Как же совмещается в русской душе эта способность к ор­ганизационному творчеству (и в большом, и в малом масш­табе) — с этой тягой к распре и смуте, к разложению и анар­хии? Почему наши враги, хулители и предатели могут с такой развязной уверенностью твердить о нашей организационной бездарности и немощи? И что мы можем ответить им, лику­ющим и грозящим в час нашего развала и лихолетья? Ведь у соседей наших даже басня (несправедливая) по этому поводу сложена, будто «один немец — ничто, два немца — органи­зация, три немца — порядок; один русский — талант, двое русских — распря, трое русских — скандал и хаос...». Где же правда?

Установим с самого начала, что русская душа действитель­но таит в себе большую организационную способность или, если угодно, удобо-организуемость.

Первым доказательством тому является русская армия; Россия, обороняясь и закрепляя свои рубежи, провоевала всю свою историю. С армией, неподдающейся крепкой спайке на фронте и в тылу, — она не просуществовала бы и ста лет; она не одолела бы татар, не отразила бы поляков, шведов и турок, не выдержала бы военных напряжений XIII и XIX веков. Это доказывает, что русский народ, добиваясь организации, радея о ней, умеет организовываться отнюдь не хуже своих соседей.

Ясно также, что за русской армией в течение всей исто­рии стоял слагавший ее, обучавший, водивший и кормивший ее русский государственный центр; тот самый центр, который своим искусным политическим домоводством собрал Россию воедино*, который замирял и замирил ее, который блюл рус­ские интересы, осторожно направлял великий процесс рус­ской колонизации**, ограждал и насаждал ее земледелие, про­мышленность и торговлю, строил русские дороги*** и каналы, закрепил и потом освободил русские сословия и, наконец, создал и взрастил русское просвещение.

Не смешно ли говорить о русской организационной без­дарности и немощи?

Однако столь же неосновательно и слепо было бы утверж­дать, что удобо-организуемость русского человека всецело зависит от приказа и принуждения государственного центра и что, предоставленные сами себе, русские люди быстро пре­вращаются в общественную пыль. Вся история России не со­ответствует этому.

Так, Россия искони знала местное и сословное самоуправ­ление, начиная от древних торговых городов, «вервей» и «по­гостов» (XII век); восходя к тяглым «обществам» и «мирам», «черным сотням» и «слободам», к казачеству с его великим колонизационным движением на окраинах Юга и Востока; кончая позднейшим самоуправлением — дворянским, купе­ческим, мещанским, крестьянским и, наконец, земством и городом последнего века. Столетиями вынашивало это само­управление свой особый уклад — в избрании, в разверстке, в учете и в круговой ответственности, а в дальнейшем — во внутреннем самообложении и в удовлетворении ряда важ­нейших местных интересов и нужд. Оно вырабатывало и свое обычное право, имевшее особенное значение в крестьянском самоуправлении.

Однако и помимо этого организаторства, так или иначе оформленного государством, Россия знала самоуправление церковное — приход, монастырь и церковный собор. Просмот­реть монастырскую культуру на Руси — религиозную, нрав­ственную, умственную и хозяйственную — значило бы поис­тине просмотреть слишком многое.

С древнейших времен, еще с XII века, Россия выработала, далее, замечательную — одновременно строгую и гибкую — культуру артелей, истинное создание народного организатор­ского таланта. Этой формой деловой самоорганизации Рос­сия была пронизана сверху донизу: артели рабочие, биржевые и комиссионные — слагались и работали повсюду веками, никем не насаждаемые и едва регламентируемые законом. Только этим долгим опытом и объясняется возможность того бурного расцвета кооперативного дела, который Россия пере­живала за последние десятилетия.

Нельзя не упомянуть о русском хоровом и музыкальном организаторстве. Знатоки хорового дела прямо указывают на исключительную способность славяно-русского племени к многоголосовому пению, которое ведется по слуху, верно и без подготовки. Для человека, понимающего душевно-духовную сущность пения и музыки, одно это наблюдение само по себе могло бы предрешить вопрос о способности русского чело­века к самоорганизации. Отсюда достижения русских хоров, знаменитая культура киевских распевов, расцвет церковного пения при Иоанне Грозном, позднейшие хоры (Славянского, Архангельского, Императорской капеллы, синодальный, чудовской, московского Большого театра) и русские симфони­ческие оркестры.

К этому ряду явлений необходимо отнести и русские част­ные театры, особенно Московский Художественный театр, это истинное чудо организации; многочисленные частные (средние и высшие) учебные заведения; благотворительные общества, московские университетские клиники, и многое,

и многое другое.

Нужна поистине партийная или вражеская ослепленность для того, чтобы все это замалчивать или отрицать...

Однако наша основная загадка этим, конечно, не разре­шается. Ее разгадку и объяснение надо искать в следующем.

Организационная способность русского человека не вос­питана, не закреплена характером и чувством долга и отнюдь не механизирована (как у некоторых европейских народов). Русский человек первобытен и органичен в своем организатор­ском деле. Поэтому он создает успешно там, где он верит и любит, где он имеет талант и вдохновение. Но там, где он не заинтересован, где он безразличен, холоден или не чувствует призвания, там он быстро распускает внимание и волю, становится ленив и небрежен и слабохарактерно предается страстным и корыстным влечениям. Атак как жизнь отнюдь не состоит из одних удовольствий и человеку всегда нужны огромные усилия для самопонуждения, то соблазн двинуться по линии наименьшего сопротивления, по линии корысти и страстей — становится для русского человека слишком час­то легким и близким. От этого обсыпания и разложения его удерживали обычно только три силы: вера в Бога, вера в вож­дя и государственное понуждение; четвертую силу, силу лично­го характера и правосознания, и пятую силу — силу высокого и устойчивого общественного мнения — в России только еще предстоит создать.

Религия строила Россию: вера крепила характер и чувство долга, будила добрую волю и совесть, подвигала на героизм; приход учил добросовестной организации; монастырь учил трудолюбию, жертвенности, бесстрастию и нищелюбию.

Сильные вожди строили Россию: активные, дальнозор­кие, распорядительные, требовательные, упорядочивающие, неутомимые, вдохновенные. Русский человек даровит и тер­пелив; он цепок, изворотлив, вынослив и способен удовлет­воряться малым. Но ему нужно верить в ведущего для того, чтобы вдохновляться и тем делом, которое само по себе его не вдохновляет; для того, чтобы закрепить свою нерешительность решением вождя. Вот почему русская душа всегда видит сны о волевом гиганте, верить в которого есть счастье и служить которому есть спасение. И делятся русские люди не на «веря­щих в вождя» (монархистов) и «не верящих в вождя» (респуб­ликанцев), а на таких, которые верят в злодейского вождя, и на таких, которые верят в благородного вождя; все же осталь­ные — суть сами неудавшиеся «вожди», требующие «равен­ства» из зависти и честолюбия.

Так разрешается наша основная загадка. Безвдохновенная лень и голодное честолюбие суть две основные силы, которые подрывают русскую организационную способность. Эта спо­собность сама по себе велика; а величие ее исторического призвания единственно в своем роде. Но для того, чтобы эта способность проявилась в полной мере, необходим живой, творческий интерес к делу, вера, любовь и вдохновение. Нет этих условий — и начинаются соблазны и колебания. А если к тому же поколеблется религиозное чувство, отпадет государствен­ное понуждение и своевременно не найдется благородного вождя, то разнуздание злых страстей и организационное рас­падение станет неизбежным. Понятно, что появление злодей­ского вождя завершит эту трагедию. Отсюда ясны и пути спасения.