«На допросах я стоял по семь суток, и если падал от изнеможения, то меня за волосы поднимали и опять ставили»

Ваши лагерные рассказы, производят очень тяжелое впечатление, иначе и быть не может. Но од ин из самых впечатляющих моментов — когда после прощания с молодой женой вас стали сажать в машину и капитан, который вас арестовывал, вежливо открыл дверь автомобиля. Это не менее страшный образ, чем все то, что вы описываете в самой лагерной жизни.

Все кончилось на улице Воинова при въезде в ворота тюрьмы. Как захлопнулись ворота, все кончилось — права человеческие, гражданские права, мои права как личности — все к черту. Начался совершенно другой мир, другие взаимоотношения. Я понял, что я щепка, которой как хотят, так и крутят.

Потом, когда я оказался уже на Колыме, то так изгалялся, чтобы мои письма дошли до родных! У нас вольняшка один брал письма вроде бы для передачи. Но очень скоро тут же, у реки, рвал в клочья наши письма. А мы ему верили. Верили, что он до почтового ящика в Магадане довезет эти письма. А нам разрешалось писать раз в полгода или… это все тщетные были попытки связаться с близкими.

Если сравнивать вашу лагерную прозу и то, что пишет Варлам Шаламов, то у него гораздо больше ненависти и отчаяния.

Тут дело в разном понимании жизни, разных характерах. Если у Шаламова превалировала ненависть к палачам, то во мне — нет. То ли по молодости, то ли я так психически устроен. В моих рассказах есть и положительная оценка тех людей, которые были моими палачами там. Человек — сложное существо. Ну, возьмите хоть того оперуполномоченного, на совести которого смерть моего друга Сергея Чаплина. А как он поступил со мной? Ведь он, матерясь и ругаясь, вывез меня, обмороженного, из ночного леса. Зачем ему это надо было? А потом еще позаботился о том, чтобы я, получив посылку, не умер от заворота кишок, набросившись на еду. Даже джентльмены Джека Лондона не поступали так, как он.

Вам никогда не хотелось разыскать следователей, которые обращались с вами жестоко, найти и тех, кто на вас доносил, и отомстить?

Нет. Мне кто-то из анонимных доброжелателей, видимо, сотрудников КГБ, прислал два личных дела моих следователей, моих палачей — Моргуля, старшего следователя контрразведки, и Кириленко. Этот был молодой, он вел со мною большинство допросов. Вымогал ответы насильственным путем. Но он все-таки самый мягкий был из них. И вот мне какой-то доброжелатель уже после моей реабилитации, после того, как Жженов стал восприниматься как «жертва режима», прислал вдруг личные кадровые дела, анкетные данные моих следователей. Моргуль был расстрелян. А Кириленко затерялся где-то.

У меня был эпизод один. Когда я оказался на Колыме, первым моим лагерем стал Лукьянский леспромхоз, 47-й километр, где мы тайгу валили. И поскольку лагерь только зачинался, окружен он был поселком колонистов. Колонисты — это вроде бы вольнонаемные, но в то же время они не могут покинуть эти места. Обычно украинцев, прибалтов туда присылали: в свое время советская власть с ними так поступала. Но это был вольный поселок, с нашей точки зрения, с точки зрения зеков. И туда привозили кино. И однажды мне стало известно, что привезли картину «Истребители», в которой снималась моя жена Женя Голынчик вместе с Марком Бернесом. Я узнал об этом и пошел к начальнику лагеря: «Разрешите иметь свидание с женой». Он говорит: «Что такое? Как с женой?» Я ему объясняю, что идет картина в вольном поселке и там моя жена играет с Бернесом главную роль. Он изумился, но отпустил. А тогда перед художественным фильмом всегда демонстрировалась какая-то хроника. И вдруг в этой хронике я вижу своего следователя Кириленко! В каком качестве? В фильме показывали освобождение Буковины — как мы насаждаем там советскую власть. И я смотрю: водят праздничные хороводы организованные, буковинцы несказанно радуются советской власти, которая наконец-то пришла. И среди этих хороводов я вижу своего следователя! Думаю, ах ты, сукин сын, и ты там!

