1
Движимые глубокою потребностью духа, чувствами
благодарности, верности и славы, собираются ныне русские люди, - люди
русского сердца и русского языка, где бы они ни обретались, - в эти дни
вековой смертной годовщины их великого поэта, у его духовного алтаря,
чтобы высказать самим себе и перед всем человечеством, его словами и в
его образах свой национальный символ веры. И, прежде всего, - чтобы
возблагодарить Господа, даровавшего им этого поэта и мудреца, за
милость, за радость, за непреходящее светлое откровение о русском
духовном естестве и за великое обетование русского будущего.
Не для того сходимся мы, чтобы "вспомнить" или
"помянуть" Пушкина, так, как если бы бывали времена забвения и утраты...
Но для того, чтобы засвидетельствовать и себе, и ему, чей светлый дух
незримо присутствует здесь своим сиянием, - что все, что он создал
прекрасного, вошло в самую сущность русской души и живет в каждом из
нас; что мы неотрывны от него так, как он неотрывен от России; что мы
проверяем себя его видением и его суждениями; что мы по нему учимся
видеть Россию, постигать ее сущность и ее судьбы; что мы бываем
счастливы, когда можем подумать его мыслями и выразить свои чувства его
словами; что его творения стали лучшей школой русского художества и
русского духа; что вещие слова, прозвучавшие 50 лет тому назад "Пушкин -
наше все", верны и ныне и не угаснут в круговращении времен и
событий...
Сто лет прошло с тех пор, как свинец смертельный
Поэту сердце растерзал...
(Тютчев) Сто лет Россия жила, боролась, творила и страдала без
него, но после него, им постигнутая, им воспетая, им озаренная и
окрыленная. И чем дальше мы отходим от него, тем величавее, тем
таинственнее, тем чудеснее рисуется перед нами его образ, его творческое
обличие, подобно великой горе, не умаляющейся, но возносящейся к небу
по мере удаления от нее. ...И хочется сказать ему его же словами о
Казбеке:
Высоко над семьею гор,
Казбек, твой царственный шатер
Сияет вечными лучами... В этом обнаруживается таинственная власть духа: все
дальше мы отходим от него во времени, и все ближе, все существеннее, все
понятнее, все чище мы видим его дух. Отпадают все временные, условные,
чисто человеческие мерила; все меньше смущает нас то, что мешало
некоторым современникам его видеть его пророческое призвание, постигать
священную силу его вдохновения, верить, что это вдохновение исходило
от Бога. И все те священные слова, которые произносил сам Пушкин,
говоря о поэзии вообще и о своей поэзии в частности, мы уже не
переживаем, как выражения условные, "аллегорические", как поэтические
олицетворения или преувеличения. Пусть иные из этих слов звучат
языческим происхождением: "Аполлон", "муза"; или - поэтическим
иносказанием: "алтарь", "жрецы", "жертва"... Мы уже знаем и верим, что
на этом алтаре действительно горел "священный огонь"; что этот "небом
избранный певец" действительно был рожден для вдохновенья, для звуков
сладких и молитв; что к этому пророку действительно "воззвал Божий
глас"; и что до его "чуткого слуха" действительно "касался божественный
глагол", - не в смысле поэтических преувеличений или языческих
аллегорий, а в порядке истинного откровения, нашего, нашею верою
воруемого и зримого Господа...
Прошло сто лет с тех пор, как человеческие страсти в
человеческих муках увели его из жизни, - и мы научились верно и твердо
воспринимать его вдохновенность, как боговдохновенность. Мы с трепетным
сердцем слышим, как Тютчев говорит ему в день смерти:
Ты был богов оргáн живой... и понимаем это так: "ты был живым óрганом Господа, Творца
всяческих"... Мы вместе с Гоголем утверждаем, что он "видел всякий
высокий предмет в его законном соприкосновении с верховным источником
лиризма - Богом"; что он "заботился только о том, чтобы сказать людям:
"смотрите, как прекрасно Божие творение..."; что он владел, как, может
быть, никто, - "теми густыми и крепкими струнами славянской природы, от
которых проходит тайный ужас и содрогание по всему составу человека",
ибо лиризм этих струн возносится именно к Богу; что он, как, может быть,
никто, обладал способностью исторгать "изо всего" ту огненную "искру,
которая присутствует во всяком творении Бога"...
