Страницы русской прозы [140] |
Современная проза [72] |
Позднее лето в Казахстане нисколько не похоже на тот же период в России[1]. В эти дни в Устюжне уже бывало прохладно. Здесь же, в пустынном степном краю, раскалённое солнце так и палило, безо всякой пощады, и даже в тени изводила сорокоградусная жара. В маленькой комнатушке глинобитного дома было не легче, и, хотя за долгие годы ссылки, владыка отчасти привык к местному климату, а всё-таки тяжко было. В эти дни, однако же, Господь послал радость: приехали навестить его сестра Каля с приёмной дочерью Ниной и четырёхлетним внуком Мишей, очень живым и смышлёным мальчуганом. Вот, кому нипочём были причуды степного климата, а всё окружающее не доставляло забот, но лишь будило неиссякаемое детское любопытство! Митрополит чуть улыбался в усы, наблюдая за проказами ребёнка и охотно отвечая на его вопросы, отвлекаясь от нелёгких дум. Каля хлопотала по хозяйству, и Мишутка, нагулявший аппетит, уже не первый раз дёргал её за подол, прося что-нибудь поесть. - Придёт мама с базара – будем обедать! – строго отвечала ему бабка. - Ты бы, Каля, яичко ему сварила, - сказал владыка. - Нельзя, владычко, пост, - назидательно отозвалась Каля. Митрополит улыбнулся, ласково потрепав по голове подошедшего мальчика: - Полно, Каля, ведь яичко-то от чёрной курицы, и грех для младенца невелик. Уж я-то ему прощение вымолю! - Эх-эх, владычко, так-то вы в детях благовоспитанность воспитываете? – покачала головой сестра, вспомнив давнюю статью владыки «Как воспитывают неблаговоспитанность в детях». Что ж, дети всегда были его слабостью. И ещё молодым монахом, будучи в гостях, он норовил угостить их конфетами или чем-то другим и от одной маленькой девочки получил памятный урок. Малышка не взяла конфету, сказав, что мама не велит ей есть много сладкого. На заговорщицкое же предложение сокрыть «проступок» от родительницы заметила, что врать дурно. Тогда-то и задумался иеромонах Иосиф, что таким баловством и поощрением скрывания проступков невольно оказывает детям скверную услугу, воспитывая в них неблаговоспитанность. - Что ж, Мишутка, придётся потерпеть, коли бабушка не велит, - развёл руками владыка. – Ничего, - ободрил, заметив огорчение ребёнка, - зато понуждая себя к воздержанию, ты стяжаешь себе праведную жизнь. Ты ведь хочешь, чтобы жизнь твоя была богоугодной и истинно благочестивой, как жизнь святых мужей, о которых вы с бабушкой читали в Житиях? - Хочу, - кивнул мальчик, примостившись на топчане рядом с митрополитом, и спросил серьёзно, словно взрослый: - А как стяжать праведную жизнь? - Трудно и просто одновременно, - ответил владыка. – Ко всему доброму понуждай себя, а тому, что велит тебе злость, обида, слабость, леность, поступай наперекор. Не хочется молиться — молись нарочно! Хочется чего-нибудь поесть сладкого, вкусного — не ешь: рядом поставь с собою, и все-таки не ешь! Хочется сократить молитву, ускорить ее — нарочно затяни, удлини! Хочется соснуть лишний часок, сверх самого необходимого — нарочно спеши встать. Не хочется рыться в кармане, чтобы подать просящему — нарочно поройся, даже сходи домой, и принеси оттуда, и подай больше, чем хотел вначале. Воспитывая себя так, ты и угодное Богу сделаешь, и свою душу воспитаешь так, что она сделается крепкой и мужественной, и тогда тебе много легче будет сносить невзгоды и лишения. - Несмышлёныш он ещё, владычко. Мудрёны для него ваши слова. - Это ничего. Они в его душе останутся и дадут плод в своё время, - ответил митрополит. - Дай-то Бог, владычко! В тяжкие времена ему возрастать приходится – не помутилась бы душа… «Владычко» - этим ласковым обращением лишь одна Каля величала его, самая близкая душа ему ещё сызмальства. В эти знойные дни, когда так нежданно нагрянула она, особенно часто вспоминались далёкие годы, светлые и безмятежные. А, впрочем, должно быть это удел всех стариков: видеть прошедшее в куда более радужных тонах, нежели было оно на деле. «Владычко»… Думал ли он, Иван Петровых, сын простого мещанина, что Промысел поставит его на такую высоту, одновременно низринув телом в сплошные скорби и лишения? Нет, видит Бог, ни о