инфантерии, кавалерии или артиллерии, или инженер-генералы. Гандикап был различен в разных родах войск: в гвардии уже полками командовали генералы, в артиллерии — командир бригады, генерал-майор, командовал 40 офицерами, а в пехотной дивизии на двух или трех генералов приходилось около 280 пехотных офицеров.

Вследствие медленности продвижения по службе большинство строевых полковников, достигнув предельного возраста, уходило со службы с чином отставного генерал-майора. Генералы действительной службы уходили в отставку по достижении 65-летнего возраста. Предельного возраста не было для полных генералов и для георгиевских кавалеров.

В принципе все обер-офицеры продвигались вверх по строго соблюдаемому старшинству, на войне же были производства вне старшинства — за боевые отличия. Однако принцип старшинства противоречит требованию службы отбирать лучших, а поэтому производства в штаб-офицеры совершались по избранию начальства, для чего требовалось быть аттестованным «выдающимся».

Ежегодную аттестацию каждому офицеру давал его начальник и начальники вышестоящие; комиссия из штаб-офицеров войсковой части выносила свое суждение, представляя его на усмотрение командира части. Окончательные оценки были: выдающийся, хороший, удовлетворительный, а предупреждение о служебном несоответствии было признаком, что офицер будет уволен от службы, если не исправится. Если провинившийся офицер был поставлен на штрафное положение, то он не получал повышения, пока оставался под штрафом. Аттестационные заключения сообщались офицерам и служили поощрением служебному рвению или напоминанием о необходимости большего рвения или лучшего поведения. Конечно, строгость или мягкость аттестаций зависели от личности аттестующего. Случалось, что у требовательного командира выдающийся оказывался только хорошим, а у добродушного командира хорошим же оказывался удовлетворительный, но сознательной несправедливости и протекционизма при аттестовании не наблюдалось.

Неудачники в жизни всегда считают, что их обгоняют по службе «любимчики» начальства, однако при всей естественности оказания предпочтения тому из подчиненных, который кажется наиболее способным и старательным, редки были случаи составления необъективных аттестаций и не бывало выдвижений по службе на основе недопустимой, вредной протекции.

Протекции не было. Привилегии были. Привилегией Пажеского Корпуса было служение пажей при Дворе и право выхода пажей в гвардию. Несколько привилегированными были юнкера Павловского и Александровского пехотных и Николаевского кавалерийского училищ: туда поступало больше гвардейских вакансий, чем в прочие училища. Гвардия имела привилегию — получение чина при переходе офицера в армию и получение чина полковника прямо из капитанов. Офицеры, награжденные орденом Св. Георгия, имели право получить следующий чин вне срока выслуги его. В прежнее время за окончание академии Генерального Штаба давали чин, но это было отменено, и высшее военное образование стало давать лишь преимущество более быстрого продвижения: в пехоте капитаном можно было стать на 12–18 году службы, а по Генеральному Штабу — на 10–12 году; в подполковники пехотный офицер мог выйти на 20 году службы, а офицер Генерального Штаба — на 13 году; он же становился полковником на 18–20 году службы, пехотные же офицеры в большинстве этого чина не достигали, а если и достигали, то после долгого пребывания подполковниками. Может быть, следовало дать офицерам более легкий доступ к высшему образованию. Ежегодно из 1000, желавших поступить в Военную академию, экзаменационные комиссии при Военных округах пропускали человек 300, а из них лишь 150 выдерживало приемный экзамен при Военной академии. Кончало же академию по I разряду 50–70 офицеров каждый год. Значит, из 1000, стремившихся к высшему образованию, лишь одна двадцатая часть получала его в полной мере — отсеивание было чрезмерно строгим. На страницах военной печати высказывалось мнение о желательности сократить универсальность корпуса Генерального штаба, офицеры которого занимали высшие должности по связи, по передвижению войск, по этапно-хозяйственной части, оттесняя от этих должностей инженерных, интендантских и административно-штабных офицеров. Перечисленные немногие привилегии несколько замедляли продвижение строевой офицерской массы. Но главное замедление вызывалось слишком высоким предельным, возрастом. Из соображений экономии (чтобы не платить пенсии «молодым» отставным офицерам), командный состав не подвергался омоложению. Поэтому надо было иметь большую любовь к военной службе, чтобы «тянуть лямку» с малой возможностью надлежаще-быстрого продвижения по службе. И любовь эта была: весьма немногие уходили из Армии до достижения предельного возраста. Причинами выхода в запас бывали: финансовые затруднения (вследствие скудности жалования), женитьба наперекор постановлению общества офицеров полка и иные семейные обстоятельства. Разочаровавшихся в военной службе и поэтому ушедших в запас почти не было. А между тем служба офицера была тяжелая.