Мы вместе с Языковым признаем поэзию Пушкина истинным "священнодействием". Мы вместе с князем Вяземским готовы сказать ему:
...Жрец духовный,
Дум и творчества залог -
Пламень чистый и верховный -
Ты в душе своей сберег.
Все ясней, все безмятежней
Разливался свет в тебе... Вместе с Баратынским мы именуем его "наставником" и
"пророком". И вместе с Достоевским мы считаем его "великим и непонятым
еще предвозвестителем".
И мы не только не придаем значения пересудам
некоторых современников его о нем, о его страстных проявлениях, о его
кипении и порывах; но еще с любовью собираем и бережно храним пылинки
того праха, который вился солнечным столбом за вихрем пушкинского гения.
Нам все здесь мило, и дорого, и символически поучительно. Ибо мы хорошо
знаем, что всякое движение на земле поднимает "пыль"; что ничто великое
на земле невозможно вне страсти; что свят и совершенен только один
Господь; и что одна из величайших радостей в жизни состоит в том, чтобы
найти отпечаток гения в земном прахе и чтобы увидеть, узнать в пламени
человеческой страсти - очищающий ее огонь божественного вдохновения.
Мы говорим не о церковной "святости" нашего великого
поэта, а о его пророческой силе и о божественной окрыленности его
творчества.
И пусть педанты целомудрия и воздержности, которых
всегда оказывается достаточно, помнят слова Спасителя о той
"безгрешности", которая необходима для осуждающего камнеметания. И еще
пусть знают они, что сам поэт, столь строго, столь нещадно судивший
самого себя:
И меж детей ничтожных мира
Быть может всех ничтожней он...
-- столь глубоко познавший
Змеи сердечной угрызенья... - столь подлинно описавший таинство одинокого покаяния перед лицом Божиим:
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу, и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю..., - - предвидел и "суд глупца, и смех толпы холодной", и
осужденья лицемеров и ханжей, когда писал в 1825 году по поводу утраты
записок Байрона: "Толпа жадно читает исповеди, записки и т. д., потому
что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могучего. При
открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок,
как мы! Врете, подлецы: он и мал, и мерзок не так, как вы, иначе..."
Да, иначе! Иначе потому, что великий человек знает те
часы парения и полета, когда душа его трепещет, как "пробудившийся
орел"; когда он бежит - и
дикий, и суровый,
И звуков, и смятенья полн,
На берега пустынных волн,
В широкошумные дубровы. Он знает хорошо те священные часы, когда "шестикрылый серафим" отверзает ему зрение и слух, так, чтобы он внял - и
неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье, когда обновляется его язык к мудрости, а сердце к огненному пыланию, и дается ему, "исполненному волею Божиею"
Глаголом жечь сердца людей. Отсюда его пророческая сила, отсюда божественная
окрыленность его творчества... Ибо страсти его знают не только
лично-грешное кипение, но пламя божественной купины; а душа его знает
не только "хладный сон", но и трепетное пробуждение, и то таинственное
бодрствование и трезвение при созерцании сокровенной от других
сущности вещей, которое дается только Духом Божиим духу человеческому...