чём подобном не думал, ища лишь одного – угодной Господу жизни. Такое стремление воспитывалось в семье, отличавшейся набожностью и трудолюбием. Никогда не видел владыка праздными ни родителей, ни восьмерых братьев и сестёр. Отец, простой булочник, работал, не покладая рук – его хлеб и булки, сдобный аромат которых окутывал в памяти всё детство, любили во всей Устюжне. Мать вела хозяйство и воспитывала детей. Все церковные праздники в семье отмечались, на именины непременно собирались за общим столом. С ранних лет Ваня обнаружил влечение к церкви и по рекомендации священника поступил в Устюженское Духовное училище, а, окончив его с отличием - в Новгородскую Духовную семинарию. Тяготея к монашеству, он всё же не сразу решился стать на этот путь, пережив период мучительных сомнений и колебаний. Несколько высоконравственных, благородных, прекрасных и непорочных девиц имели желание и жизненную надежду разделить с ним счастье супружества, и сам юноша едва не соблазнился устроить это счастье. Человек такое удивительное изменчивое существо, он может до неузнаваемости изменять самые пылкие заветные свои желания. Так, некогда пылко желавший девственной жизни Иван вдруг загорелся не менее пылкими желаниями семейного счастья. Долгое время оба эти желания до такой степени уживались и заявляли свои права, что он совершенно не знал, чему отдать предпочтение… Изменчивы желания человеческие! Подчас сам не ведает человек, чего ему надо, что ему лучше – и всё-таки желает. Иногда желает и одновременно того и другого, до резкости противоположного и трудно совместимого: к примеру, и жениться, и оставаться в то же время девственником. Пожелай Господь вполне угодить человеку и оказался бы в затруднении перед сумятицей его желаний[2]. Как страстно было желание Ивана идти в монахи! Но, вот, проснулась страсть, и явилось желание ничуть не менее жгучее – семейного счастья. О нем, о невесте были все думы и чувства. Но потом опять возвратилось и заговорило в душе другое, высшее благо. Тяжко было выбрать между двумя этими желаниями! Но волею Божией, со страшными мучениями сердца, жалостью, скорбью, среди которых едва душа не готова была разрешиться от тела, оный был сделан. Иван подал прошение о сочислении лику иночествующих. Постриг был совершён в Гефсиманском скиту при Свято-Троицкой Сергиевой Лавре епископом Волоколамским Арсением (Стадницким). 26 августа 1901 года Господь Человеколюбивый, в таинстве иноческого пострижения, отверз молодому монаху свои Отеческие пресладкие объятья. Вовеки не забыть те святые минуты, а также предшествующие им дни. Сколько передумалось, перечувствовалось тогда! Сколько выстрадала душа, умирая для мира и рождаясь для жизни новой! Сколькими слезами облилась она, исповедав смиренно и с сокрушением сердца свои мерзости, падения и раны от самых ранних впечатлений детства до последней минуты! Слёзы неудержимо, как никогда ни прежде, ни после, лились из глаз. Читая собственную исповедь по записке, в которой постриженик постарался ничего не забыть и не утаить, как это ни больно было бы окаянному самолюбию, он вынужден был несколько раз прерываться, потому что рыдания не давали возможности читать. Так сподобил Господь покаяться… Говоря о своём выборе, Иван признался: - Это было положение, в котором люди маловерующие и отчаявшиеся избирают самоубийство, как единственный выход из затруднения. Но я увидел здесь новое средство привлечь меня в Свои Отеческие объятия, устремиться в которые я так неразумно и преступно медлил… Я решился, наконец, сделать то, что давно надо было сделать… Вы видите теперь, как я беден, нищ, наг, жалок, убог… Я не мог терпеть долее сам себя, я бросил все, и… вот я у ваших ног… Достоин ли я того, чего ищу?.. Но «не здоровые требуют врача, а болящие». Тот, кто пришел не праведные, а грешные призвати на покаяние, не оттолкнет и меня и поможет мне, ибо не на свои силы уповаю!.. Когда же духовник изорвал покаянную записку и прочёл разрешительную молитву, душа исполнилась восторгом, небывалой легкостью, рождённой сладостной уверенностью, что все грехи прощены, смыты, изглажены и не воспомянутся более вовеки