Служба офицера

В те времена, когда солдат служил в войске 25 лет, офицеру было мало работы — его главной «работой» было погибать на войне. Но в начале XX века, а в особенности после Русско-японской войны, офицеры стали тяжелоработающими. Требовалось много труда, чтобы за три года солдатской службы превратить новобранца, полуграмотного, а часто и безграмотного увальня, в умственно и физически развитого, и морально крепкого воина и так основательно вложить в него воинские добродетели и воинское знание, чтобы ушедший в запас солдат долго оставался способным превратиться при мобилизации из обывателя в отличного воина. Офицер обучал грамоте, доучивал малограмотных, преподавал солдатские знания и внушал патриотические и воинские понятия, отшлифовывал лучших из солдат и превращал их в унтер-офицеров, то есть в командиров и воспитателей, своих надежных помощников. Офицер заботился об отличном питании и обмундировании солдат, ведя сложное хозяйство; на нем же лежала и административная переписка.

Служебный день офицера начинался в казармах в 8 часов и длился в непрестанной работе — занятия с солдатами, офицерские занятия, дела хозяйственные, канцелярия, разные комиссии, производства дознаний и т. д. до 16–17 часов с малым перерывом на завтрак в офицерском собрании. Летом в лагерях занятия начинались в 6 часов, перерыв, вследствие жары, был более длительным, и занятия завершались часов в 17–18, смотря где. Вечером проводились заседания всякого рода комиссий, тактические игры; в вечернее и ночное время офицеры приезжали для проверки порядка в казармах ответственность за порядок лежала на дежурном офицере, но рачительные командиры не удовлетворялись этим и приезжали сами или посылали своих субалтерн-офицеров. Эти младшие офицеры часто назначались на дежурства в своей части или в караулы вне ее: в иных гвардейских полках, несших много караулов, каждый обер-офицер чуть ли не раз в неделю бывал в наряде. Наряд же длился 24 часа, а отбывши его, офицер не всегда мог уехать домой, чтобы отоспаться и отдохнуть.

И в праздничные дни офицер не располагал собой: в эти дни происходили парады и иные торжества. Осенью в период «подвижных сборов» (маневров) офицер уходил со своей частью в поле и только после двух-трех недель утомительной походной службы днем и ночью возвращался к своей семье. Бывали и зимние маневры. Служба была сопряжена с непрестанной ответственностью за вверенную офицеру часть или ее подразделение, или отдел обучения, или за хозяйство, или за канцелярию. Она была сопряжена и с большим физическим напряжением: в России люди приобретали, вступив в третий десяток жизни, дородность, но располневших офицеров не было: не пополнеешь при постоянной тренировке к походным тяготам и при напряженности службы.