Вот почему мы, русские люди, уже научились и должны
научиться до конца и навсегда - подходить к Пушкину не от деталей его
эмпирической жизни и не от анекдотов о нем, но от главного и священного
в его личности, от вечного в его творчестве, от его купины неопалимой,
от его пророческой очевидности, от тех божественных искр, которые
посылали ему навстречу все вещи и все события, от того глубинного пения,
которым все на свете отвечало его зову и слуху; словом - от того
духовного акта, которым русский Пушкин созерцал и творил Россию, и от
тех духовных содержаний, которые он усмотрел в русской жизни, в русской
истории и в русской душе, и которыми он утвердил наше национальное
бытие. Мы должны изучать и любить нашего дивного поэта, исходя от его
призвания, от его служения, от его идеи. И тогда только мы сумеем
любовно постигнуть и его жизненный путь, во всех его порывах, блужданиях
и вихрях, - ибо мы убедимся, что храм, только что покинутый Божеством,
остается храмом, в который Божество возвратится в следующий и во многие
следующие часы, и что о жилище Божием позволительно говорить только с
благоговейною любовью...
2
И вот, первое, что мы должны сказать и утвердить о
нем, это его русскость, его неотделимость от России, его насыщенность
Россией.
Пушкин был живым средоточием русского духа, его
истории, его путей, его проблем, его здоровых сил и его больных
узлов. Это надо понимать - и исторически, и метафизически.
Но, высказывая это, я не только не имею в виду
подтвердить воззрение, высказанное Достоевским в его известной речи, а
хотел бы по существу не принять его, отмежеваться от него.
Достоевский,1 признавая за Пушкиным
способность к изумительной "всемирной отзывчивости", к "перевоплощению в
чужую национальность", к "перевоплощению, почти совершенному, в дух
чужих народов", усматривал самую сущность и призвание русского народа в
этой "всечеловечности"... "Что такое сила духа русской народности, -
восклицал он, - как не стремление ее в конечных целях своих ко
всемирности и ко всечеловечности?" "Русская душа" есть "всеединящая",
"всепримиряющая" душа. Она "наиболее способна вместить в себе идею
всечеловеческого единения". "Назначение русского человека есть бесспорно
всеевропейское и всемирное". "Стать настоящим русским, может быть, и
значит только (в конце концов...) стать братом всех людей;
всечеловеком..." "Для настоящего русского Европа и удел всего великого
Арийского племени так же дороги, как и сама Россия, как и удел своей
родной земли, потому что наш удел и есть всемирность, и не мечом
приобретенная, а силою братства". Итак, "стать настоящим русским" значит
"стремиться внести примирение в европейские противоречия уже
окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе,
всечеловечной и воссоединяющей, вместить в нее с братскою любовью всех
наших братьев, а в конце концов, может быть и изречь окончательно Слово
великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен
по Христову евангельскому закону".
Согласно этому и русскость Пушкина сводилась у
Достоевского к этой всемирной отзывчивости, перевоплощаемости в
иностранное, ко всечеловечности, всепримирению и всесоединению; да,
может быть, еще к выделению "положительных" человеческих образов из
среды русского народа.
Однако, на самом деле, - русскость Пушкина не определяется этим и не исчерпывается.
Всемирная отзывчивость и способность к
художественному отождествлению действительно присуща Пушкину, как
гениальному поэту, и, притом, русскому поэту, в высокой, в величайшей
степени. Но эта отзывчивость гораздо шире, чем состав "других народов":
она связывает поэта со всей вселенной. И с миром ангелов, и с миром
демонов, - то "искушающих Провидение" "неистощимой клеветою", то
кружащихся в "мутной месяца игре" "средь неведомых равнин", то впервые
смутно познающих "жар невольного умиленья" при виде поникшего ангела,
сияющего "у врат Эдема". Эта сила художественного отождествления
связывает поэта, далее, - со всею природою: и с ночными звездами, и с
выпавшим снегом, и с морем, и с обвалом, и с душою встревоженного коня, и
с лесным зверем, и с гремящим громом, и с анчаром пустыни; словом - со
всем внешним миром. И, конечно, прежде всего и больше всего - со всеми
положительными, творчески созданными и накопленными сокровищами духа
своего собственного народа.