На его допросах я стоял по семь суток, и если падал от изнеможения, то меня за волосы поднимали и опять ставили. Менялись следователи — один приходил на смену другому, а я все стою, стою. Они выбивали так из меня нужные им ответы.

После отбывания срока вы с женой встречались? 

Когда она была на последнем свидании в пересылке в Питере, я ей сказал: «Женя, не жди меня. Девяносто с лишним процентов, что я где-то погибну. Во всяком случае, свою жизнь ставить в зависимость от моей не надо. Ты молода. Спасибо за все, но живи как тебе захочется. Пусть я не буду теми веригами, которые на твоей совести останутся». Я с ней встретился, когда вернулся из первого заключения. Мы увидели, что жизни наши разошлись совершенно.

«Отец много пил, а в перерывах читал книгу «Трезвая жизнь»

Вы сравниваете то время, на которое пришлась ваша молодость и зрелость, с тем, что сейчас происходит?

Да как я сравню? Никак я не сравниваю. Все это быльем поросло уже. Мне приходится вспоминать, порой с трудом, и я уже не могу утверждать, что в деталях правда, а что неправда. Все сливается в общее восприятие прошлого. Но я рад тому, что книжка моя с новеллами вышла. Большей частью они документальные, и я готов 700 раз подписаться, что это правда. И, кстати говоря, я очень благодарен, что очень многие писатели — Астафьев, Гранин, Солоухин — во мне своего брата-писателя признали и хвалили меня как литератора. Мне это было приятно. А многие, кто читал, спрашивали: слушай, а кто писал? Кто у тебя редактор? Да никакого у меня редактора не было!

В одном из ваших рассказов вы описываете отца, который уходил в запои, а в перерывах читал книжку «Трезвая жизнь».

Ну какой редактор мне расскажет это про моего отца? Больше, чем я о нем могу рассказать?

Как вы думаете, противоречия, которыми был полон ваш отец, присущи русскому человеку, русскому характеру?

Это свойственно слабым людям. Как русский человек, как славянин, мой отец стремился к хорошему, к душевному. Вот он и читал «Трезвую жизнь». А прочитал — пустота организовалась, и он опять запил. И так без конца, до самой смерти. Почему он так рано умер? Потому что после ареста брата Бориса и моего ареста всю семью выслали из Ленинграда. И его в том числе. Ему надо было где-то водку доставать, а достать ее он не мог. И страдал от этого. И от этих мучений он умер.

В ваших воспоминаниях очень чувствуются сильная привязанность и любовь к матери и нелюбовь к отцу.

Не нелюбовь… Конечно, я отца и признавал, и сознавал, и соболезновал ему, жалел во многом. Но он был как обуза в семье, что ли. С матерью у них, естественно, конфликтные отношения были. А раз так, то нам, детям, надо было выбирать, за кого мы. За мать, конечно. Жалко отца. Отца жалко. Но если мать я жалею каждой фиброй своей плоти, души, то отца я жалею только сознательно.

Моя мама семнадцатилетней девчонкой деревенской вышла замуж за человека, у которого уже было пять ребятишек, мал-мала меньше. И своих еще пять родила ему. Мать — грандиозный человек. Смею думать, что я где-то повторяю и продолжаю жизнь матери. Хочу, надеюсь, смею так думать. И считаю, что если я зажился на белом свете, то я живу за своих двух братьев, жизнь которых прервалась трагически. Один в лагере на Печоре погиб, а второго расстреляли румыны в Мариуполе — оккупационные войска. Их с приятелем на глазах у моей матери и расстреляли.

«Последние слова, которые сказал мне арестованный брат: «Пошел вон, позови мать»

Вы до сих пор не можете себе простить ваш последний разговор с братом Борисом? Когда его арестовали, держали в тюрьме, а потом дали вам свидание, а вы призывали его трудиться, работать в лагере честно. Мол, советская власть вознаградит за труд.