Даже в свободное время офицер не был вполне свободен в выборе способа своего отдыха и развлечения: у него была не только своя семья (если он был женат), но и полковая семья, и он обязан был проводить время в офицерском собрании, являвшемся центром жизни полковой семьи. Там бывали обеды и ужины с обязательным присутствием всех офицеров полка; бывали танцевальные вечера с присутствием офицерских жен. Холостые же офицеры большую часть свободного времени проводили в полковой семье: в офицерском собрании были читальня, шахматы, бильярд, карточная комната (для игр «коммерческих», но не азартных). Существовал кавалерийский полк, в котором по традиции офицеры не женились, чтобы созданием собственной семьи не отдалиться от семьи полковой. <…>

Финансовое положение офицера

Дороговизна формы стояла в разительном противоречии к финансовым возможностям офицера. Мундир стоил 65 рублей (в коннице — дороже), китель 25 рублей, сапоги — 20 рублей. Между тем жалование подпоручика равнялось 70 рублям; поручик получал 80 рублей, штабс-капитан — 90 рублей, капитан — 105 рублей; сверх того выплачивались «квартирные», размер которых определялся «разрядом» города, где стоял полк; по 1 разряду — 25 рублей (Петербург), по IX разряду — 8 рублей (захолустные городишки), в Киеве, Одессе квартирные равнялись 22 руб. 69 коп., квартирных не полагалось, если офицер получал жилье при казарме. Известным должностям были присвоены «столовые»: адъютанту — 8 рублей, командиру роты — 30 рублей, а штаб-офицерам — от 55 и до 150 рублей в месяц; небольшие «столовые» получали и начальники команд разведчиков и службы связи. Жалование капитана — офицера с 20–30 годами службы — равнялось 140–150 рублям (для пояснения этих цифр надо указать, что в те времена в городах, как Киев, Одесса, Харьков, квартира в 3–4 комнаты стоила 30–50 рублей, иждивение одного едока в семье — 15 рублей в месяц).

Немудрено, что при таких обстоятельствах в офицерских семьях распевали шутливую старинную песенку:

<…> Незначительным подспорьем к жалованию служило то, что офицеру полагался денщик. Этого солдата нельзя рассматривать бесплатной прислугой он был в семье офицеров больше чем домочадцем (если вспомнить это старинное выражение): он был и младшим братом, и другом, и «нянькой» офицера.

Во время пребывания в лагерях выплачивались небольшие «лагерные»; ежегодно выдавалось несколько рублей в качестве «дровяных» и «осветительных»; полагались «фуражные» тем, кто обязан был иметь собственного коня. Единственным ощутительным добавлением к скромному жалованью была прибавка, которая выплачивалась служившим в Туркестане, Забайкалье, Амурской и Тургайской областях; по прослужении известного числа лет на этих Богом забытых стоянках офицер сохранял эту прибавку до конца своей службы. В военно-учебных заведениях офицеры получали лекционное вознаграждение. Денежное довольствие выдавалось офицеру не полностью: было немало обязательных вычетов: в пенсионный и эмеретурный капиталы (т. е. в казну), в заемный капитал офицеров полка, в полковое собрание на его содержание и на библиотеку при нем, а также в особый фонд для приобретения офицерского походного снаряжения (кровать, погребец и т. д.). Были еще вычеты, которые ни закон, ни приказ не делали обязательными, но совершенно неизбежные: обычай требовал, чтобы каждому сослуживцу при его уходе из части (перевод, отставка) делали небольшой подарок на память о совместной службе и провожали его обедом или ужином; принято было обедом или ужином отмечать войсковые торжества (например, полковые, батарейные праздники) это не были кутежи, это были скромные трапезы дружной полковой семьи офицеров. Связанные с этим расходы раскладывались на всех офицеров части и несколько отягчали офицерский бюджет. В больших городах, а в столицах особенно, приходилось офицерскому собранию, т. е. офицерам, тратиться на представительство — на угощение высоких гостей, посещающих полк, и иностранных военных делегаций. В Петербургской гвардии эти расходы были так велики, что равнялись офицерскому жалованью. В армейских частях в больших городах обязательные вычеты достигали 10–15 рублей в месяц.