Ибо "мир" - не есть только человеческий мир других
народов. Он есть - и сверхчеловеческий мир божественных и адских
обстояний, и еще не человеческий мир природных тайн, и человеческий мир
родного народа. Все эти великие источники духовного опыта даются
каждому народу исконно, непосредственно и неограниченно; а другие народы
даются лишь скудно, условно, опосредствованно, издали. Познать их
нелегко. Повторять их не надо, невозможно, нелепо. Заимствовать у них
можно только в крайности и с великой осторожностью... И что за плачевная
участь была бы у того народа, главное призвание которого состояло бы не
в самостоятельном созерцании и самобытном творчестве, а в вечном
перевоплощении в чужую национальность, в целении чужой тоски, в
примирении чужих противоречий, в созидании чужого единения!? Какая
судьба постигнет русский народ, если ему Европа и "арийское племя" в
самом деле будут столь же дороги, как и сама Россия, как и удел своей
родной земли!?...
Тот, кто хочет быть "братом" других народов, должен
сам сначала стать и быть, - творчески, самобытно, самостоятельно:
созерцать Бога и дела Его, растить свой дух, крепить и воспитывать
инстинкт своего национального самосохранения, по своему трудиться,
строить, властвовать, петь и молиться. Настоящий русский есть прежде
всего русский и лишь в меру своей содержательной, качественной,
субстанциальной русскости он может оказаться и "сверхнационально" и
"братски" настроенным "всечеловеком". И это относится не только к
русскому народу, но и ко всем другим: национально безликий "всечеловек"
и "всенарод" не может ничего сказать другим людям, и народам. Да и
никто из наших великих, - ни Ломоносов, ни Державин, ни Пушкин, ни сам
Достоевский - практически никогда не жили иностранными, инородными
отображениями, тенями чужих созданий, никогда сами не ходили и нас не
водили побираться под европейскими окнами, выпрашивая себе на духовную
бедность крохи со стола богатых...
Не будем же наивны и скажем себе зорко и
определительно: заимствование и подражание есть дело не "гениального
перевоплощения", а беспочвенности и бессилия. И подобно тому, как
Шекспир в "Юлии Цезаре" остается гениальным англичанином; а Гете в
"Ифигении" говорит, как гениальный германец; и Дон-Жуан Байрона никогда
не был испанцем, - так и у гениального Пушкина: и Скупой Рыцарь, и
Анджело, и Сальери, и Жуан, и все, по имени чужестранное или по обличию
"напоминающее" Европу, - есть русское, национальное,
гениально-творческое видение, узренное в просторах общечеловеческой
тематики. Ибо гений творит из глубины национального духовного опыта,
творит, а не заимствует и не подражает. За иноземными именами,
костюмами и всяческими "сходствами" парит, цветет, страдает и ликует
национальный дух народа. И если он, гениальный поэт, перевоплощается во
что-нибудь, то не в дух других народов, а лишь в художественные
предметы, быть может до него узренные и по своему воплощенные другими
народами, но общие всем векам и доступные всем народам.
3
Вот почему, утверждая русскость Пушкина, я имею в
виду не гениальную обращенность его к другим народам, а
самостоятельное, самобытное, положительное творчество его, которое было
русским и национальным.
Пушкин есть чудеснейшее, целостное и победное цветение русскости. Это первое, что должно быть утверждено навсегда.
Рожденный в переходную эпоху, через 37 лет после
государственного освобождения дворянства, ушедший из жизни за 24 года до
социально-экономического и правового освобождения крестьянства, Пушкин
возглавляет собою творческое цветение русского культурного общества, еще
не протрезвившегося от дворянского бунтарства, но уже подготовляющего
свои силы к отмене крепостного права и к созданию единой России.
