...Можаев встречал действительность... То, что подносил следующий день, он от этого не уклонялся, он встречал это как часть своей судьбы.

Елена Чуковская

Накануне войны Борис Андреевич работал учителем семилетки в селе Гридине. «Это было огромное село на три колхоза, с больницей, семилетней школой, клубом, избой-читальней, почтой. Три поместья когда-то стояло в нем, одно из них князей Волконских, с огромным садом, с липовыми и сосновыми аллеями, с тремя прудами, с тремя островами на прудах: жасминовый остров, сиреневые острова - белый да синие... Помню, у старой экономки, жившей напротив барского сада, хранились фотографии: двухэтажный дом с колоннами, кирпичные конюшни, серые в яблоках рысаки. И сам князь в резном кресле, при орденах, и борода, как покрывало, на груди... Да, все проходит. Ушло с ветром... Ни дома с колоннами, ни прудов, ни сирени, ни сада. Две голенастые заломанные сосны - и чистое поле. И от села осталось не более четырех десятков домов…»[1] О своём первом трудовом дне Можаев вспоминал: «Я долго стоял, опершись на забор, смотрел на опустевшую школу с темными окнами, вспоминал прежние годы, слышал давно забытые голоса и видел самого себя в хромовых сапогах, в отцовской вельветовой тужурке, с серебряными часами, отцовскими, именными... Цепочка на груди, из петли в карман пущена, ворот хомутом, шевелюра до плеч. Иду в класс широким шагом, валкой походкой - для солидности. Вхожу. Шарканье ног, хлопанье парт, прысканье.

 "Здравствуйте, дети!"

 "Здравствуйте", - отвечают вяло, вразнобой, и все смотрят на доску.

 Смотрю и я: через всю черную доску мелом, аршинными буквами: "Граф Можаев + Истомина". Стервецы! Мерзавцы! Это я про себя ругаюсь, а вслух что-то бормочу: "Откройте тетради, приготовьтесь к диктанту..." И малодушно стираю сам, стираю и чувствую, как позорно краснею, все лицо горит, и даже лоб вспотел. Больше всего боюсь, что передадут ей: я влюблен в нее по уши и стесняюсь ее, она - завуч и старше меня на целых два года... Мерзавцы! Откуда они пронюхали? И кто им выдал мое школьное прозвище? Ужасно я страдал от этого "графа". Это ведь когда было? В тридцатые годы! Обиднее прозвища в те поры и не выдумать».

Борис Андреевич и другие учителя очень интересовались событиями Пителинского восстания. С того самого времени и в течение тридцати лет писатель собирал сведения о нём, опрашивал очевидцев. Позднее из этого материала родится самый известный его роман «Мужики и бабы», буквально населённый живыми людьми, многих из которых Можаев знал лично, других – по рассказам. На страницах этого романа, посвящённого памяти родителей, частично выведет Борис Андреевич и свою семью. Недаром один из ключевых героев его, Бородин, носит имя отца писателя, Андрея Ивановича. 

Но всё это будет много позже. Наступил 1941-й год. Как и в Первую Мировую, шестеро Можаевых отправились на войну. Сентябрьским днём Борис Андреевич вместе с дядей, Николаем Ивановичем, покидали среди прочих мобилизованных родные края. «Припасы укладывали нам вместе по-семейному: я был еще молод и глуп, а он уже две войны прошел. Наложили мешок под завязку, проводили со слезами, с причитаниями.

 И древней Муромской дорогой

 Пошли мы - млад и стар...

 Где предки ехали на дрогах

 Косами бить татар;

 Где ратных проносили кони,

 Хвостами пыль мели,

 Где свист разбойничьей погони

 Слыхали ковыли;

 Где ехал на базар вчерашний

 Тархан и коновал;

 Где запах дегтя и ромашек

 Я много лет вдыхал...

 Прямая пыльная дорога,

 Визгливый плач колес.

 Тянулся медленно и строго

 По ней войны обоз.

 И люди шли, дымя махоркой,

 Спокойно, как в извоз...

Да, мужики шли, спокойно покуривая, занятые своими разговорами. На обочинах стояли бабы с малыми детьми, девки, старухи; по ним плакали, рыдали, голосили, их отпевали, как покойников, а они шли, не оглядываясь, занятые своими мыслями, заботами. Молодежь, ребята куражились: шли кучно вокруг повозок, кто-то сидел на телеге, растягивал во всю грудь гармошку, наяривая страданье, из толпы же вперебой со свистом распевали соленые припевки.

 Это было сильное племя. Да, "плохая им досталась доля, немногие вернулись с поля"». [2] По счастью, с войны возвратились все Можаевы. Борис Андреевич писал: «У дяди Михаила шинель была прострелена в трёх местах. Двоюродный брат мой Можаев Иван был ранен осколком снаряда в голову. И поправился... Работал будь здоров! А ежели напьётся, то, куражась, спорит: "Клади яйцо на голов - не упадёт!"