Офицеры были обязаны вести образ жизни, соответствовавший офицерскому достоинству. Тут были требования, так сказать, негативного и позитивного характера: не ходить в рестораны II и III классов, не занимать в театрах (кроме Императорских) места далее 5 ряда кресел, не носить на улице пакетов с покупками (но оплачивать доставку их на дом); требовалось, чтобы офицер вращался в «обществе», то есть в среде лиц соответствующего общественного уровня, а это было связано с хождением в гости, с приемом гостей, с посещением балов, благотворительных базаров и т. д.; в обычае было, чтобы офицер не скупился на раздачу «чаевых» при выполнении этих общественных, светских обязанностей. Людям нынешнего времени могут показаться странными такие условности, но без условностей невозможно. В те времена офицер должен был приехать к знакомым с визитом в наемной пролетке, но не прийти пешком.

<…> В малых городах тягота этих светских условностей была ощутительна, в больших городах (Москва, Варшава, Киев, Одесса и т. д.) она возрастала значительно, а в Петербурге она была непосильной для нормального офицерского бюджета. Поэтому при выходе из военного училища, а потом при переводах из части в часть каждый должен был считаться с наличием «дорогих стоянок». Служба на «дорогой стоянке» обрекала офицера и его семью на урезывание себя во всем ради удовлетворения офицерски-общественных (вычет в полковое собрание), офицерски-представительных (исправность обмундирования) и внешне-общественных обязанностей (светская жизнь). В гвардию же юнкер не мог выйти, если его родители не обязывались перед полком финансово поддерживать своего сына-офицера. В более «дешевых» полках гвардии эта ежемесячная поддержка выражалась в цифре в 100–200 рублей, но в «дорогих» полках она восходила до 500 и более рублей (Лейб-гвардии гусарский полк), потому что офицеры этих частей вращались среди богатой знати.

Офицерство гвардии принадлежало частью к богатым, частью к состоятельным кругам, но все огромное множество армейских офицеров было неимущим и жило на жалованье. Канули в Лету времена, когда поместно дворянский слой содержал офицерский корпус — теперь в этот корпус пошли люди без достатка и люди бедные, а и многие дворянские, помещичьи роды разорились, и даже для них (не говоря о сельских священниках или городских ремесленниках) определение 17-18-летнего сына на казенное иждивение в военное училище было решением тяжелых проблем: оно снимало с семьи мучительную заботу о даче образования сыну и о подготовке его к самостоятельному существованию. Офицерство было так бедно, что закон воспрещал молодым офицерам вступление в брак, создание собственной семьи. <…>

Офицеру разрешалось владеть поместьем или торговым промышленным предприятием, но управлять им воспрещалось. Общество офицеров не противилось тому, чтобы офицерская жена была преподавательницей гимназии, но традиция воспрещала ей служить, скажем, в конторе какой-либо фабрики. Эти условности характерны для той эпохи (когда понятия, обычаи, привычки еще не освоились с быстрым ходом социальной эволюции) и характерны были не только для круга офицеров: в той или иной мере такие ограничения наблюдались в кругу инженеров, педагогов, правительственных чиновников и т. д., то есть в группах, приблизительно столь же высокопоставленных, как офицерская.