Пушкин стоит на великом переломе, на гребне
исторического перевала. Россия заканчивает собирание своих
территориальных и многонациональных сил, но еще не расцвела духовно: еще
не освободила себя социально и хозяйственно, еще не развернула целиком
своего культурно-творческого акта, еще не раскрыла красоты и мощи своего
языка, еще не увидела ни своего национального лика, ни своего
безгранично-свободного духовного горизонта. Русская интеллигенция еще не
родилась на свет, а уже литературно-западничает и учится у французов
революционным заговорам. Русское дворянство еще не успело приступить к
своей самостоятельной, культурно-государственной миссии; оно еще не
имеет ни зрелой идеи, ни опыта, а от 18 века оно уже унаследовало
преступную привычку терроризовать своих государей дворцовыми
переворотами. Оно еще не образовало своего разума, а уже начинает
утрачивать свою веру и с радостью готово брать "уроки чистого афеизма" у
доморощенных или заезжих вольтерианцев. Оно еще не опомнилось от
Пугачева, а уже начинает забывать впечатления от этого кровавого
погрома, этого недавнего отголоска исторической татарщины. Оно еще не
срослось в великое национальное единство с простонародным крестьянским
океаном; оно еще не научилось чтить в простолюдине русский дух и
русскую мудрость и воспитывать в нем русский национальный инстинкт; оно
еще крепко в своем крепостническом укладе, - а уже начинает в лице
декабристов носиться с идеей безземельного освобождения крестьян, не
помышляя о том, что крестьянин без земли станет беспочвенным наемником,
порабощенным и вечно бунтующим пролетарием. Русское
либерально-революционное дворянство того времени принимало себя за "соль
земли" и потому мечтало об ограничении прав монарха, неограниченные
права которого тогда как раз сосредоточивались, подготовляясь к
сверхсословным и сверхклассовым реформам; дворянство не видело, что
великие народолюбивые преобразования, назревавшие в России, могли быть
осуществлены только полновластным главой государства и верной,
культурной интеллигенцией; оно не понимало, что России необходимо
мудрое, государственное строительство и подготовка к нему, а не сеяние
революционного ветра, не разложение основ национального бытия; оно не
разумело, что воспитание народа требует доверчивого изучения его
духовных сил, а не сословных заговоров против государя...
Россия стояла на великом историческом распутии,
загроможденная нерешенными задачами и ни к чему внутренно не готовая,
когда ей был послан прозорливый и свершающий гений Пушкина, - Пушкина
пророка и мыслителя, поэта и национального воспитателя, историка и
государственного мужа. Пушкину даны были духовные силы в исторически
единственном сочетании. Он был тем, чем хотели быть многие из
гениальных людей запада. Ему был дан поэтический дар, восхитительной,
кипучей, импровизаторской легкости; классическое чувство меры и
неошибающийся художественный вкус; сила острого, быстрого, ясного,
прозорливого, глубокого ума и справедливого суждения, о котором Гоголь
как-то выразился: "если сам Пушкин думал так, то уже верно, это сущая
истина...". Пушкин отличался изумительной прямотой, благородной
простотой, чудесной искренностью, неповторимым сочетанием доброты и
рыцарственной мужественности. Он глубоко чувствовал свой народ, его
душу, его историю, его миф, его государственный инстинкт. И при всем том
он обладал той вдохновенной свободой души, которая умеет искать новые
пути, не считаясь с запретами и препонами, которая иногда превращала его
по внешней видимости в "беззаконную комету в кругу расчисленном
светил", но которая по существу подобала его гению и была необходима
его пророческому призванию.
А призвание его состояло в том, чтобы принять душу
русского человека во всей ее глубине, во всем ее объеме и оформить,
прекрасно оформить ее, а вместе с нею - и Россию. Таково было великое
задание Пушкина: принять русскую душу во всех ее исторически и
национально сложившихся трудностях, узлах и страстях; и найти, выносить,
выстрадать, осуществить и показать всей России - достойный ее
творческий путь, преодолевающий эти трудности, развязывающий эти узлы,
вдохновенно облагораживающий и оформляющий эти страсти.