Это самое страшное воспоминание. Самый постыдный мой поступок. Я поражаюсь стойкости и достоинству Бориса, который, выслушав чушь, которую несет его родной брат, сказал: «Пошел вон, позови мать». Да, это были последние слова, которые он мне сказал. А потом я сжигал переданные им записки, где он описывал, что с ним было в тюрьме. А мать — никогда не забуду этого — сказала: «Напрасно, сынок, может, пригодилось бы в жизни». Вещие слова! Это грех, который во мне так и остался.

Но вы же делали это от неведения.

Но это свидетельство не храбрости, а трусости. Боязни. Как бы чего не вышло… А ведь все равно вышло.

Сейчас мне дали в КГБ личное дело брата прочесть, и я узнал, что они там с Борисом делали. Палачи.

В Германии нацистских преступников до сих пор разыскивают и преследуют. 

Вы знаете, мне кажется, между нацистским режимом в Германии и нашим большевизмом есть связь. Наверное, произвол и там был, но такого дикого произвола, как в России… Мне даже не верится, что в Германии так было. Может быть, там как-то изощреннее душили, но каким-то иным, европейским, «цивилизованным» способом, не так, как у нас.

Вы встречались на воле с теми людьми, с которыми подружились в лагере?

С единицами потом встречался, но сейчас все померли. Еще в Ленинграде есть пара человек,которых мне надо обязательно посетить. Потому что вдруг откликнулись на одну из моих новелл «Я послал тебе черную розу». Я там пишу о человеке по имени Башин-Джагян.

Дело вот в чем. Когда нас забирали из тюрьмы «Кресты» на этап, то нас всех, вызванных из разных камер, воткнули в одну камеру. Нас было сорок с лишним человек. Когда давали поесть, приходилось держать миску над головой, потому что было трудно повернуться. И вот я слышу в толпе стихи, великолепные стихи, восточные. Но я не мог оглянуться, чтобы разглядеть этого человека. Он читал печально, очень низким голосом, и эти стихи у меня на всю жизнь в памяти остались. На всю жизнь. Кто этот человек, читавший стихи? Что он из себя представляет? Ни черта я в этот момент не знал, только чувствовал его. Чувствовал, что это его последнее публичное выступление. А к утру нас в разные места, по разным автомобилям развели, по разным этапам. И этот человек скорее всего в лагерях сгинул.

Я кончаю свою новеллу тем, что обращаюсь к людям: «Люди, но ведь кто-то знает этого человека? Что он? Кто он?» И в прошлом году мне откликнулся из Питера его внук! Я к нему должен приехать. Он сообщил, что, как я и полагал, его дед умер где-то в заключении или ссылке. Я дал слово, что, будучи в Ленинграде, посещу его, и эта новелла обретет какой-то определенный конец.

Все же странно, что у вас нет ненависти к тем, кто с вами поступал более чем жестоко.

Ненависть у меня есть к тем, кто родил и увековечил на какое-то время большевизм. К большевикам у меня ненависть есть, как к узурпаторам, к палачам. Но что толку? Как я ее выплескиваю? Вот я пишу, пишу, стараюсь держаться правды, не лукавлю, не умалчиваю ничего. А что, среди большевиков великолепные люди попадались? Конечно. Дай бог нам сейчас иметь в быту те правила и хотя бы часть тех законов, которые действовали при большевиках.

«Моя жизнь — биография советской власти»

Если бы вам предложили прожить еще раз какое-то одно самое замечательное событие в вашей жизни, что бы вы выбрали?

Для меня самое главное, самое святое в моей жизни — это мать. И, наверное, я выбрал бы что-то, что с ней связано. Я сейчас не берусь говорить вам, что именно, какой эпизод — когда она меня порола за что-то или, наоборот, конфетку давала (смеется). Или, скажем, были такие случаи, когда мы воровали у матери деньги. Она торговала на базаре горшками, а мы понемножку воровали у нее. И однажды мать нашла у меня в кармане денежки. Говорит: «Где взял?» — «Нашел». — «Где?» — «На памятнике» — «Ах, на памятнике нашел? Поди и положи обратно. Значит, кто-то оставил в надежде, что он вернется и возьмет, а ты забрал». — «Ну а если не придет никто?». — «Ничего, ничего, положи туда». Нас мать так воспитывала.

