 3 августа 2010 г. исполнилось два года со дня смерти Александра Исаевича Солженицына (1918-2008), немногим не дожившим до своего славного девяностолетия. О Солженицыне пишут книги (и уже написаны; незадолго до смерти А.И.С. к имевшимся прибавился детальный биографический труд Людмилы Сараскиной), о нем снимаются документальные фильмы; и ясно, что не в фрагментарной заметке исчерпывающе говорить о значении великого писателя. Тем не менее, говорить и напоминать об этом значении читателям нужно, ибо адекватными откликами в массовой печати - любого направления - Солженицын, в последние годы особенно, не был избалован. Увы, толстые книги и серьезные работы читают меньше, чем газетные и интернетовские заметки. Люди привыкают к поверхностных оценкам, публицистическим штампам, и сами повторяют их, избавляя себя от необходимости думать.
Солженицын, с одной стороны, был всемирной знаменитостью, соответственно, упоминания о нем в прессе неизбежно преподносились с сенсационным привкусом, в том стиле, как вообще пишут о "звездах", не сильно различая звезд эстрады от серьезных деятелей искусства, науки или политики. Так же и современная российская власть, с некоторого момента, решилась отдавать ему определенные почести (визиты президента, награждение премиями и орденами; посмертные распоряжения об увековечении памяти и дополнительном внесении его книг в школьную программу, и т.д.). Невзирая на казенные формы такого признания и некоторое сомнение в искренности олигархических властей, которые Солженицын весьма резко обличал, - лучше поздно, чем никогда.
Советская власть в свое время упустила шанс пойти на какое-то смягчение противостояния с опальным писателем, после присуждения ему Нобелевской премии по литературе (1970), когда в письме Суслову он предлагал напечатать в СССР свою новую книгу - "Август 1914", а затем и другие книги (романы "В круге первом" и "Раковый корпус", уже принятые к журнальной публикации и лишь затем запрещенные), и снять преследование с читателей и самиздатских перепечатчиков его произведений. Так же без видимых последствий было оставлено солженицынское "Письмо к вождям Советского Союза" (1973), с программой медленного выхода из коммунизма через сохранение авторитарной власти вождей при отказе от обязательной марксистской идеологии и при разрешении людям свободно дышать и мыслить, русского национального (и религиозного) возрождения. (Хотя, как теперь известно, "вожди" всё же прочли письмо; Брежнев распорядился об ознакомлении с ним членов политбюро вкруговую, и помощниками был подготовлен суммарный отзыв о письме, для сведения. Но понимания и дальновидности у "вождей" не хватило. Они были уверены в несокрушимости системы безо всяких поправок. Остается только гадать насколько осуществимы были предложения Солженицына тогда, в 1973 г., и как могла пойти бы история, если бы они были хотя бы частично приняты. В любом случае облегчение общественной атмосферы в 1970-е годы, если бы оно тогда состоялось, не дало бы победить тотальной деморализации и цинизму, которые разъели всё перед концом советской власти и, вырвавшись наружу, восторжествовали в "перестройку" и "постперестройку".)
С другой же стороны, невзирая на статус мировой величины, который у Солженицына отнять было невозможно, он при своей жизни и после смерти подвергался невиданному же и поношению. Поразительно многообразие сторон, с которых шли атаки, и само содержание этих атак. Солженицына поносили (и поносят) за "сионизм" и "антисемитизм"; за "зоологический русский национализм, в котором он сомкнулся с вождями КПСС" и то, что он "продался ЦРУ, действовал на деньги и по указке западных спецслужб"; за "монархизм" и "клевету на Царя-Мученика". Любопытно, что если современная "демократическая" печать упоминает о Солженицыне с неприязнью сдержанной (всплеск эмоций был только, когда появилась книга "Двести лет вместе", о еврейском вопросе), то так называемая "патриотическая" пресса лягает Солженицына особенно разнузданно. В вину Солженицыну ставится прежде всего, что он "развалил СССР" своими книгами, прежде всего "Архипелагом ГУЛАГом"; употребляя яркую, но поверхностную фразу Александра Зиновьева, что он "метил в коммунизм, а угодил в Россию". Продолжая эту линию, на Солженицына непостижимым образом возлагается ответственность за воровское государство, утвердившееся в России после 1991 г., за грабительские реформы, приведшие к вымиранию народа. Характерным стало публицистическое преуменьшение масштаба жертв коммунистического режима (если не вообще их отрицание) - соответственно, Солженицын оказывается виновным в "раздувании числа" этих жертв, - и публицистическое же сравнение с жертвами "реформ". В свое время, для борьбы с "Архипелагом ГУЛАГом", коммунистическая пропаганда придумала для Солженицына ярлык "литературного власовца". Эта же бранная кличка теперь повторяется некоторыми публицистами "патриотического" направления. При конце перестройки, Горбачев, не зная, как отреагировать на сенсацию - появившуюся тогда массовым тиражом статью Солженицына "Как нам обустроить Россию?" (осень 1990 г.), не нашел ничего умнее, как заявить, что с Солженицыном нам не пути, потому что он "монархист". Теперь же патриотические публицисты, для которых "монархизм" стал общим местом, мимоходом обличают Солженицына за недостаток этого самого монархического чувства и за умышленное якобы очернение Императора Николая II в "Красном Колесе".
