- Э-э, батенька! Наши слова, как свист ветра в голых прутьях, - шуму много, а толку мало.

 - Мне не столько важно было ему доказать, сколько себе, что я еще человек, я мыслю, следственно, я свободен.

 С минуту шли молча, наконец Юхно отозвался:

 - Да, вы правы. Так это-о, если нельзя сохранить свободу в обществе, то ее непременно следует утверждать в мыслях, в душе. Иначе - пиши пропало».[1]

О бессмысленности и беспощадности русского бунта писал Пушкин. Бунт, как и всякая стихия, обрушивается на все головы, не разбирая правых и виноватых, и первые, в итоге, страдают более вторых. Так и в романе Можаева гибнут в ходе восстания не Возвышаевы и Ашихмины, а честный и грамотный начальник милиции Омиров и учитель Успенский, спасающий жизнь сына Бородина, Федьки…

И всё же, несмотря на разворачивающуюся трагедию, теплится в душе вера в лучший исход. Эту веру пронёс через всю жизнь Борис Можаев, этой верой пропитаны страницы его книг, эта вера передаётся читателю.

«- Кого больше любит бог, тому и страдания посылает... дабы очиститься в них и обрести смирение и разум.

 - Да, и я так думаю, - поднял голову Успенский. - Несмотря на все эти страдания, народ наш не пропадет; он выйдет из них окрепшим духовно и нравственно и заживет новой разумной жизнью. Все дело в том - сколько продлятся эти испытания...»[2]

«Мужики и бабы» были написаны в 80-м году. «С этим двучастным романом много и многолетне натерпелся он.  «Новый мир» (Наровчатов) взял, обещал, тянул – снял. М. Алексеев («Москва») не взял с порога. Обратился Боря в «Наш современник» (Викулова), уже тогда как бы крепнущий бастион русского национального сознания. Неожиданно и там подвергся он жёсткой критике, тоже и «Наш современник» отказался печатать. (Задумаешься: ведь и Можаев такой же «деревенщик», как они, уж он ли не деревней жил? А был тут, знать, оттенок между ними: своё стояние за деревню Можаев не уклонял ни в какую идеологию.) 1-ю часть отважилось напечатать издательство «Современник» - при громких требованиях со всех сторон (московская писательская организация) рассыпать набор. На 2-ю же часть романа, с крестьянским восстанием, смелость нужна была и в «перестройку». Взялся и напечатал «Дон». «Не уступите?» - с надеждой спрашивал их Борис. Тогдашний редактор Воронов отвечал исторической формулой: «С Дона выдачи нет!»[3]

7. Закатные годы

Сам — уроженец средне¬русской деревни, великолепно знавший русский крестьянский быт, он зорко следил за теми, тогда смелыми начинателями, самородками, которые в разных концах страны пытались вытащить русскую деревню из колхозного болотного обмирания, найти путь к разумному производительному труду... Ни тогда не дали, да и теперь не дают... Флот был его второй большой любовью. И вот в последние недели его жизни, уже тяжело больной, преодолевая свою немощь, он нашел порыв отправиться в последнюю свою поездку — в Севастополь, преданный нами город русской славы. И еще в последние свои недели он испил горечь погибающего флота... И последние дни его, когда он находил еще в себе силы для связной беседы, для рассуждений о чем-то, он не говорил о личном, о малом, он говорил о ранах нашего Отечества... Говорил снова о деревне, которой никак не дадут прорваться к ладу и смыслу...

А.И. Солженицын

В 90-е годы Борис Можаев ни в чём не изменил себе. Он продолжал ездить по всей стране, наблюдая, как вводятся новые, не продуманные, не обмысленные законы, как живут, а, правильней сказать, выживают разорённые и изверившиеся люди, как отдельные смельчаки отваживаются, вопреки всем препонам, становиться фермерами, возделывать землю, налаживать хозяйство в то сумасшедшее время. Находил Борис Андреевич таких удивительных людей и выводил на страницах своих очерков.

«Теперь жалобы писать – что на луну плевать. Не доплюнешь, не докричишься, не достучишься. Да кому кричать? Кого просить? Где искать правду и разумное участие? Теперь каждому дело лишь до себя. В это смутное безвременье руки опускаются и отчаяние душу захлёстывает. Вроде один выход остаётся земледельцу – живым в могилку лечь, как в старой песне поётся.