Премилосердым Господом! - Вот теперь мне легко, отче! - воскликнул постриженик. После пострига последовали блаженные незабвенные пять первых дней иночествования, которые проводятся в безотлучном пребывании в церкви в строжайшем безмолвии, в посте, молитве, Богомыслии, чтении Слова Божия и других душеспасительных книг, ежедневном сообщении с Господом в Святых Тайнах. Воистину светлые, безмятежные, блаженные, неземные минуты!.. «Смотри, брате, запасайся, — ласково приговаривал Старец, — на всю жизнь теперь запасайся: того не будет уже больше, что теперь переживешь!.. Вот пойдут скорби, тогда и вспоминай эти минуты, и так на всю жизнь их хватит тебе!..» Дивная правда. В последние годы, исполненные скорбей, часто-часто вспоминались те дни, озаряя душу немеркнущим светом. Приняв постриг, иеромонах Иосиф всецело посвятил себя служению Богу, беспощадно борясь с земными слабостями, строго обличая свои немощи и придерживаясь аскетизма в быту. Чтобы твёрдо стать на верный путь, необходимо сперва хорошо «познать себя», узнать себе настоящую цену, установить верное суждение о себе, и главным образом, ничуть не обманывая себя, изобличать все свои недостатки, промахи, дела неразумия, порчи воли, скудости и нечистоты сердца! Постигнуть и ощутить сердцем свое крайнее несовершенство и испорченность — значит наполовину достигнуть цели жизни, и притом на бoльшую и важнейшую половину. Самолюбие и незнание себя — главный тормоз обновлению духовных сил. Как, потеряв сознание, нельзя действовать разумно, так, перестав «знать себя», нельзя надеяться, что идешь, а не стоишь на пути ко спасению. Отец Иосиф полагал, что для монашествующих совсем неуместны многословие, легкомыслие, веселость и смех, которыми убивается молитвенное настроение, ревность, пламенность, умилённость и сосредоточенность служения Господу, и только сосредоточенность, серьезность и даже строгость дает возможность для воспитания высшего благоговения, высшей серьезности и умилённого отношения к жизни, как дару Божию и Его откровению. Его совесть страдала от комфорта монастырской жизни, чрезмерного для монаха. С болью душевной он чувствовал, что более всех других не должен бы — жить лучше, чем живет самый последний нищий. Не должен услаждать гортань свою и наполнять чрево такими брашнами, которых не знает этот нищий. Не должен сидеть в тепле, сытости и довольстве, в то время как другие мерзнут и гибнут от холода, голода и нищеты… Конечно, можно милостынею приходить на помощь бедным, но — сколько ни помогай, всё равно не достигнешь того, чтобы не лучше их жить, есть, пить, одеваться… Как примирить с монашеским званием всякое хотя бы самое малое и невинное пристрастие к земному и временному? Как примирить то, что останется какое бы то ни было имение после смерти, в то время как монаху приличествует осуществление заповеди не иметь сокровищ на земли, а лишь на небе? Воистину прав был некий игумен, повелевший бросить яко пса без погребения тело монаха, после которого нашли в келье златницу! Не иначе, как услышал Господь слёзные молитвы молодого иеромонаха и, вот, спустя десятилетия, он оканчивал свой жизненный путь в положении худшем, нежели удел многих нищих стародавних времён. И не это положение тяготило душу – за него, как и за всё, непрерывная слава Всемилосердному, но участь Церкви, участь стада Христова, о котором владыка, как пастырь, всегда пёкся всем сердцем. С душевным сокрушением приходилось, однако, признавать, что участь эта была накликана, как всякая беда. Какой могла быть она, если вера и благочестие неуклонно падали все последние годы Империи? Те, которые должны были быть примерами их и живыми проповедниками, предпочитали подавать обратные печальные примеры равнодушия и пренебрежения к ним! Интеллигенция бесилась хульною ненавистью к Церкви и лучшим силам, выработанным и веками засвидетельствованным в своей истинности и спасительной жизненности, уставам и всему строю… Страшно было ждать вразумления за отступничество и, казалось, что несчастная Русско-Японская война станет таковым для имеющих уши. Люди неверующие, избираемые часто для наказания именующих себя верующими