2.
Нужно ли защищать Солженицына?
Можно, конечно, отвечать на разного рода недобровестные нападки и опровергать фактическую неправду. До известной степени это имеет смысл, но, в общем-то, большой нужды нет.
У Солженицына есть одно преимущество перед недобросовестными критиками, фора, которую им не преодолеть. Он - гениальный писатель, и если бы он им не был, никакого общественного или политического влияния ни он, ни его книги не оказали, о нем никто бы не узнал, и не было бы той пищи для нынешних критиков и нападчиков. Художественные книги Солженицына говорят сами за себя. Их читают и будут читать, и они дают читателю гораздо больше, чем может дать любая публицистика "за" или "против" Солженицына.
Разумеется, масштаб Солженицына как писателя для части пишущей братии и был главный источник раздражения, да что там говорить, бешеной зависти. Это верно и для начала его появления в литературе с публикацией "Одного дня Ивана Денисовича" (ноябрь 1962) и до самого последнего времени, когда завистники скрежетали зубами по поводу "узлов" "Красного Колеса", - что их невозможно прочитать, что это писательский "провал" (по Гоголю: "хоть я и не слышал, но знаю, что дела там нет"), и т.д. Там, разумеется, читатели сами будут разбираться, провал это или не провал (по мне, это вершинная русская проза), но характерно, кто бросал обвинения. Ведь ничего своего, не то, что лучшего или равновеликого, но отдаленно приближающегося к книгам Солженицына, эти критики-писатели предъявить не могли. Не хочется называть имена, но: нападал на Солженицына покойный Владимир Максимов, именно на "Колесо", что его "читать невозможно", и - что же написал сам Максимов, лучшего или хотя бы такого же "нечитабельного"? Ни-че-го. Одолеваемый завистью Владимир Войнович накатал целую книгу в разоблачение Солженицына ("Портрет на фоне мифа") - ее, разумеется, прочли из-за имени главного героя. А чем Войнович (которого Солженицын когда-то упомянул в списке заслуживающих внимания писателей в СССР) сам вошел в русскую литературу? Книжкой о дезертире Чонкине или историей сражения за квартиру с соседом по писательскому дому? Критик Бушин, когда-то яркий (и восторженно писавший в 60-е годы об "Одном дне Ивана Денисовича" и "Матренином дворе"), сейчас не жалеет черной краски для Солженицына. (Как, впрочем, и для многих других, включая прежних друзей среди критиков и писателей.) Позволительно спросить: а что он может противопоставить своего? Перечень можно продолжать, но нет смысла.
