Ко дню памяти Николая Васильевича Гоголя (+ 21 февраля / 6 марта 1852) ниже мы впервые переиздаем одну из статей (в сокращении) известного публициста, писателя, общественного деятеля Сергея Федоровича Шарапова (1855-1911).

Публикацию, специально для Русской Народной Линии (по изданию: Ухабы // Сочинения Сергея Шарапова. - Т. 5. - Вып. 16. - М.: Типо-литогр. А. В. Васильева и К°, 1902.- С. 69-84) подготовил доктор исторических наук, профессор Харьковского национального университета имени В.Н. Каразина Александр Дмитриевич Каплин. Общее название дано составителем.

+ + +

Гоголевские дни. Гоголь и Гюго. Их судьба.

Сличение гого­левской России с современной. Гоголевский мужик.

Во Франции отпраздновали столетие со дня рождения Вик­тора Гюго,- у нас пятидесятилетие со дня смерти Го­голя. Разумеется, французы неизмеримо перещеголяли нас, и не только в технике публичных чествований своих великих людей, но и в самом их понимании и в оценке вό-время, при жизни. Стоит только сравнить судьбу хоть бы двух этих современников, Гюго и Гоголя. Гоголь умер почти молодым, в самом, казалось бы, расцвете сил, едва понятый и оцененный двумя-тремя десятками выдающихся умов, в роде Белинского, Тургенева, семьи Аксаковых, Хомякова. Его открыл и вывел в литературу собственно Пушкин, сразу, без ошибки, под оболочкой юмориста и забавника разгадавший своего младшего брата, мирового гения. Общество русское, хотя и очень полюбившее Гоголя, поняло или, вернее, начало понимать его уже много позднее, когда для всех стало очевидным, какой переворот сделал Го­голь, в русской литературе. При жизни его успех был не больше, чем многих его современников-писателей, имена коих уже давно выметены вместе с разным историческим сором и отмечены только в подробных курсах истории литературы.

И рядом - возьмите судьбу Гюго, которого не только с Гоголем, но, пожалуй, и с Некрасовым сравнить можно только в виде любезности к нашим политическим союзни­кам. Знаю, что наши гг. европействующие не простят мне этого «неуважения», но что же делать? Гюго не только прожил всю свою долгую жизнь совершенно благополучно, не­смотря на политические бури, но на этих бурях собственно и возвеличился и еще заживо увидал полный апогей своей славы и истинного обожания как французов, так и идущих за ними остальных цивилизованных народов. Гоголь умер 43-х лет, буквально раздавленный окружавшею его совре­менностью, начиная от цензуры и кончая медициной, которая по последнему рассказу А. С. Суворина в «Маленьком письме», посвященном Гоголю, буквально его уморила. Биография Гоголя, настоящая, когда будет написана, откроет нам картину государственной и исторической обстановки, перед которою побледнеют даже сами безсмертные произведения Гоголя. Прибавьте сюда для полноты сравнения, что в лучшую пору своего творчества Гюго был изгнанник и преследовался современным ему французским монархом, Наполеоном, III, талант Гоголя-сатирика мог просиять только по­тому, что друзьям его удалось добиться личного прочтения двух величайших произведений Гоголя «Ревизора» и «Мертвых Душ» самим Императором Николаем I, который и спас их от тогдашних блюстителей бюрократического престижа, как ранее спас Пушкина.

Но я повел сегодня речь о Гоголе не для сравнения его с кем бы то ни было и не для разговора о самом Гоголе. На эту тему множество людей говорило в эти дни с гораздо большей, чем я, компетентностью и правом. Мне хотелось сказать нечто другое, то, чего, быть может, не скажут, или не доскажут гг. пишущие о Гоголе. Мне хотелось попытаться сличить тогдашнюю, «Гоголевскую», Россию, поскольку она отразилась в его произведениях, с нашею современною Россиею, посмотреть, чего прибыло, чего убыло, и что дали эти 60-75 лет, которые отделяют нас от царства Маниловых, Чичиковых, Собакевичей, Сквозников-Дмухановских, Земляник и Хлестаковых.

Сличение это тем более любопытно, что Гоголь застал Россию в один из редких и интереснейших ее исторических моментов - полной консолидации старого общественного уклада, основанного на крепостном праве, уклада, каза­лось, незыблемого в своих основаниях. Все было до та­кой степени на месте, так прочно привинчено к своему фун­даменту, что даже самая мысль о каких либо переменах была достоянием лишь очень ограниченных кружков.

С другой стороны Гоголь был не всеобъемлющий поэт, как Пушкин, и даже не бытописатель-романист в роде Тургенева, в умственном взоре коего отражалась вся гармония жизни во всей ее полноте. Гоголь был сатирик и сатирик огромной силы. Перед ним открывалась преимѵществено изнанка русской жизни и русских характеров. Все смешное, пошлое и вообще отрицательное, запечатлевалось в его художественном сознании в формах особенно ярких и почти преувеличенных, отодвигая в тень не только нор­мальное, но и великое, и прекрасное в русской жизни. Это великое и прекрасное настолько не давалось Гоголю в чужой ему обстановке и душе великоросса, что сатирик задумал воссоздать русские положительные типы искусственно и погиб, не справившись со своею задачею. Пушкинская Татьяна и тургеневская Лиза проходили мимо него почти незамеченными, Улиньку приходилось воссоздавать, сочинять из головы.