и не живущих по вере, получают как будто ту помощь и милость Божию, какая более свойственна получению верующими. Так Господь, карая Россию, призвал на нее язычников и благословлял успехом их грозное оружие все время войны и на суше, и на море. И это было не только согласно с решением суда Божия наказать Россию, но и с правдою Божиею, поставившею выше относительное достоинство язычников, живущих честно, нежели именующих себя верующими, но живущими зазорно. Если христиане не выше язычников по своей жизни, это уже вменяется в достоинство язычнику, и в тем больший позор христиан. То, что простительно язычнику и неверующему, то самое — преступление для верующего. Но нет, не услышали оглохшие грозного предупреждения. И напрасно обвинять большевиков в разрушении веры. Они лишь докончили дело, ибо Россия отступила от Христа ещё прежде. Кажется (сколь это ни жестоко!), христианство — не в его идеальности, а в способах его проявления в людях и усвоения ими — так же знает вырождение, как все другое живущее и развивающееся на земле. Миллионы людей называли себя христианами, но не задавались вопросам: разве так жили первые и истинные христиане? Вера превратилась в формальный обряд, в ритуал, совершаемый как-то механически, безжизненно, в силу привычки, без участия души, без сосредоточения внимания, без умиления, без трогательности и вообще без той первобытной свежести, простоты, задушевности и непринужденности, которые отличали всякое проявление христианского настроения в первые времена. О каком истинном христианстве можно было говорить, когда никто так мерзко не умел праздновать своих праздников, как русские, православные христиане! Пьянство, разгул, драки, побои, брань самая скверная, отвратительный разврат, бешеные удовольствия — это, значит, праздник! Праздник дьяволу, а не Господу Богу… С ужасом внимала душа грозным ударам Суда Божия над Отечеством. Иногда находили минуты отчаяния, в которые не оставалось сил трудиться, молиться, страдать и терпеть. И одна мольба рвалась к небу: «Господи! Не погуби до конца. Начни спасение! Не умедли избавления!» И приоткрывалась завеса над будущим – за девять лет до революции записал в дневнике пророческое: «Настало вновь время терпения и страдания за истину Христову. Вновь близится век мучеников, исповедников, страстотерпцев. Искусные в вере — явитесь! Истинные Боголюбцы и Христолюбцы — выступите!» Иные и выступили. Но слишком мало оказалось таких Христовых ратников. Даже среди верных Царю и Отечеству недостаточно оказалось тех, кто осознавал бы ясно, что невозможно быть истинным слугою земного Царя, не будучи истинным слугою Божиим. Только истинный Божий слуга имеет все побуждения и средства быть верным слугою Царя и полезным членом Церкви и Отечества. Отступив от Христа и Его Церкви, русский народ неизбежно обречён был скатиться во тьму всевозможных ужасов и безобразий. Революционные неистовства и тому подобные движения и вольномыслие — отражение суда Божия неверности христиан своим заветам. Все подсудны этому суду. Все виноваты в появлении этих ненормальностей, «вси уклонишася» и стали ответственны за это уклонение, навлекающее столько нареканий и на Бога, и на веру Христову, и на Церковь, и на христианство. Изолгавшись в своей вере и жизни так, что не только стали непохожи на христиан, но и стали поистине хуже язычников, дерзая называть однако себя христианами, христиане сделались соблазном для нехристиан, своей безбожной жизнью разожгли в них ненависть не только к себе самим, но и к вере, к святыням, к имени Христову, коим покрыли свои беззакония. Из этой лжи родилось и обновленчество, в рядах которого встречались и такие «искренние революционеры», которые взаправду желали покончить с мертвящим формализмом, не понимая, что участвуют в сокрушении не формализма, являвшегося скорбью любого честного пастыря, а самой Церкви. Как и все достигшие своего апогея с приходом большевизма болезни, беды церковные имели корни в недавнем прошлом, когда Церковь окутал дух обмирщения и лицемерия. Лицемерные чтители святыни и благословения церковного хотели, чтобы Церковь освящала театр и давала