Напротив, Солженицына сразу оценили по достоинству люди сами глубоко одаренные. Два лучших русских поэта (и при этом столь разных по художественным вкусам и литературному происхождению): Твардовский и Ахматова. Твардовский ставил Солженицына в ряд с Толстым, Достоевским и Чеховым, считал его первым из современных русских писателей, любил его по-человечески (при том что их отношения прошли и через острые конфликты, взаимонепонимания и обиды, отраженные в дневниковых записях Твардовского и мемуарах Солженицына) и по существу всю свою жизнь как редактора журнала с середины 1960-х годов положил на борьбу за публикацию Солженицына на родине и сохранение его для русской литературы. Анне Ахматовой принадлежат потрясающие строки о Солженицыне: "Све-то-носец!.. Мы и забыли, что такие люди бывают. Глаза как драгоценные каменья. Строгий. Слышит, что говорит... Поразительный человек... Огромный человек..." (записано после их первого знакомства). Ахматова заявляла про "Один день Ивана Денисовича", что "эту повесть о-бя-зан прочитать и выучить наизусть каждый гражданин изо всех двухсот миллионов граждан Советского Союза". Конечно, можно попытаться списать такие гиперболизированные оценки на "женскую восторженность", но это как раз то, чего у Ахматовой не было. Она была очень трезвым человеком, с резким языком и привычкой к "снижающему" юмору, и чтобы вызвать у нее такой восторг, нужно было действительно его заслужить. Интересны и литературные замечания Ахматовой, сравнивавшей Солженицына с Хемингуэем, только что тогда получившим Нобелевскую премию: у того подробности (в "Старике и море") вызывают раздражение, кажутся ненужными, а у Солженицына "каждая деталь нужна и дорога".
Солженицына с 1960-х годов поддерживали те, кто знали, что такое настоящий уровень литературы. Елена Сергеевна Булгакова открыла ему архив, и Солженицын прочитал ненапечатанные вещи Булгакова до их публикации в советских изданиях. (И "Записки покойника" и "Мастера и Маргариту". Солженицын испытывал чувство родства к затравленному Булгакову. Е.С. Булгаковой он даже сказал так, что хочет знать, что было написано Булгаковым, чтобы уже его не повторять. Поразительное высказывание! И Е.С.Б. прекрасно поняла, что Солженицын имел в виду.) Корней Чуковский предоставил свой кров Солженицыну, когда у того КГБ захватил таимые рукописи (1965) и этим, возможно, спас его от ареста. Лидия Чуковская, дочь К.И.Чуковского, с неизменным бесстрашием поддерживала Солженицына вплоть до его высылки в 1974 г. Солженицын много прожил под гостеприимным кровом Чуковских, и Лидия Корнеевна сохранила о нем драгоценные записи. Интересен такой штрих. Солженицын был одержим "сохранением минуты", у него была мания не потерять времени; у малознакомых людей, сталкивавшихся с ним, у многих друзей, и даже у Твардовского, эта черта вызывала раздражение. Л.К.Чуковская была из тех редких людей, кто понял эту особенность Солженицына и оценил ее правильно. По ее воспоминаниям, Солженицын, когда разрешал себе отвлечься от работы, на короткий перерыв как бы "открывал створку", был мягок, был очень интересным собеседником и т.д., но потом он сам себя "переключал", "опускал створку", и как раб возвращался на свою галеру, к которой сам себя приковал. Сознание невыполненного долга гнало его вперед и заставляло жертвовать обычной жизнью. При разности взглядов, - например, сама Л.К.Чуковская была неверующей, смотрела на старую русскую жизнь скорее глазами революционных демократов, и все "православное" и "национальное" у Солженицына было ей чуждо, - она благородно защищала Солженицына от нападок даже своих близких друзей, когда "антисемитизм" и "монархизм" стали ходячими обвинениями уже высланного за границу Солженицына в кругах советской интеллигенции.
Из известных писателей откровенные дневниковые записи оставили о Солженицыне (в те годы, когда вслух и имя его упоминать было нельзя) Юрий Трифонов и Юрий Нагибин, оба сами очень талантливые, хотя вполне принадлежавшие к "официальной" литературе.