Отсюда ясно, что, как свидетель, Гоголь не мог быть безпристрастным. Его показания все к обвинению и почти ни одно к оправданию или возвеличению. Он не пропустил без отметки ни одного отрицательного явления русской жизни; выражаясь словами его же героя, он видел кругом себя «свиные рыла вместо лиц». Даже великая эпопея 1812 года, отстоявшая от Гоголя всего на одну четверть века, отразилась на его творчестве только своею изнанкою в лице капитана Копейкина и окружавшей последнего эпизодической обста­новки в Петербурге. Язвы бюрократизма нашли в пере Гоголя особенно страшный бич. Чего стоят его юрискон­сульт или полковник Кошкаров! Ни до, ни после Гоголя мы не знаем столь сильного анализа самой страшной русской государственной болезни, как никогда не видали и таких ярких чад бюрократизма, ловцов в мутной воде, как Павел Иванович Чичиков; можно смело сказать, что вся отрицательная сторона Николаевской эпохи отразилась у Го­голя в совершенной полноте.

Но тем-то и дорог этот свидетель. Приняв его показания, мы не рискуем ошибиться в сторону добра, не опоэтизуем вместе с Пушкиным ни одного героя, отвергнем, как несуществующие реально, все светлые тени, едва тронутые Гоголем. Останемся только при черноте тогдашней Руси, охарактеризованной другим поэтом, современником Гоголя, в страшных, поистине, строках:

В судах черна неправдой черной

И игом рабства клеймена

И лжи, и низости тлетворной,

И всякой мерзости полна.

А затем посмотрим, что же такое представляла из себя Русь в ее целом, как народный и государственный организм, по данным великого сатирика Гоголя?

Оставим в покое цензурные условия. Как они ни бы­ли тяжелы, Гоголь всегда имел возможность если не прямо, то намеком дать характеристику того или иного типа, или явления. Затем два главных его произведения, сплошь отрицательные, спасены почти в полноте личным вмешательством Верховной власти. В каждом из них огромная коллекция лиц, любое из которых, даже самое маленькое, яркий исторический образ, и в этом образе сведено к вопиющему единству все отрицательное, что только мог отметить такой великий сатирик, как Гоголь. Останемся только при «Ревизоре» и «Мертвых душах», в которых отрази­лась вся тогдашняя Россия со всем ее бытом и строем.

Разложим эти два произведения на отдельные элементы, из которых складывалась Русь. Мы найдем здесь по­чти все:

Крепостного мужика и дворового,

Барина во всех его видах.

Купца.

Чиновника.

Духовенство едва отмечено, но пополнить беглые штрихи Гоголя можно по другим историческим данным.

Чтό же представляли из себя эти элементы?

Во-первых, мужик. У Гоголя он на втором плане, как и был в действительности, заслоненный крепостным правом. Но из-за этой ширмы у Гоголя ярко выступает мужик неизменно один и тот же: в высшей степени са­мостоятельный, умный, замкнутый в себя, иронически-благодушно относящийся к барину и в огромном большинстве случаев сытый и зажиточный.

На первой же странице «Мертвых душ», может быть, даже безсознательно, Гоголь зарисовал двух мужиков во всю величину всего в трех строках разговора о колесе. Доедет оно в Москву? Доедет. А в Казань не доедет? В Казань не доедет. «На этом разговор и кончился».

Перед вами два степенных домохозяина, извозчики, побывавшие и в Москве, и в Казани. Железных дорог еще нет в помине. Русский мужик колесит всю обширную Русь, развозя всякие товары. «На этом разговор и кончился». Ну, конечно, потому что до приезжего барина этим мужикам никакого дела нет и он их ни мало не интересует.

Очень мало мужика непосредственно в «Мертвых ду­шах» и совсем нет в «Ревизоре». Но образ мужика восстает перед вами ежеминутно и там, и здесь. Вы от­лично знаете, как жилось народу у Манилова, у Собакевича у Ноздрева, у Плюшкина, у Коробочки, у Кашкарова, у Петуха, у Тентетникова. Подведите итоги этому коллективному образу и вы увидите, что такое было крепостное право в изображении самого беспощадного из сатириков, народ отнюдь не идеализовавшего.

У Манилова крестьяне жили прекрасно, надувая доброго барина на каждом шагу. У Собакевича суровый трудовой режим воспитывал людей, можно сказать, особой породы, с железными мускулами каретника Михеева или Пробки Сте­пана. У Плюшкина, несмотря на его скряжничество, народ был сытый и, хотя разленился и пораскрыл крыши, но ни в каком угнетении не находился и к барину относился во­все не рабски. Скряга, не варивший себе обеда, отправлялся в людскую и там наедался щами с кашей. Если так пи­талась безправная дворня, то сельский мужик жил, очевидно, еще лучше. Спор из-за ведра которое иногда похищал Плюшкин, указывает, что и нравственной зависимости боль­шой не было. «Разбегались» больше от тоски, чем от нужды.