благословение на начало или открытие театральных зрелищ. Дерзкое безумие и несмысленное кощунство! Зачем им непременно здесь надобилось благословение, тогда как, несомненно, во многих других и гораздо более важных случаях у себя дома те же люди и не подумали бы ни о каком благословении? Не всё прилично подводить под небесные благословения! Надо знать и здесь свои границы и свои приличия! Казалось, что вот-вот потребуют, чтобы Церковь благословляла и кропила святой водой и скверный табак, и другие слабости и прихоти человеческие, запросят благословения разные кафешантанные певицы на открытие своих душепагубных подвигов, потребуют особый чин на открытие своих действий балаганные «Петрушки», заходатайствуют об особой молитве на открытие и освящение — всякие вертопрашеские карусели… Лицемерные «праведники» говорили о святости, чтили Господа устами, а делами давали пример обратный, отвращая многие души от Дома Божия. Как мог не обнажиться этот дух лицемерия во всём безобразии в условиях победы антихристовых сил? Но как ни сильны были предчувствия, а явленное отступничество оказалось нежданным. Нежданным особенно оттого, что исходило не от кого-нибудь, но от почтенного и мудрого иерарха, к которому дотоле владыка Иосиф питал уважение, как к радетелю о единстве Церкви, на стороне которого выступил против покойного митрополита Агафангела, от которого, наконец, получил митрополичий сан и Петроградскую кафедру… Тяжел был удар, но сперва и не думал владыка вступать в борьбу с отступниками, а полагал лишь отказаться от беззаконного перемещения на одесскую кафедру и с тем уйти в затвор и погрузиться в молитвы – какой удел может быть благословеннее для монаха? Митрополит Иосиф был уверен, что его спор с Сергием окончен и что, отказавшись дать себя принести в жертву грубой политике, интриганству и проискам врагов и предателей Церкви, он сможет спокойно отойти в сторону, добровольно принеся себя в жертву протеста и борьбы против этой гнусной политики и произвола. Но промыслом Божьим было суждено иначе. Оказалось, что жизнь церковная стояла не на точке замерзания, а клокотала и пенилась выше точки простого кипения. «Маленькое дело» петроградского митрополита вскоре же стало лишь малой крупицей столь чудовищного произвола, человекоугодничества и предательства Церкви интересам безбожия и разрушения этой Церкви, что владыка мог лишь удивляться не только одному своему покою и терпению, но и равнодушию и слепоте тех других, которые еще полагали, что попустители и творцы этого безобразия творят дело Божие, «спасают» Церковь, управляют ею, а не грубо оскорбляют ее, издеваются над нею, вписывают себя в число ее врагов, себя откалывают от нее, а не откалывают тех, которые не могут терпеть далее этой вакханалии, грубого насилия и безобразно-кощунственной политики. Как один из заместителей местоблюстителя, митрополит Иосиф чувствовал себя обязанным не только заменять арестованного предшественника, но быть ему и свободным предостережением на случай замены в возможности духовного падения. Конечно, такое духовное падение должно было в нормальных условиях жизни церковной сопровождаться и судом, и соборным решением. Но какой суд и соборное решение возможны были в условиях действительных? Однако, ни случись выступления петроградских клириков и мирян, вероятно, владыка не решился бы на крайние меры, предпочтя молитву и затвор борьбе. Парадокс: течению, отныне названному его именем, отнюдь не он положил начало, но был значительно позднее втянут в него, и не оно шло за ним, а ровно наоборот. Немало болезненных душевных сомнений испытал владыка в первые месяцы борьбы. Временами охватывала тревога, что единомышленники сойдут с занятых позиций, смирятся и покинут его в одиночестве. Возможность обратного поворота для себя митрополит исключал. Большое огорчение доставляло и непонимание, осуждение бывших собратий, избравших «легальный» путь, их обвинения в создании раскола. Им, скрепя сердце, владыка Иосиф отвечал с твёрдостью: «Дело обстоит так: мы не даем Церкви в жертву и расправу предателям и гнусным политиканам и агентам безбожия и разрушения. И этим протестом