Нагибин в дни травли и высылки Солженицына (февраль 1974) записал: " История - да еще какая! - библейского величия и накала творится на наших глазах. Последние дни значительны и нетленны, как дни Голгофы. Только Христос другой. Современный. Христос-74. Он не просил Отца небесного «чашу эту мимо пронести», а смело, даже грубо рвался к кресту, отшвырнув по дороге Пилата, растолкав саддукеев и фарисеев, всех ратников и лучников, отшвырнув прочь разбойников и прочую сволочь. Он рвался к кресту, как олимпиец к финишной черте. Бог да простит мне эту любовную насмешку. Он сейчас в безопасности, и я до слез рад за него... Но возблагодарим Господа Бога, что он наградил нас зрелищем такого величия, бесстрашия, бескорыстия, такого головокружительного взлета. Вот, оказывается, какими Ты создал нас, Господи, почему же Ты дал нам так упасть, так умалиться и почему лишь одному вернул изначальный образ? Может быть, Ты сознательно недосоздаешь нас, чтобы мы сами завоевали окончательное право быть человеком? Но не отпущено нам таких сил. Он, которого Ты дал отнять у нас, подымал нас над нашей малостью, с ним мы хоть могли приблизиться к высокому образу. Но Ты осиротил нас и мы пали во прах. Теперь нам уж вовсе не подняться. Пуста и нища стала наша большая страна, и некому искупить ее грехи. Храни его, Господи, а в должный срок дай место возле себя, по другую руку от Сына (о Солженицыне)". Потрясающие, на грани кощунства, - но и исполненные горячей верой и, казалось бы, невозможным для советского писателя религиозным восприятием мира, - слова. (Читая их, как не поразиться, что в своей открытой жизни преуспевающего советского автора Нагибин постоянно "двоился", цинично разменивая свой большой талант на "проходное", приносящее внешний успех и деньги, - и сам же за это себя и презирал, и презирал своих товарищей по литературному цеху, как свидетельствует его дневник.)
Юрий Трифонов написал провидчески: "Он [Солженицын] возвратится сюда и начнёт устраивать русскую жизнь. С малого начнёт, и над ним будут подсмеиваться дураки. Как с малого он начал поход против системы, а кончил полной победой над ней. Мы ещё просто об этом не знаем. Он гений, что надо понять и принять. Кое-кому трудно признать превосходство. Да и как признать, когда на шее медальки болтаются. Рядом с гением жить неудобно. А мне удобно!"
Так как Солженицын быстро стал "антисоветским" и "запрещенным", проследить его взаимодействие с "открытой" литературой того времени не так-то просто. Упоминать его было нельзя, и ему самому приходилось быть осторожным в назывании имен других писателей. Тем не менее, он в качестве близких себе называл не один раз писателей-"деревенщиков": Белова, Астафьева, Абрамова, Можаева, Евгения Носова, Валентина Распутина. Впоследствии стало распространенным утверждение о том, что деревенская проза вышла из солженицынского "Матренина двора". Это спорно. Мне кажется, что несмотря на близость, прямой связи нет. "Деревенская проза" имеет свои независимые корни, а "Матренин двор" - лишь по внешности произведение на деревенскую тему.
Из названных писателей Борис Можаев был близким другом Солженицына. Они вместе ездили по местам тамбовского крестьянского восстания, о котором Солженицын первоначально планировал писать в будущих "узлах". На это жизни не хватило, но ненаписанные тамбовские главы частично претворились в поздние "двучастные рассказы": "Эго" и "На краях". Сам же Б.А.Можаев своей яркой личностью отразился в образе солдата Арсения Благодарёва - одного из сквозных героев "Августа 1914" и последующих написанных трех узлов (в особенности "Октября 1916").
Еще в шаткую ранне-горбачевскую пору (1987-88) Валентин Распутин и Виктор Астафьев впервые открыто заговорили о полностью запретном в то время Солженицыне. И позднее, Астафьев, Солженицын и Распутин неоднократно демонстрировали близость взглядов и позиций.
Из ярких писателей не-"деревенщиков", но открыто русского национального направления к Солженицыну был близок Владимир Солоухин. В махрово-советские годы он не побоялся вырваться к Солженицыну в американский Вермонт (отбился от коллег при официальной поездке). Мужество нужно было для того, но и - душевная потребность писателя.
Я знаю только два примера действительно выдающихся авторов, сравнимых с Солженицыным по масштабу дара, которые не оценили по достоинству его талант. Это в эмиграции Набоков и на родине Шаламов. Надо заметить, что Набоков публично высоко ставил Солженицына как личность и борца; только в его приватной переписке можно найти не очень высокую оценку писательского таланта Солженицына. Последнее неудивительно, если учесть своеобразие собственного набоковского творчества и прихотливость его оценок: он и Достоевского считал плохим писателем. Что касается Варлама Шаламова с его блестящими рассказами и стихами, то нелюбовь к Солженицыну развивалась в нем постепенно, от первоначального восторженного отзыва об "Иване Денисовиче" (развернутый разбор которого он дал в письме к А.И.С.) и похвал роману "В круге первом", до полного отрицания им Солженицына в поздних дневниковых записях. Причина такого отношения - в самой личности Шаламова и в его сверх-трагической писательской судьбе.