И всё-таки живут, и люди устойчивые есть, понимающие, что нельзя поддаваться панике, а «надо дело делать», как говорил один чеховский герой. И в этом вся загвоздка. Когда я встречаю таких людей (…), то понимаю, что спасёт нас не суета, не поиск виноватых (чего их искать? Они сами, как грибы в ненастье, на глаза лезут), а разумная работа каждого из нас; то есть выполнение своих обязанностей, несмотря на теперешнюю неустроенность и тяготы жизни. Встречал я таких людей и в эту поездку, и в иных местах, да и в иные времена, и убедился, что несмотря ни на какие теперешние тяготы жизни они счастливы, глядя на их теперешнюю жизнь, может, и не скажешь этого, то есть язык не повернётся сказать это. А поразмыслив, придёшь к выводу – счастье не в самом ощущении счастья, а в поиске его, в вере и надежде… Вот оно, колесо вечного двигателя!»[4] 

В отличие от многих, Борис Андреевич не обманывался относительно новой российской власти. Все очерки его последних лет пронизаны горечью за происходящее в стране. Перечитывая их, кажется, что написаны они не 15 лет назад, а теперь, настолько животрепещущи по сей день поднимаемые в них проблемы. И сегодня голос писателя звучит набатом, но вновь и вновь остаёмся мы глухи к нему, как и к другим голосам, пытающимся достучаться до нас, начиная с позапрошлого века… Земельный вопрос до сих пор остаётся нерешённым у нас, поскольку нельзя же считать решением принятый несколько лет назад куцый закон и назревающую «срамную» распродажу лесов и озёр. Не на поддержку земледельца направляются все новые постановления, но против него, и поэтому в нынешнем году до 73% дошёл уровень нашей зависимости от ввозимого в страну иностранного продовольствия, поэтому пустеют и разваливаются на глазах русские деревни, а земля остаётся сиротой.

«Пора и проснуться. Пора уж понять простую истину – всё начинается с земли; только она может дать не сравнимую ни с чем – ни с нефтью, ни с золотом, ни с алмазами – самую скорую и самую прочную отдачу: богатство. Вон ещё когда писал об этом Докучаев! – с гектаром чернозёма ничто сравниться не может. Не бывает крепкой державы, земля которой не кормит свой народ. Чернозём, даже самый лучший в мире, нашенский, без мужика – мёртвый капитал, земля пропащая. Мужик должен возродиться, если мы хотим жить в достатке и быть независимым государством. Мужик-кормилец. Не беспарточник, а работящий, преуспевающий – и работник, и предприниматель. Хозяин! А настоящий хозяин – суть работник и предприниматель в одном лице. Его нынешнее имя – фермер. Фермы! Вот наша надежда. Фермы семейные или коллективные, не фаланстеры, подчинённые чиновникам, а только свободные фермы. (…)

Он (земельный вопрос – Авт.) требует от нас неотложного решения – отдать землю тем, кто её хочет и может обрабатывать. От этого зависит всё: или мы подымемся на крыло, или дело может кончиться всё тем же взрывом и хаосом»[5].

В своё время Китай перенял наш загубленный опят звеньевых хозяйств, а теперь многие указывают нам на «китайский опыт». О нашем быстро развивающемся соседе Б.А. Можаев писал не раз. Сегодня было бы очень полезно перечитать статью под названием «Захват», в котором речь идёт о положении на русско-китайской границе.

«Мы возвратили Китаю всё, что перешло в наше распоряжение после победы над Японией, - и ж/д станции, и депо, и заводы, и порты. Я уже не говорю о колоссальных расходах на строительство военных и экономических сооружений на Квантуне в 40-50-е годы. На один только мощный аэродром в Ту-Ченцзы ушли миллиарды рублей в тех твёрдых ценах. Я сам, будучи военно-морским инженером, начальником строительного участка Ту-Ченцзы, вколотил в это строительство десятки миллионов рублей. И всё это мы отдали без единого слова… хотя строили для своей торпедоносной авиации. Да, мы щедры на широкие жесты, порой идиотские, извините за резкость! Но совесть наша чиста перед Китаем… Да и вообще, негоже нам юлить и елозить на коленях перед иными-прочими. Ещё раз говорю: перед Китаем, перед Кореей у нас совесть чиста.

Но теперь – куда не ткнёшься в Сибири и на Дальнем Востоке, всё тебе кажется, что мы поклоны бьём да всё лепечем: «Идите, гости дорогие! И берите у нас чего хотите… Располагайтесь за столом, как хозяева. А мы уж у порога постоим».

В 1994-м году впервые встал вопрос о передачи Китаю островов Большой Уссурийский и Тарабаров. Тогда губернатор Хабаровского края Виктор Ишаев указывал в донесении премьеру Черномырдину: «Рассмотрение каких-либо вопросов о передачи части российской территории, в частности островов Большой Уччурийский и Тарабаров, не может быть даже предметом переговоров, так как является прям ущемлением прав российских граждан, проживающих в Хабаровске и на Дальнем Востоке…» Полностью это письмо и подробности дела приводятся всё  том же очерке «Захват». В то время острова остались за Россией, но прошло каких-то десять лет, и новый российский лидер В.В. Путин широким жестом щедро подарил их Китаю. «Вот, и отдали Китаю часть Хабаровского края…» - загулял в народе стишок.

В том же 94-м году в Россию вернулся А.И. Солженицын. Вернулся через Дальний Восток, где встретил и подробно познакомил его с родным для себя краем Борис Андреевич...