не сами откалываемся от нее, а их откалываем от себя и дерзновенно говорим: не только не выходили, не выходим и никогда не выйдем из недр истинной Православной Церкви, а врагами ее, предателями и убийцами считаем тех, кто не с нами и не за нас, а против нас. Не мы уходим в раскол, не подчиняясь митрополиту Сергию, а вы, ему послушные, идете за ним в пропасть церковного осуждения. Мы зовем Вас к укреплению Вашей силы в борьбе за независимость Церкви, только совсем не так, как Вы полагаете должным. Не согласием с поработителями этой Церкви и убийцами ее святой независимости, а громким и решительным протестом против всякого соглашательства и лживых компромиссов и предательства интересов ее интересам безбожного мракобесия и ожесточенной борьбы со Христом и Его Церковью. Может быть, не спорю, «вас пока больше, чем нас». И пусть «за мной нет большой массы», как говорите Вы. Но я не сочту себя никогда раскольником, хотя бы и остался в единственном числе, как некогда один из св. исповедников. Дело вовсе не в количестве, не забудьте ни на минуту этого: Сын Божий, «когда вновь придет, найдет ли вообще верных на земле». И может быть последние «бунтовщики» против предателей Церкви и пособников ее разорения будут не только не епископы и не протоиереи, а самые простые смертные, как и у Креста Христова Его последний страдальческий вздох приняли немногие близкие Ему простые души». Взявшему крест негоже сворачивать со спасительной стези. Четвёртого своего ареста владыка ожидал и, уже зная наперёд всю «кухню» следствия, предстал перед следователем, сохраняя душевное спокойствие. Он готов был признать свои невольные ошибки и просить за них прощения – но только в вопросах, не касавшихся Церкви. Заявлял себя лояльным власти гражданином, готовым исполнять её законы до тех пор, пока те не вторгаются в область веры. Странно было слушать от чекиста среди прочих обвинения в несогласии с господином-лакеем Сергием, в дискредитации последнего. Стало быть, осуждение его это и есть уже выступление против Советской власти? Но ведь вся советская же печать гораздо злее и ядовитее высмеяла этот лакейский подход Сергия к власти в стихах, фельетонах и карикатурах! Отчего же воспрещено это церковной оппозиции? - Сергий хочет быть лакеем Советской власти, — мы хотим быть честными, лояльными гражданами Советской Республики с правами человека, а не лакея, и только, - заявил митрополит Иосиф на допросе. - Ведь у нас столь красивые (но уже ли лживые?) декреты о свободе совести, об отделении церкви от государства, о свободе всякого вероисповедания, о невмешательстве в чисто церковные дела, о запрещении поддерживать одну религиозную организацию в ущерб другой. И если законы пишутся для того, чтобы их исполнять, то не там ли настоящая контрреволюция, где эти революционные законы не исполняются, и этим самым они только роняются, уподобляясь «филькиным грамотам»? И, вот, итог: седьмой год ссылки… За дверью послышались шаги, и в комнату вошла запыхавшаяся Нина с корзиной свежих фруктов. Мишутка радостно бросился к матери. Поцеловав его, она негромко сказала: - Владыка, к вам человек пришёл. - Какой человек? - Хромоногий седой, одет чуть ли не в рванину. Русский. - Я понял, - кивнул митрополит, с первого слова узнав в пришельце своего тайного «почтаря» отца Вениамина. – Где он? - Сказал, что будет ждать вас у арыка, что место вы знаете. - Да-да, знаю… Каля, собери что-нибудь в дорогу моему гостю. Я бы пригласил его к обеду, но не стоит привлекать внимание соседей. Сестра проворно собрала небольшой узелок со снедью, и митрополит неспешным, прогулочным шагом направился к расположенному неподалёку от дома арыку, за которым простиралась безлюдная степь. Эта степь была обычным местом его редких встреч с приезжавшими к нему верными чадами. Отца Вениамина он увидел не сразу. По-видимому, уставший с дороги, он сидел в скупой тени растущего у воды урюка, прихлёбывая воду из фляги. Своим видом посланник мог легко сойти за восточного дервиша – столь убог был его наряд. Пожалуй, недурная конспирация… На оборванного, хромоного старика-бродягу с длинной клюкой вряд ли кто обратит