(Как широко известно, Солженицын выдвинул Набокова на Нобелевскую премию. Также, он всегда подчеркивал свое восхищение творчеством Шаламова, которого рассматривал как "брата" по Архипелагу ГУЛАГу.)
3.
Лидии Корнеевне Чуковской при знакомстве с Солженицыным бросилась в глаза его "очень русское" лицо, эту черту она сразу отметила в своих записях. Так же и еще раз, и о Борисе Можаеве (запись 1968 г.): "За ним с утра зашел Можаев. Удивительно привлекательное лицо, глядишь - и сразу веришь. И рядом на них хорошо смотреть, они как-то очень подходят друг к другу - может быть, потому, что у обоих очень русские лица".
На этом стоит остановиться и задуматься. Что собственно значит такое подчеркивание? Казалось бы, все вокруг русские; ну, кто-то еврей, кто-то, допустим, казах или татарин. Но что означает особенная "русскость" у Солженицына (и Можаева), на которую обратила такое внимание Чуковская? Для Ахматовой или Чуковских была громадная разница между усредненно-советскими типами, которые преобладали вокруг, и обликом людей прежней России, "лицами на старых фотографиях". Об этой разнице лиц сам Солженицын потом писал и в "Архипелаге" и в "Круге Первом". Речь разумеется не о внешности (или не только о внешности).
Странная вещь: если отбросить даже и физический отбор (гибель в гражданскую войну; беженцев из Советской России - а это значительное число, а вовсе не тонкая пленочка одной интеллигенции; раскулачивание; гибель в репрессиях 30-40-х годов), русские люди как бы остались, но из них сформировали другой народ, без своего имени, с другим выражением лица. Это одна сторона дела. Если остановиться на ней или, вернее, пойти с той же логикой дальше, то можно дойти и до вполне антирусских выводов, которые делались в самиздатской публицистике 60-70-х: "народа нет; нет и интеллигенции; осталась одна бесформенная масса".
Против этих выводов возражали Солженицын и его соавторы по сборнику статей "Из-под глыб" (1974): Шафаревич, Агурский, Вадим Борисов, и другие: "Народа - нет? И тогда, верно: уже не может быть национального возрождения??. Но интеллигенции - тоже нет?.. Подменены в с е классы - и как же развиваться? Однако - кто-то же есть? И как людям запретить будущее? Разве л ю д я м можно не жить дальше? Мы слышим их устало-тёплые голоса, иногда и лиц не разглядев, где-нибудь в полутьме пройдя мимо; слышим их естественные заботы, выраженные русской речью, иногда ещё очень свежей; видим их живые готовные лица и улыбки их; испытываем на себе их добрые поступки, иногда для нас внезапные; наблюдаем самоотверженные детные семьи, претерпевающие все ущербы, только бы душу не погубить, - и как же им всем запретить будущее?".
Но еще раньше, и помимо логических аргументов, и это другая сторона вопроса, - Солженицын опроверг вывод о гибели русского народа ("народа не осталось, одна масса") во-первых, собственной личностью, а во-вторых, данным в своих произведениях анализом, не логическим, но художественным.
Солженицын прошел очень нетривиальный путь. Перед войной и всё время войны, на фронте, он был по видимости вполне советским человеком, "советским патриотом" в сталинском духе (невзирая на антисталинскую переписку с другом, за которую и был арестован), писавшим советско-патриотические стихи, серьезно мечтавшим о мировой революции, и от обычных советских людей отличавшимся только мыслями о "борьбе после войны" за какой-то особенный очищенный ленинизм. Не нужно, впрочем, забывать, что он тогда был мальчишкой (26 лет при аресте), хоть и с капитанским званием и боевыми орденами. Впоследствии Солженицын написал: "Благословение тебе, тюрьма!" и: "Страшно подумать, каким бы я стал писателем (а стал бы!), если бы меня не посадили". Сажали, конечно, многих, но не все смогли свой горький тюремно-лагерный опыт использовать во благо. Книги Солженицына о лагерях - это прежде всего книги о изменении души. После заключения и ссылки (и тяжелой болезни) Солженицын уже другой человек. В частности, он переработал себя из "советского" - в русского. Это и было то, что заметила в нем Чуковская (и, может, хотя так прямо и не сформулировала, Анна Ахматова).