Духовный облик офицерства

Для описания духовного склада офицерства и для сравнения его уровня с таковым же сходных кругов надо разделить тему на две: умственный склад и этический склад. В предвоенные годы уже исчезали офицеры из эстандарт-юнкеров (т. е. без военно-школьной подготовки) и становились процентуально все малочисленнее офицеры с малым общим образованием: были упразднены окружные и юнкерские училища (куда вступали с аттестатом за 4 и за 6 классов гимназии), а все военные училища принимали только молодых людей с законченным средним образованием. Для поступления в специальные училища — артиллерийские и инженерное — требовалось сдать весьма строгий вступительный конкурсный экзамен по обширной программе математики. Программа военных училищ — двухлетняя для пехоты и конницы и трехлетняя для артиллерии и инженерных войск — давала и специальные познания, и надлежащее умственное развитие. Эти учебные заведения могли бы быть отнесены к категории «техникум»: они стояли посреди между средними и высшими учебными заведениями. В некоторой части российского народа, в так называемой интеллигенции, существовало мнение об офицерах как о недоучках, которых нельзя удостоить включения в интеллигентский слой граждан. А между тем в этом слое полноправно числились правительственные чиновники, т. е. люди в большинстве с 6 и 8 классным образованием, банковские служащие, имевшие 7 классов коммерческого училища, народные учителя из семинаристов, не имевшие образования, равного гимназическому. Офицеры же имели образование выше гимназического: от поступления в первый класс средней школы и до получения подпоручьего погона они имели минимум 9 лет учения (корпус и двухлетнее военное училище) и максимум 11 лет (гимназия и трехлетнее специальное военное училище). И флотские офицеры обладали высоким умственным развитием. Называть офицеров неучами — значит клеветать. Если называть их неучами, то совершенными невеждами надо считать чиновничество, финансовых и промышленных служащих и все купечество вместе с промышленниками, ибо в этих общественных группах даже среднее образование было не очень распространено.

Какое бы образование ни получил человек, избравший поприще чиновника, финансового служащего, купца или промышленника, он следовал избранным путем, не утруждая себя ни чтением, ни пополнением своих познаний путем учения. Не было слышно, чтобы при банке или при правительственном учреждении существовала библиотека, а при каждом полку, артиллерийской бригаде непременно была библиотека, содержавшая не только все русские военные журналы и газеты и множество русских военных книг, но и немало французских и немецких военных изданий, а также книги беллетристические и научные. И эти библиотеки не стояли лишь для украшения офицерского собрания, они давали материал для докладов, которые офицеры делали в присутствии всех офицеров части. Доклады эти входили в программу офицерских занятий, которые в каждом полку вел один из старших штаб-офицеров и которые имели предметом: тактику, уставы, технику стрельбы, а в иных полках историю, право и т. д. Для расширения и усовершенствования офицерских познаний применялись разнообразные меры: прикомандирование офицеров пехоты к саперным батальонам, командировки в фехтовально-гимнастические школы и на специальные курсы. Получение должности ротного и батальонного (в пехоте), эскадронного и дивизионного (в коннице), батарейного (в артиллерии) командира обусловливалось успешным прохождением стрелковой, кавалерийской или артиллерийской школ, где было великолепно поставлено преподавание тактики и специальных познаний по соответствующему роду войск. По сравнению с нынешним временем, когда техника привела к созданию в войске множества специальностей, число курсов и школ в Российских Армии и Флоте кажется малым, но оно соответствовало требованиям того времени и было вполне достаточным. Это доказывается опытом кампании 1914 года, когда оказалось, что все роды войск и флот были тактически на высоте требований, а в смысле искусства стрельбы — выше всякой похвалы (русские артиллеристы были лучшими стрелками в мире). Итак, профессиональные познания офицерства были отличны, уровень его образования — выше среднего уровня людей интеллигентских профессий. Что же касается офицеров с высшим военным образованием, то их нельзя считать ниже лиц, окончивших университеты и высшие технические учебные заведения. Постановка образования в военных академиях была образцовой. Военно-медицинская академия выпускала лучших в России врачей, которые занимали одну треть профессорских кафедр в медицинских факультетах всех университетов страны.