На темени ость выбита - впадина. И действительно яйцо не падало с головы. "Иван, что ж ты врачей не просил, чтоб заделали тебе эту ямину?" - "Да глупые они. Давай, говорят, ребро у тебя вынем и залатаем голову!" - "И ты отказался?" - "Ну? Чудак-человек! Как же без ребра-то жить?"»

В конце 43-го года бойцов, призванных их институтов (Борис Андреевич ещё в 40-м поступил в Горьковский институт инженеров водного транспорта на кораблестроительный факультет), стали направлять на офицерские курсы и в высшие военно-морские училища. «Вот так я и попал в Высшее инженерно-техническое училище ВМС. Окончил я его в конце 1948 года и был направлен на Тихоокеанский флот в звании инженер-лейтенанта…» - вспоминал Можаев. Из Пителина многие крестьянские ребята уходили во флот. Во флот по стопам родных тянуло и Бориса Андреевича. Л.П. Делюсин вспоминает: «Ему все время – перед армией – хотелось попасть в высшее учебное заведение. Это было для него закрыто, поскольку отец был арестован. Все пути ему были закрыты, но он, уже  в армии, был на хорошем счету, и, в конце концов, его в начале войны по способностям отобрали и откомандировали в Высшее инженерно-техническое училище ВМФ - ВВИТКУ. Остро нужны были кадры. Он учился, курсантом на кораблях защищал Ленинград, закончил и очень гордился, что он морской офицер. Любил к месту сказать: «Честь имею!» – это с тех пор. Он стал хорошим инженером. Когда мы ходили с ним по Одессе – а он практику проходил в Одесском порту, на портовых сооружениях – и каждый дом осматривал как строитель…»

С Тихоокеанским флотом связана весьма значимая страница жизни Бориса Андреевича. По распределению он попал на Ляодунский полуостров, как строитель фортификаций, где был практически самостоятелен. «Народная власть в Китае только становилась на ноги, и подрядчики тоже были самостоятельны. Китайцам наши подряды были выгодны. И у Бориса Андреевича, как он рассказывал, были с ними очень хорошие отношения…»[3]. На Дальнем Востоке Борис Андреевич искал место, где был похоронен его отец, но так и не нашёл.

После перевода во Владивосток Можаев решил оставить службу. Он в течение года преподавал во Владивостокском университете,  учился в ВВИТКУ, одновременно проходя курс на филологическом факультете Ленинградского университета. Таким образом, Борис Андреевич получил двойное образование – военноморское-инженерное и филологическое.

На Дальнем Востоке были хорошие библиотеки, о которых хранились книги, изданные в Харбине. В свободное время Борис Андреевич много читал. Как вспоминает Л.П. Делюсин, «жил он тогда своим домом, своим хозяйством. Много исколесил на велосипеде. И хотел обо всем написать. Очень увлекался нанайцами. Бывал в их селениях, собирал нанайские сказки. Он очень близко с ними сошелся.

Начал он свою писательскую деятельность со стихов. Их печатали местные газеты. Одно стихотворение положил на музыку Дунаевский. Потом стал писать рассказы. По рассказу «Саня» – он был напечатан в «Октябре» – собирались фильм ставить, его даже в Москву вызывали, но по каким-то идеологическим соображениям это отпало. Пошли очерки – «Октябрь» печатал. Он очень гордился, что первым стал писать о подрядной системе, которая давала колхозникам бoльшую самостоятельность.

Его не сразу демобилизовали, а когда это произошло, он стал работать внештатным корреспондентом сначала «Строительной газеты», потом «Известий».

К дальневосточному периоду жизни Можаева относится его знакомство с писателем В.Н. Ивановым. «…Иванов, морской офицер и бывший сотрудник пресс-службы адмирала Колчака, вернулся, признал власть. И он же нёс живые знания об эмиграции, о прошлом и ту поэзию. От Иванова она расходилась в кругу доверенных людей, передавалась дальше…» - пишет о нём А.Б. Можаев. Многое узнал от Всеволода Никаноровича Борис Андреевич. В частности, через него к Можаеву, как и к некоторым другим, пришли стихотворения прекрасного русского поэта, колчаковского офицера и белоэмигранта Арсения Несмелова, арестованного советской властью в 1945-м в Харбине и в том же году погибшего в заключении. Впоследствии Борис Андреевич очень любил декламировать стихи Несмелова.  «Отец мой в минуты отдыха и настроения любил декламировать из близких ему по духу поэтов. Читал он замечательно и так же замечательно пел. И вот в ряд со строками романса «Гори, гори, моя звезда» адмирала Колчака обязательно ставились им и строфы стихов Несмелова. И те поэтические образы навсегда вошли в моё воображение.