"Архипелаг ГУЛАГ" имеет подзаголовок: опыт художественного исследования. Что это значит? "В этой книге нет вымышленных фактов и вымышленных имен", как написано в предисловии, все исторические факты, которые приводит Солженицын достоверны в обычном смысле и были им выверены, как только это было возможно. Неточности при последующих изданиях исправлялись. Художественное исследование Солженицына - это не домысел, заменяющий факты. Это открытие тех измерений, которые обычному историку недоступны, но которые открываются художнику-творцу. Если угодно, Солженицын указал на другой способ познания, помимо научно-логического. Это познание через художественный образ. Разумеется, этот способ не новость, он существует столько же, сколько существует художественное творчество, т.е., всё время существования человечества. "Дрожание его левой икры", которое "есть великий признак" говорит - в романе Толстого - о Наполеоне больше, чем все исторические трактаты. Новым у Солженицына были две вещи: такая явная формулировка метода и соединение дотошности "обычного" историка с возможностями писателя-художника. Это и дает художественное исследование по Солженицыну. Метод, открытый для "Архипелага" и примененный затем в "Красном Колесе". Помимо истории советской тюремно-лагерной системы 1918-1956 годов, "Архипелаг ГУЛАГ" есть книга о человеческой душе. С какой-то точки зрения, это даже прежде всего книга о душе. Солженицын как писатель смог исследовать там тропинку в обе стороны: и путь падения, и путь восхождения. В "Архипелаге" Солженицын показал, как человек может оскотиниваться, переставать быть человеком, и как, наоборот, душа в человеке просыпается и очищается. Начав писать об обществе, которое от чеховских трех сестер смогло дойти до Соловков и "Секирки", Солженицын приходит к мыслям об отдельном человеке. "Пусть захлопнет здесь книгу тот читатель, кто ждет, что она будет политическим обличением".
И далее идут строки, которые нужно написать на стенах классных комнат, чтобы школьники видели их каждый день:
"Если б это так просто! - что где-то есть черные люди, злокозненно творящие черные дела, и надо только отличить их от остальных и уничтожить. Но линия, разделяющая добро и зло, пересекает сердце каждого человека. И кто уничтожит кусок своего сердца?.. В течение жизни одного сердца эта линия перемещается на нём, то теснимая радостным злом, то освобождая пространство рассветающему добру. Один и тот же человек бывает в свои разные возрасты, в разных жизненных положениях - совсем разным человеком. То к дьяволу близко. То и к святому. А имя - не меняется, и ему мы приписываем всё".
Возвращаясь к вопросу о "русскости", повторим наш тезис: Солженицын смог первым пройти в своей жизни и своих книгах обратный путь, превращение из советского в русского. Естественно, это был не одномоментный переход, и он не сводится к изменению взглядов. Взгляды у Солженицына менялись на протяжении всей жизни, даже если ограничиться послетюремными годами, и анализ их эволюции - отдельный предмет.
При изменении взглядов и оценок, в творчестве Солженицына можно увидеть инварианты. В самых ранних вещах - пьесах ("Пир победителей", "Пленники") и поэме "Дороженька" - видны образы и идеи, много спустя "распустившиеся" в зрелой прозе "Архипелага ГУЛАГа" и "Красного Колеса". Сквозная тема Солженицына появляется уже в первом романе.
Это тема: найти и рассказать! Старой России нет, она ушла по среднерусскому большаку, как на (ненаписанной) картине Павла Корина. Само имя ее исчезло с карты. Но вокруг полно следов, еще теплых, и звучит немой набат, который "каким-то странным слухом ещё с отрочества слышал Нержин... - все живые звоны, стоны, крики, клики, вопли погибающих, отнесенные постоянным настойчивым ветром от людских ушей".