Мама пыталась внушить вам какие-то основы веры?

Мама у меня была в меру верующим человеком. Соблюдала праздники. Но не более.

То есть в лагере вы не могли опираться на веру?

Нет, конечно. Моя жизнь — биография советской власти. Я родился в 1915 году. Шла Первая мировая война. Вслед за ней через год, через два отрекся Николай от престола, и большевики использовали это обстоятельство. И я свидетель эпохи большевизма, в каком-то смысле ее жертва. И свидетель падения большевизма.

И нового времени.

И нового времени, в которое, к сожалению, вошли большевики, не утратившие ни экономического влияния, ни политического. Перелицевавшиеся большевики. Но надо полагать, что большевизм свою роль сыграл в истории и что с ним покончено.

В Челябинске вам открыли двухметровый памятник. Что вы почувствовали, глядя на себя, отлитого в бронзе?

Удовольствия мне это не доставило — до сих пор неловко.

Ваша дочь, если я не ошибаюсь, стала артисткой.

Дочь моя сейчас имеет троих маленьких детей и занята их воспитанием. Взяла антракт в своей трудовой деятельности и занимается только этим. И я благословляю ее, потому что это самое главное, самая обязательная и благородная миссия — вырастить себе подобных людьми настоящими. Дай бог ей в этом успеха. А профессия, надеюсь, вернется, никуда она не должна деться.

О чем вы думаете, когда остаетесь в одиночестве?

Сожалею, что я писательству отвел место не самое главное в своей жизни. Правда, обстоятельства жизни не всегда способствовали этому занятию — на Колыме за каждый найденный клочок исписанной (для памяти) бумаги я рисковал получить пулю в лоб…

И сейчас многое неладно. Но надежда есть, что страна все-таки пойдет по правильному пути. Наверное, сказывается, что Россия только в 1861 году избавилась от крепостного права. Совсем недавно. А европейские страны когда избавились от этого рабства? Поэтому фору они имеют перед нами большую. Рабского у нас больше сохранилось.

В последнее время больше стало свободы, свободы мыслеизъявления, волеизъявления. Конечно, меня радуют акты возмущения, которыми отвечают люди на несправедливость, допущенную властью. Раньше не смели, а теперь смеют. Слава богу. Значит, несправедливости — совсем откровенной — придет конец. Посмотрим.

Дважды с нуля

После седьмого класса 204-й Ленинградской трудовой школы 15-летний Георгий Жженов,позаимствовав паспорт у старшего брата, отправился поступать в эстрадно-цирковой техникум. Уже через год Жженова, работавшего акробатом в цирке «Шапито», пригласили на главную роль тракториста Пашки Ветрова в фильме «Ошибка героя». До 1935 года актер успел сыграть в «Чапаеве», «Наследном принце Республики», «Золотых огнях». В 1938 году Георгий Жженов был арестован по обвинению в шпионаже — поводом к аресту послужила поездка актера на съемки во Владивосток, во время которой он случайно познакомился с американцем. Только в конце 1955 года 38-летний Жженов был реабилитирован. Актерскую карьеру пришлось начинать с нуля. По-настоящему знаменитым актер стал после ролейавтоинспектора в комедии Эльдара Рязанова «Берегись автомобиля» и разведчика Тульева в трилогии «Ошибка резидента». В 1979 году Жженов сыграл командира авиалайнера в первом (и единственном) советском фильме-катастрофе «Экипаж». Среди последних киноработ актера — ленты «Конец вечности» и «Незримый путешественник».

http://artursolomonov.ru/georgiy-zhzhenov-ya-skazal-zhene-ne-zhdi-menya/