Помню будто вчера: поздний летний вечер, отец за рулём своей любимой «Волги», его густейшая, с проседью уже, шевелюра, борода и стрелы усов. Мимо, за окнами, летят поля, перелески. Промахнули мост через чеховскую Лопасню. Уже скоро - Ока…

Глубокий баритон, переходящий в бас – отец самозабвенно выводит о сияющей заветной «звезде любви». Следом читает из Гумилёва о просолённых ветрами молодых капитанах бригов с кружевными манжетами вкруг запястий. Или вот это - «Суворовское знамя» четырежды награждённого поручика Митропольского (поэтическое имя – Несмелов) о боях той Отечественной германской:

Отступать! - и замолчали пушки,

Барабанщик-пулемёт умолк.

За черту пылавшей деревушки

Отошел Фанагорийский полк.

В это утро перебило лучших

Офицеров. Командир сражён.

И совсем молоденький поручик

Наш, четвёртый, принял батальон…»[4]

Дружба двух писателей-офицеров продолжилась в Хабаровске. Вскоре Иванов уехал в Москву.        Следом за ним туда в столицу отправился и Борис Андреевич. «Это случилось очень вовремя, - пишет А.Б. Можаев. - В Хабаровске руководители краевого отделения Союза писателей собрали на него дело об антисоветчине. Ею объявлены были очерки, первые повести и рассказы, где он отстаивал право человека быть хозяином своего дела жизни, выступал против хищнической вырубки кедровников, уничтожения молевым сплавом таёжных рек, вымирания, спаивания малых народов и многое другое. Также, обвинялся он и в пропаганде, цитировании запрещённой литературы. Отцу, сыну «врага народа», умученного ещё в тридцать пятом году за вольнолюбие и едкие шутки в адрес Сталина и прочих вожаков, ему, до самой войны лишённому гражданских прав, ни на какое снисхождение рассчитывать не приходилось. К счастью, дело в производство запустить не успели. Отец получил неожиданный вызов от едва не всесильного тогда в кинематографо-идеологической системе режиссёра и директора «Мосфильма» Ивана Пырьева…»

В Москве Иванов и Можаев сошлись вновь. Вскоре они вместе совершили поездку в Свердловск-Екатеринбург. В Свердловске Всеволода Никаноровича, пригласили к первому секретарю обкома, а он настоял и на приглашении своего друга. Вот, что пишет об этой поездке своего отца А.Б. Можаев: «Хозяином области был в ту пору Кириленко, свояченник Брежнева и вскорости - виднейший член Политбюро. В своём кабинете он произнёс приветственную речь, воздал славу воспитующей силе «советской литературы» и под конец предложил экскурсию по городу славных революционных традиций. Поинтересовался, что гости хотели бы увидеть? Иванов назвал Ипатьевский дом. Повисла пауза. Следом Кириленко снял трубку телефона, вызвал заведующего отделом культуры. Вошёл услужливого вида человек, далеко не старый. Фамилия его оказалась Ермаш – скоро он станет долголетним председателем Госкино СССР. Хозяин спросил, в каком состоянии дом и можно ли показать его московским гостям? Ермаш замялся – ключей у них нет. – Так, где же они? – Должны быть у сторожа. – А сторож где? – Там живёт недалеко. – Так свяжитесь и вызовите. Пусть ждёт наготове. – Слушаюсь. – Да, и распорядитесь подать гостям машину. Чтобы отвезли и доставили затем, куда потребуют.

Но Иванов от машины отказался. Ему хотелось пройти пешком, поглядеть город. А дорогу к дому он отлично помнит. Кириленко слегка удивился и обрадовался: так он бывал у них? – Да. В последний раз - в восемнадцатом году… Первый секретарь удивился пуще: - Вы, наверное, были ещё до захвата белыми? – Нет. Я был как раз после, с войсками Каппеля. Меня командировал адмирал Колчак для информирования о работе группы следователя Соколова…

После этих слов установилась уже полная долгая тишина.

Сторож ожидал на месте и дом отпер. Тот стоял ещё совершенно нетронутый, как в восемнадцатом, но пустой – все вещи и мебель давно вынесли. Всеволод Никанорович прошёл по комнатам, рассказал, кто и где размещался, где находилась внутренняя охрана, и как всё выглядело.

А затем они спускались в подвал по тем самым ступеням. Отец часто вспоминал, как тогда начинало то биться, то замирать сердце.

Мрачный низкий подвал был весь пропитан ощущением злодейства. Даже спёртый сырой воздух давил, говоря об этом. Что уж сказать о стенах, густо выщербленных пулями? Иванов показал, кто и где из казнённых сидел, стоял, откуда стреляли. Но более всего поражала, буквально - кричала, дверь заднего хода, ведущая во двор. Именно через неё выносили тела, изрешеченные пулями и, для надёжности, исколотые затем штыками, и забрасывали в кузов заведённого грузовика. Так вот, эту дверь изнутри обили жестью. Жесть была вспучена, выкрашена чернейшим кузбасслаком. И это напоминало приставленную к стене крышку гроба…»