Там же, в романе "В круге первом", излагается и идея "узлов" - принцип будущей исторической эпопеи. Математику не нужно долго ее разъяснять, она совершенно прозрачна: для исследования функции нужно прежде всего посмотреть на ее особенности, на те точки, где нарушается гладкость или обращается в нуль производная. Это и будут "узловые точки". Поведение в их окрестности всё и описывает, не нужно тратить время на описание регулярных участков, "узлов" не содержащих. (Солженицын не зря учился на одни пятерки на ростовском физмате и был сталинским стипендиатом!)
Солженицын победил.
Старая Россия для нас - уже не унесенное в "мировое ничто" "чье-то дорогое тело". "Полярная вода забвения", еще один солженицынский образ, больше не переплескивает над островами Архипелага.
Он совершил прорыв. Нам сейчас почти невозможно представить панораму, какой она была до солженицынского прорыва. В сделанный им пролом пошли другие, часто без малейшей благодарности к тому, кто был первым. Упоминание Столыпина стало общим местом, сейчас уже даже и до реакции: пройдя виток, Столыпина вновь критикуют за разрушение крестьянской общины, за направление России на капиталистический путь. Но кто был первым, открывшим нам Столыпина и его роль? Читайте двухтомный "Август 1914". Понимание катастрофы Февраля и нового феврализма как смертельной опасности для России - это опять-таки Солженицын. Читайте "Октябрь 1916" и "Март 1917". Многое можно назвать.
Имеет смысл сказать и вот о чем. Усваивать, брать готовое легко. Но в усвоении достигнутого не своим трудом есть риск. Поверхностное усвоение чего-то дореволюционного, например, монархизм как почти партийное требование и т. п., еще не делают человека по-настоящему русским. Истина - это не точка, а путь. Без прохождения пути даже повторение формально правильных вещей может оказаться ложным. А прохождение пути есть работа души. Солженицын нам дает здесь путеводителем свои книги. Они могут передать опыт именно потому что художественны. (Между прочим, мысль об уникальной роли искусства для передачи человеческого опыта была развита Солженицыным в "Нобелевской лекции".)
4.
Написав свое главное, по объему труда одному человеку, казалось, непосильное: четыре детальнейших "узла" художественного исследования революции, в совокупности десять томов, - это уже после "Архипелага ГУЛАГа", ранних рассказов и двух романов, давших ему мировую славу, Солженицын как будто мог остановиться. Но нет: после возвращения на родину из изгнания (1994) у него открылось второе дыхание.
Помимо новой чисто художественной работы, Солженицын попытался повлиять на текущие - и не радующие - события: так называемые "реформы" в России и наглый слом мирового порядка правительствами стран Запада.
Проездив по стране, собрав бесчисленное количество обращений, воплей от того что делается, и суммировав их, Солженицын выступил перед Государственной Думой (октябрь 1994): "народная масса ошеломлена, в шоке от унижения и стыда за свое бессилие", "мы начали вымирать". Реакция думцев: хамское игнорирование. Солженицын попытался донести нечто до общества и правительства в телебеседах; было12 передач по 15 минут с апреля по сентябрь 1995; последняя, 13-ая, была запрещена, и Солженицыну доступ к государственному телеканалу был навсегда закрыт. Олигархической власти говорящий правду писатель был так же не нужен, как прежней коммунистической. В 1998 году Солженицын подвел предварительный и неутешительный итог работой "Россия в обвале". Когда к 80-летию Солженицына президент Ельцин наградил его вновь восстановленным высшим российским орденом св. Андрея Первозванного, из рук такой власти Солженицын принять награду отказался... (Надо сказать, что этот жест не все одобрили. Например, Д.С.Лихачев отозвался критически.)
Откликаясь на нападение на Югославию силами НАТО в 1997 году, Солженицын заявил перед камерами НТВ: "Самое страшное из того, что сегодня происходит - даже не бомбардировки Сербии, как это ни трудно выговорить, - самое страшное то, что НАТО перевело нас в новую эпоху. Подобно тому, как Гитлер когда-то, разыграв очередную авантюру, вывел Германию из Лиги наций... США и НАТО отшвырнули ООН, систему коллективной безопасности, признание суверенности государств. Они начали новую эпоху: кто сильнее, тот - дави. Вот это страшно..."