У Коробочки работали вволю, но и ели, очевидно, до отвала. Ноздрев был от мужика где-то вдали. Нет никаких данных, чтобы заключить о каких-либо обирательствах или варварских расправах Ноздрева с своими кре­стьянами. У Петуха, судя по всей обстановке, мужик был так же сыт, как и барин. Фантазии бюрократа-Кошкарова до мужика, очевидно, не касались, вернее, разбивались о му­жицкую общину, где и прекращалось «делопроизводство». У Хлобуева мужики, вероятно, бедствовали вместе с добрейшим и безпутнейшим барином.

Заметьте, среди целой коллекции отрицательных типов «барина-помещика» нет ни одного из препрославленных «зверей» крепостного времени. Значит ли это, что их не бы­ло? Отнюдь нет. Это значит только, что не они бросались в глаза художнику, что типов из них создавать было нельзя. На общем добродушно-сытом фоне тогдашней дво­рянской России это были не типы, а болезненные исключения.

Смотрите: г-жа Простакова в «Недоросле» - яркий тип помещицы анненско-елизаветинских времен, говорит с первого же слова своему супругу: «поди, сударь, и тотчас же накажи». За дурно сшитый кафтан, или только так показавшийся барыне, портной Тришка уже отправлялся на конюшню, где его с чистой совестью выстегивал незлобивейший барин. Это было совершенно в порядке вещей, и в «Недоросле» совсем не поражает. Но можно ли себе представить любую из помещиц Гоголя, рекомендующую своему супругу такую же экзекуцию за маловажный проступок?

Вы замечаете, как смягчились нравы? Розги оставались, но их употребление настолько сузилось, что в разговоре Чичикова с Селифаном уже ясно видно, до чего угроза Чичикова выпороть своего кучера несерьезна. Селифан потому так смело и разглагольствует насчет своего согласия на порку, что очень мало верит в выполнение угрозы. Можно себе легко представить, что Собакевич порол, что порол Ноздрев. Но если у первого эти экзекуции применялись, то разве лишь к отъявленным злодеям, у второго же это могли быть лишь взрывы бешенства, во время которого он был способен так же легко выдрать своего мужика, или дворового, как и соседа - помещика Максимова.

Таким образом в гоголевском мужике весьма мало чувствуется раб с его атрибутами - двуличностью, хитростью и приниженностью. Повсюду эксплуатируется мужицкий труд, но везде заметен порядок и планомерность в этой эксплуатации, не допускающий мужика упасть в разряд париев, ка­кими рисовали крестьян не в меру либеральные писатели. Барин не только жил на даровом мужицком труде, но и заботился о мужике. Красною нитью проходит у Гоголя осуждение барина за незаботливость, которая являлась двойным преступлением - против своих «подданных» и против своих собственных интересов. Затем, хотя Гоголь ни разу не упоминает о мужицком «мире», вы чувствуете везде его присутствие, как силы очевидно противостоящей возможному самодурству и самоуправству барина.

Типы дворовых людей ярче и богаче, и они еще более подтверждают сказанное. Какая мягкость в обращении Чичи­кова с своими людьми! Одно отмеченное Гоголем словечко «прошу» в устах у лакея Собакевича, где он подражает своему барину, указывает, что у этого медведя с людьми было обращение отнюдь не варварское. Даже пьяный буян Ноздрев обращается с Порфирием до известной степени по-товарищески и терпит очевидную ложь. Плюшкин, дер­жащий на всю дворню одни сапоги, очень далек от всяких жестокостей. Мавру он пугает Страшным Судом, над Прошкой добродушно иронизует. Видно, что они его совер­шенно не боятся. Нужно ли говорить про остальных? Возьмите Манилова, возьмите такой яркий тип, как Осип у Хлеста­кова, Фетинью у Коробочки, я уже и не говорю про дворню у помещиков второго тома «Мертвых душ».

Общий колорит всего гоголевского мужика - сытость, здоровье, замкнутость в себе и добродушное невежество, из-под которого наш великий сатирик сумел разглядеть огромный ум, ширину размаха, страшное терпенье и силу, словом, все черты великого народа. Ни на минуту читателя не покидает мысль о безусловном здоровье корней русского племени, - тех корней, на которых пышным цветом расцвела своеобразная, хоть и чужая культура, воздвиглось сильное еди­ное государство, хоть и подточенное внутри язвою бюрокра­тизма. Но эта язва не доходит до корней. Поражена только вершина, организм настолько силен, что болезнь побивает лишь цветы, да губит, словно скверный туман, плоды. Про­тив чиновничьей Руси, спускающийся сверху, растет снизу Русь поместно дворянская, охраняющая народ как бы непроницаемым покровом от вторжения бюрократии.

<...>