В последний год жизни Можаев продолжал много работать, редактировал новый журнал «Россия», ездил по городам и весям – за этими заботами не замечая надвигающуюся болезнь. «Более живого и подвижного писателя, чем Борис Андреевич Можаев, я, наверное, и не встречал, - вспоминает В. Бондаренко. - Даже на фотографиях в моем архиве он то обнимается с Личутиным, то машет рукой Феликсу Кузнецову, то борется с Викуловым. Он и болеть упорно не желал. Умирать тем более. Аршак Тер-Маркарьян, поэт, сотрудник "Литературной России”, вспоминает, как за несколько дней до смерти "...раздался звонок. И без представления, твердо надеясь, что его голос будет узнан, произнес: "Аршак, пожалуйста, помоги. Мне срочно нужен номер телефона Владимира Бондаренко. У него юбилей. Сам-то я не могу сыскать. Хочу поздравить. Всё ещё болею, брат...” И дозвонился, и поздравил. И говорил о нуждах литературы — ни слова о себе и своих болячках, уже уносящих его на тот свет. Зачем ему в его тяжелом положении нужны были эти звонки и поздравления мне? Да и только ли мне? Он звонил и общался в те дни со многими. Это и была его жизнь. Жизнь живого человека…»

«Говорили, что ушел он так же стремительно, как и жил. В последний год жизни он был главный редактор нового журнала «Россия», но успел подписать лишь первый номер. В номере — его нижегородские заметки «Земля и воля», последние свежие впечатления об аграрной реформе в Нижегородской области. Он готовил второй номер, только что, в конце ноября, вернувшись из Севастополя, где жил на корабле. И собирался на Дальний Восток, где начинал службу как морской офицер и военный инженер, затем — как газетчик и как писатель. На страницах своего журнала он хотел рассказать о Дальнем Востоке голосами тех народов, которые искони населяли северные и восточные земли России. Он знал поэзию и ценил ее — еще со времен флотской и корреспондентской молодости. Он всегда предпочитал первоисточники, с ходу угадывая, насколько они первоначальны и чисты. Внезапно развившаяся болезнь сорвала эту поездку. Следующий маршрут предполагался на Алтай. Родная Рязанщина — его повседневность, в календарь не входившая. Сам исколесивший Россию, он собирался из номера в номер, сплошняком печатать Записные книжки Андрея Платонова о поездках по стране — до сих пор они опубликованы лишь отчасти. По свидетельству жены, за пять минут до конца он говорил о том, куда уйдут отпущенные стране кредиты…»[6]

Последнюю поездку Борис Можаев, уже чувствуя недомогание, предпринял в Крым. О Крыме были написаны последние его строки: «Я, бывший офицер флота, отслуживший тринадцать лет и ушедший в запас в звании старшего инженер-лейтенанта, нет-нет да и погружаюсь в заботы и нужды того бедственного состояния, в котором оказался наш флот после вульгарной растащиловки великой державы.

Особенно в тяжёлом положении находится наш Черноморский флот. Вот почему я заглядываю то на Балтику, то во Владивосток, то в Крым. Душа болит у меня – за флот переживаю».

После смерти писателя хозяева им же редактируемого журнала «Россия» так и не решились напечатать его последней статьи, опасаясь верховного гнева в «свободной России». Напечатал её уже выручивший однажды «Дон»…

А.И. Солженицын был одним из последних, кто навестил Можаева в больнице незадолго до смерти. «Есть такой закон, психологический или физиологический: у людей с чистой совестью и чистой жизнью эта духовная чистота к старости проступает и внешне на лицо», — писал он, вспоминая приезд Можаева в Вермонт, и запечатлел в своих воспоминаниях предсмертный образ Бориса Андреевича: «Вид его поразил. За эти недели болезни руки его исхудали до одних костей, едва не палочки, и мяса телесного не осталось, одна кожа. (...) Но вот что дивно: он стал еще красивее, чем раньше! — так властно прорвалась на лицо духовная красота. Густые, нисколько не прореженные, седые кольца–пряди волос на голове увенчивали эту красоту. Выражение лица его поражало тем, что он уже несомненно не в этом мире, — тем более удивительно, что ведь Борис не знал правду своего состояния, не хотел знать, отгонял»…

В эту последнюю встречу Борису Андреевичу уже тяжело было говорить, но он всё ж говорил, прерываясь и переходя на шёпот. «О чём же говорил? Как страну довели – вот те самые, что и всегда. Как отдали забвению и предали всё севастопольское наследие. Со флотской страстью – о флоте, он настрадался тамошним. (…) Сколько ж, за жизнь, перегорячился оно, сколько бился обо всём правильном, нужном, общем, - кто его послушал? что он спас? Такие наши власти были, такие и остались».

Борис Андреевич Можаев скончался в ночь на 2-е марта 1996-го года. Для многих его смерть стала неожиданностью. «Интенсивность его восприятия и реакций была столь велика, что казалось перед его концом — и это было впечатление не одного человека — он начинает новый обзор России на новом витке ее истории, и ушел он на вертикали нового крутого виража…»[7]