Оставив попытки непосредственно повлиять на дела внешние, Солженицын сосредоточился на том, что в новых условиях жизни на родине было в его возможностях. При помощи московского правительства был создан дом-библиотека "Русское Зарубежье", куда переехали собранные в ответ на призыв Солженицына архивы первой русской эмиграции. Русский Общественный Фонд ("фонд Солженицына") начал присуждать ежегодные литературные премии. Лауреатами премии начиная с 1998 года стали виднейшие, очень точно выбираемые каждый год деятели отечественной культуры, среди которых писатели Алексей Варламов, Борис Екимов, Валентин Распутин и Леонид Бородин, филолог Андрей Зализняк и философ Александр Панарин.
В 2001-2002 Солженицын вновь вызвал сенсацию, опубликовав два тома исследования "Двести лет вместе", о евреях в России. Как легко было предположить, нападки на автора последовали с двух полярных сторон. Вновь ожило обвинение в антисемитизме; с другой стороны, взвешенный и примирительный тон книги явно разочаровал сторонников искать объяснение всех проблем в одном направлении.
Что касается чисто-художественной сферы, то как Солженицын и предполагал, когда еще работа над "Красным Колесом" была в разгаре, после окончания "Колеса", на родине, он смог вернуться к малой форме, напечатав новые рассказы и стихотворения в прозе, "Крохотки" (1994-1999).
Вот, слова Солженицына в одной из последних "Крохоток" (1996): "Кто хочет увидеть единым взором, в один окоём, нашу недотопленную Россию - не упустите посмотреть на калязинскую колокольню... Полузамерший, переломленный, недобитый город, с малым остатком прежних отменных зданий. Но и в этой запусти у покинутых тут, обманутых людей нет другого выбора, как ж и т ь. И жить - здесь. И для них тут, и для всех, кто однажды увидел это диво: ведь стоит колокольня! Как наша надежда. Как наша молитва: нет, в с ю Русь до конца не попустит Господь утопить...".
5.
О Солженицыне можно писать и писать. Мне хочется процитировать больше самого Солженицына, его мощную музыкальную прозу, которую лучше всего читать вслух, но я вижу, что уже в этот текст не помещается. Да и начав, было бы трудно остановиться. Знаю, что на каком месте ни открой "Август 1914" или "В круге первом", оторваться от этих книг невозможно.
У Осипа Мандельштама, в письме к Тынянову (1937), есть строчки, которые можно смело счесть хрестоматийными: "Вот уже четверть века, как я... наплываю на русскую поэзию, но вскоре стихи мои сольются с ней, кое-что изменив в ее строении и составе". Образ в своих истоках библейский: "И скончался Авраам, и умер, и приложился к народу своему". Пока Солженицын был жив, он был частью современного нам общества, его можно было мерять по меркам текущим, изменяющимся, желать его реакции на текущие события, и т.д. и т.п. Теперь же он умер и приложился к народу своему. Книги Александра Солженицына слились с русской литературой, существенно изменив ее состав, но сами они уже не изменятся: не будет уже новых романов и рассказов, или новых редакций, - разве что будет напечатано что-то пока неизвестное из писательского архива...
Мы с вами еще здесь, а душа его предстоит пред Создателем всех.
Помяни Господи, въ надежди Воскресенія, жизни вѣчныя, усопшаго раба Твоего Александра, и прости ему всякое согрѣшеніе, вольное же и невольное, словомъ, или дѣломъ, или помышленіем согрѣшенное имъ, и всели и въ мѣста свѣтла, въ мѣста прохладна, въ мѣста покойна, отнюдуже отбѣже всякая болѣзнь, печаль и воздыханіе, идѣже присѣщаетъ свѣтъ лица Твоего, и веселитъ вся иже отъ вѣка святыя Твоя. Даруй емуже и намъ Царствіе Твое, и причастіе неизреченныхъ и вѣчныхъ Твоихъ благъ, и Твоея безконечныя и блаженныя жизни наслажденіе. Ты бо еси жизнь, и воскресеніе, и покой усопшаго раба Твоего Александра, Христе Боже нашъ, и Тебѣ славу возсылаемъ, со Безначальнымъ Твоимъ Отцемъ, и Пресвятымъ и Благимъ и Животворящимъ Твоимъ Духомъ, нынѣ и присно и во вѣки вѣковъ, аминь.
|