Военно-юридическая академия давала больше познаний, нежели юридические факультеты с их небрежным прохождением курса, академии Артиллерийская и Инженерная имели право гордиться своими слушателями: иные из них стали светилами науки, а все, окончившие эти академии, соединяли в себе высокие познания в применении на войне артиллерии или инженерных войск с отличным знанием артиллерийско-производственного или фортификационно-инженерного дела: эти ученые артиллеристы и эти военные инженеры не уступали ни в чем дипломированным специалистам, которые прошли курс институтов Технологического, Путейского или Гражданских Инженеров. Но офицеры, прошедшие высшую военную школу, имели то преимущество перед штатскими лицами с высшим образованием, что они получали не только знания, но и воспитание в дополнение к полученному в военном училище и в полку гражданские же высшие учебные заведения давали мало воспитания, а университеты — никакого. В стороне от прочих военных академий стояла Императорская Военная академия (Генерального Штаба), слушатели которой получали очень основательные познания в тактике, оператике и стратегии и приобретали способность к командному мышлению и деланию. Поэтому умственный уровень среднего офицера Генерального Штаба можно сравнить лишь с умственным уровнем лучших из обладателей гражданского высшего образования. Что же касается этического склада офицерства, то его нельзя не признать достойным уважения. Офицера воспитывали в кадетском корпусе, военном училище, в полку, создавая и укрепляя сознание обязанностей пред Царем и Родиной и искореняя мысль о правах политических, о праве на собственное благосостояние и даже о праве на собственную жизнь. Готовность умереть за Россию была так всеобща в офицерстве, что при составлении мобилизационного плана в полку офицеры просили не назначать их на должности в тылу, в запасных полках, во второстепенных дивизиях, которые «может быть, не успеют сформироваться, как разыграется генеральное сражение». Офицер не имел права разбогатеть (не в пример купцу, адвокату, инженеру), не имел права располагать собою, потому что его «для пользы службы» переводили из одного конца России в другой. Офицер не имел права на отдых после повседневного труда: в любой день недели, в будни или в праздник, в любой час дня и ночи его вызывали для несения наряда, для спешной командировки, для выступления с войсковой частью в целях прекращения беспорядков, спасения пострадавших от стихийного бедствия. Конечно, врачи рисковали собой на эпидемиях, инженеры спускались в шахты, руководя спасением засыпанных рабочих, но это рассматривалось ими, если не как подвиг, то как действия особенные, в то время как в офицерском сознании идти в атаку на пулеметы или скакать на батарею, стреляющую картечью, было делом совершенно естественным, от офицерского долга проистекающим. Чувство долга надо считать величайшею из добродетелей в глазах государства. Наличие его желательно в каждом гражданине; оно необходимо во враче, священнике и офицере, но лишь в офицере выполнение долга равнозначно смерти. Врачи были этичнее адвокатов, потому что в них сознание долга — сильнее. Священники были этичнее педагогов, потому что в них сознание долга было более возвышенно. Офицеры были этичнее всех, потому что их сознание долга было напряженнейшим («не щадя жизни своей») и возвышеннейшим («…душу свою за други своя…»). Это не теория, это не лирика, это — действительность, подтвержденная тем непреложным фактом, что большая часть кадрового офицерства полегла на войне 1914–1917 гг., а оставшиеся в живых все, за малыми исключениями, были многократно ранены. В Лейб-гвардии Гренадерском полку из 75 офицеров убито 64; в 21-м Туркестанском стрелковом полку убито 80 % кадровых офицеров. Эти два примера взяты наудачу, но все полки являют столь же страшную и восхищающую картину. Были полки, которые, вступив в поход 1914 г. под командою 60 кадровых офицеров, имели через год в строю только трех из них.

Выполнение долга вело к самопожертвованию в праздники офицерской службы, в боях, и к добросовестности в ее будни, в повседневном исполнении обязанностей. Было бы неправдой сказать, что все офицеры были образцом во всех отношениях, но можно утверждать, что небрежных к службе, недобросовестных офицеров почти не было, а если и были, то общим осуждением им со стороны сослуживцев стало наименование «ловчила». К ловчению относилось неаккуратное посещение службы, уклонение от тягостных командировок или нарядов и т. д. Но если не обращать внимания на этих одиночек (в семье не без урода), то надо сказать, что офицерство несло службу ревностно, исправно и подтянуто — не было ни внешней, ни душевной расхлябанности. Этим офицерство выгодно отличалось от многих иных профессиональных групп, где внешняя небрежность не считалась зазорной, и от тех немногих профессиональных групп, где основными принципами было: «не обманешь, не продашь» или «от трудов праведных не наживешь палат каменных». Даже та категория офицеров, которая в Русско-японскую войну заслужила суровые упреки — интенданты — в последующие годы была приведена в порядок и в войну 1914–1917 гг. оказалась на высоте этических требований.