внимание в этих краях. Ближе к России бывший царский офицер, принявший постриг, конечно, сменит обличье. Станет печником, маляром или кем-либо ещё. Опыт по этой части у отца Вениамина значительный. В самые отдалённые уголки проникал он, доставляя письма, а подчас и помощь, и, благодарение Богу, оставался доселе неуловим для НКВД. Босые ноги старого монаха, обутые в видавшие виды сандалии, были покрыты кровяными мозолями, лицо почернело от загара. Можно было представить, какие тяготы приходится преодолевать ему ради взятого на себя подвига. Заметив приближающегося митрополита, он неуклюже поднялся навстречу, опершись на свою палку, склонился: - Благословите, владыка! - Бог благословит, отче! Рад видеть вас живым и невредимым. Вас долго не было. Я опасался, что вас арестовали. - На всё Божья воля, но каюсь, владыка, в грехе самонадеянности: чем дольше живу, тем более утверждаюсь, что не возьмут они меня, - отец Вениамин отбросил со лба слипшиеся волосы. – Было время, когда я слишком отчаянно искал смерти. Видимо, во искупление прежнего безумия мне назначено долгие годы скорбеть скорбями мира сего. Владыка бегло огляделся, проверяя, нет ли за ним слежки, и протянул «дервишу» узел со снедью: - Это вам в дорогу. - Спаси Христос, - ответил отец Вениамин, принимая «подаяние» и одновременно незаметно вкладывая в руку митрополита запечатанное письмо. – От владыки Кирилла! – прошептал чуть слышно. - Благодарю, - митрополит чуть кивнул головой. – Прогуляемся, отче? - Если не боитесь, что солнце изжарит нас заживо, охотно, - пожал плечами посланник, уже знавший, что только в безлюдной степи можно было говорить относительно спокойно. - Я успел свыкнуться со здешним климатом. А вас я бы и вовсе принял за туземца в этом одеянии. - Я старался, чтобы и все принимали, - отец Вениамин поправил линялую тюбетейку и медленно последовал за владыкой. - Что же, вы и язык их изучили? - Боже упаси. Изображать глухонемого значительно проще! Митрополит Иосиф прищурился, с любопытством изучая своего собеседника: - Вы ведь служили в артиллерии? Или я путаю? - Так точно, служил, - кивнул «дервиш». – А отчего вы спрашиваете? - Просто подумал, что с вашими дарованиями вам следовало бы служить в контрразведке. - Там я тоже служил в восемнадцатом году. Правда, очень недолго. - Почему? - Видимо, в то время мои дарования не пожелали себя обнаружить, - развёл руками отец Вениамин. Отойдя на почтительное расстояние от человеческих жилищ, владыка с некоторым волнением распечатал письмо и углубился в чтение. Переписку с митрополитом Кириллом ему удалось наладить лишь в начале 1937 года, когда тот, прибыв этапом в Казахстан, был направлен в поселок Яны-Курган. Узнав об этом, владыка Иосиф с первой же оказией отправил собрату письмо, в котором свидетельствовал ему свое глубочайшее почтение и преклонение перед его мужественным стоянием в борьбе за церковные интересы. Это было пробным камнем для выяснения отношения митрополита Кирилла к нему и установившейся за ним репутации главаря особого церковного движения. Полученный ответ был более чем удовлетворительным. Достигнутое единомыслие было тем более важно, что после кончины митрополита Петра, о которой объявили годом раньше, господин-лакей Сергий окончательно присвоил себе церковную власть, хотя сам же писал некогда, что полномочия заместителя действуют лишь до тех пор, пока жив местоблюститель, утверждал, что в случае кончины владыки Петра ему будут наследовать оставшиеся два местоблюстителя, а он отойдёт в сторону. Что ж, Сергий и здесь остался верен себе в своём бесстыдном лицемерии. Из трёх местоблюстителей оставался в живых лишь один – митрополит Кирилл. Ему должны были перейти права первого епископа, но новоявленный Отрепьев Страгородский как будто забыл о существовании владыки и объявил местоблюстителем себя. Однако, не забыли верные. Ссыльные архиереи высказались за то, чтобы главой Российской Православной Церкви признать митрополита Кирилла. С этим решением, не колеблясь, согласился и митрополит Иосиф. Письмо местоблюстителя было немногословным. Оно вновь подтверждало совершенное сходство взглядов обоих