Офицеры носили форму на службе, вне службы, дома, в отпуску, и это постоянное пребывание в мундире было непрестанным напоминанием офицеру, что он всегда находится на службе Его Величества. Офицер всегда был при оружии, и это свидетельствовало о том, что он всегда готов обнажить это оружие для чести и славы Родины. Это символическое возвышенное в жизни, в сознании офицера не могло быть подавлено ни привычкой к службе, ни повседневными мелочами в выполнении ее. В моральном отношении корпус офицеров стоял на высоте, возвышавшейся над всеми. Воспитанные в понятиях рыцарской чести офицеры, как зеницу ока, берегли честь мундира, честь полка, свою личную честь. Блюстителем офицерской чести являлся в каждом полку Суд Чести (были и особые Суды Чести для генералов), избиравшийся обществом офицеров полка. Избирали всегда достойнейших. Суд Чести всегда тактично и справедливо разбирал недоразумения и ссоры между офицерами (кроме чисто служебных случаев, подлежавших рассмотрению в командном порядке), предписывал офицеру то или иное поведение при инцидентах с невоенными лицами и являлся постоянным напоминанием офицеру о необходимости вести себя с честью во всех случаях жизни — в войсковой среде и вне ее. Суд Чести примирял, заставлял провинившихся извиниться пред обиженными, оскорбленными или находил необходимой дуэль. Для людей со слабо развитым чувством чести дуэль варварство, но для офицера готовность стать под пулю ради защиты чести (своей или взятого под защиту лица, или своего полка, или своей Родины) была доказательством чести. Постановления Суда Чести были безапелляционными: никакая власть и никакой суд не могли отменить или изменить их. Это право принадлежало лишь Верховному Вождю, Царю, но Он им никогда не пользовался. Суд Чести судил проступки (неслужебные) офицера и, найдя его виновным, мог потребовать его ухода из полка и даже ухода с военной службы: бесчестных не терпело офицерство в своей среде. Нередко можно было слышать мнение, что в офицеры шли или те, кого привлекала красота мундира, или те, кто не имел финансовой возможности получить какое-либо иное образование. Верно, были и те, и другие, но военная школа, где воспитание было поставлено великолепно, и полковая среда, продолжавшая это воспитание, и войсковой быт, и войсковая служба превращали и этого поверхностного человека, любителя формы, и этого бедняка, вынужденного пойти по пути бесплатного военного образования, в воина до мозга костей. Военная служба не была профессией как служба чиновника в том или ином «присутствии», департаменте, округе и т. д. Военная служба увлекала, захватывала человека. В годы Великой войны в армию влились десятки тысяч студентов со всех, даже старших курсов университетов и высших технических учебных заведений, т. е. люди уже сформировавшиеся в своих гражданских, штатских структурах. И они так прониклись духом войска, что в эмиграции не оторвались от кадрового офицерства, но слились с ним. Они стали настолько офицерами, что, невзирая на свои специальные, высшим образованием и профессией в эмиграции созданные интересы, пошли в большом числе на Высшие Военные курсы генерала Головина (Париж и Белград в 30-х годах).

Какова бы ни была причина поступления молодого человека на военную службу (в предвоенные годы) — увлечение ли внешним блеском, финансовые ли обстоятельства, семейная ли традиция или сознательное влечение — все становились офицерами по призванию. <…>