иерархов. Это-то сходство и сообщить теперь всем, чтобы не было ложных суждений, будто бы Иосиф стоит на крайних позициях, тогда как Кирилл – на умеренных! - Когда бы встретиться нам двоим, поговорить… - пробормотал владыка, пряча письмо и в который раз жалея, что за столько лет совместной борьбы ни разу не имел возможности лично свидеться со старейшим собратом. Обернувшись к хромающему за ним «дервишу», спросил: - Сколько вы пробудете в здесь? - Вы знаете, владыка, я не задерживаюсь на одном месте дольше суток-двух. Это единственный способ избежать слежки. Ночь я проведу здесь. В полдень вновь приду насладиться прохладой арыка перед дальней дорогой. А затем отправлюсь дальше. - Куда лежит ваш путь теперь? - На север. Я давно не был у своего духовного отца – владыки Сергия. Он очень болен и терпит горькие лишения… Дальнейший же маршрут определится по ходу пути. - Туда вы тоже отправитесь в образе нищего странника? - Ни в коем случае. Там бродягу вроде меня мигом препроводят, куда следует. Старый печник, переходящий от дома к дому – это куда надёжнее. - Когда только вы успели освоить ремесло печника… - Нужда заставит - не то что ремесло, но и здешнюю тарабарщину выучишь, - улыбнулся «дервиш». - Вы ещё сохранили документы? - Теперь их у меня целых три. - И вы их носите с собой? - Нет, конечно. Они хранятся у надёжных людей в надёжных тайниках. - Странно, что вы не проявили дарований в контрразведке… - Видимо, не пришло тогда моё время. Они двинулись в обратный путь. - Завтра в полдень я пошлю к арыку кого-нибудь из своих, чтобы передали вам кое-какую корреспонденцию. Признаюсь, отче, меня томит предчувствие, что скоро всё кончится… Не для Церкви, конечно. И не для вас… Но для меня. Ко мне приехали родные, и я рад им, но в то же время хочу, чтобы они уехали как можно скорее, иначе под удар могут попасть и они. Если бы достаточно было мне одному принести себя в жертву, чтобы никто больше не пострадал, я бы с радостью пошёл на это! Но моя жизнь слишком ничтожна… Единственное, что придаёт мне крепости – это верность, твердость и ревность истинных чад Христовой Церкви. В этом - моя жизнь, сила и спасение. А измена, расслабление и равнодушие их - моя гибель, мое поражение и уничтожение. Некоторые считают народ бессмысленным, готовым идти всего-навсего за «белым клобуком», не разбирая личности. Жизнь должна испробовать этот взгляд на деле. Если «легализовавшиеся» восторжествуют всецело, как уронится этим «народ»! Если же этого не случится, как он поднимется и еще в наших страдальческих глазах! Мы убедимся тогда, что стоило пострадать за этот народ, и не тяжки будут за него эти страдания. Но если… если иначе… - митрополит запнулся, разволновавшись, качнул головой: -Да избавит Господь от непосильных страданий! До арыка оставалось пройти недолго, и митрополит остановился, сказал хранившему молчание отцу Вениамину: - Вы идите первым, а я немного обожду, чтобы нас не видели вместе. - Благословите, владыка! – «дервиш» склонился, сложив руки, и владыка благословил его, добавил на прощанье, напутствуя: - Ничего, отче. Не может быть, чтобы все наши муки, наше стояние оказались напрасными. Власть борется не с нами, не с Истинной Православной Церковью, а с Ним, Богом, Которого никто не победит. И наше поражение, ссылка, заточение в тюрьмы и тому подобное не может быть Его, Бога, поражением. Смерть мучеников за Церковь есть победа над насилием, а не поражение. К тому же я твёрдо верю, что никакими репрессиями наше течение уже не может быть уничтожено. Наши идеи, стойкость в чистоте Православия пустили слишком глубокие корни. А от них, если даже срублены будут старые деревья, вновь взойдут побеги, и Церковь будет жить, несмотря ни на что.
[1] В данной главе автором сознательно допущена неточность. В реальности владыка Иосиф и владыка Кирилл были арестованы ещё в июне 1937 года, а в июле – расстреляны. В романе время массовых арестов катакомбного духовенства и мирян в Казахстане сдвинуто на два месяца вперёд. [2] Здесь и далее воспоминания митрополита Иосифа частично дословно воспроизводят его дневник и письма. | |
| |
Просмотров: 904 | |