Древняя философия называла мир в его великом объеме -
"макрокосмом", а мир, представленный в малой ячейке, - "микрокосмом". И
вот, русский макрокосм должен был найти себе в лице Пушкина некий
целостный и гениальный микрокосм, которому надлежало включить в себя все
величие, все силы и богатства русской души, ее дары и ее таланты, и, в
то же время, - все ее соблазны и опасности, всю необузданность ее
темперамента, все исторически возникшие недостатки и заблуждения; и все
это - пережечь, перекалить, переплавить в огне гениального вдохновения:
из душевного хаоса создать душевный космос и показать русскому человеку,
к чему он призван, что он может, что в нем заложено, чего он
бессознательно ищет, какие глубины дремлят в нем, какие высоты зовут
его, какою духовною мудростью и художественною красотою он повинен себе и
другим народам и, прежде всего, конечно - своему всеблагому Творцу и
Создателю.
Пушкину была дана русская страсть, чтобы он показал,
сколь чиста, победна и значительна она может быть и бывает, когда она
предается боговдохновенным путям. Пушкину был дан русский ум, чтобы он
показал, к какой безошибочной предметности, к какой сверкающей
очевидности он бывает способен, когда он несом сосредоточенным
созерцанием, благородною волею и всевнемлющей, всеотверстой, духовно
свободной душой...
Но в то же время Пушкин должен был быть и сыном
своего века, и сыном своего поколения. Он должен был принять в себя все
отрицательные черты, струи и тяготения своей эпохи, все опасности и
соблазны русского интеллигентского миросозерцания, - не для того, чтобы
утвердить и оправдать их, а для того, чтобы одолеть их и показать
русской интеллигенции, как их можно и должно побеждать.
В то время Европа переживала эпоху утверждающегося
религиозного сомнения и отрицания, эпоху философски оформляющегося
безбожия и пессимизма, поэтически распускающегося богоборчества и
кощунственного эротизма. Французские энциклопедисты и Вольтер, Байрон и
Парни привлекали умы русской интеллигенции. Потомственно и преемственно
начинает с них и Пушкин, с тем, чтобы преодолеть их дух. Опустошительное
действие этого духа описано им в его ранней элегии "Безверие" (1817) и
позднее, со скорбной иронией, в стихотворении "Демон" (1823). Творческое
бесплодие этого духа было разоблачено и приговорено в "Евгении Онегине"
(1822-1831). Из восьми глав этого "романа в стихах" не было закончено и
четыре, когда, в апреле 1825 года, в годовщину смерти Байрона, Пушкин,
еще не уверовав всей душой, как это было в последние годы его жизни,
заказывает обедню "за упокой раба Божия боярина Георгия", т. е. Байрона,
и вынутую просвиру пересылает своему брату Льву Сергеевичу, - поступок
столь же религиозный, сколь и жизненно-символический. В 1827 году он
записывает о Байроне формулы безошибочной меткости, духовного и
художественного преодоления. А еще через несколько лет он пригвождает
мимоходом и энциклопедистов, и Вольтера, - прозорливым и точным словом:
...Циник поседелый,
Умов и моды вождь пронырливый и смелый...
("К Вельможе", 1829)Впоследствии близкие друзья его, Плетнев и князь
Вяземский, отмечали его высокорелигиозное настроение: "В последние годы
жизни своей, - пишет Вяземский, - он имел сильное религиозное чувство:
читал и любил читать Евангелие, был проникнут красотою многих молитв,
знал их наизусть и часто твердил их..."
В то время Европа переживала великое потрясение
французской революции, заразившей души других народов, но не изжившейся
у них в кровавых бурях. Русская интеллигенция вослед за Западом
бредила свободой, равенством и революцией. За убиением французского
короля последовало цареубийство в России. Восстание казалось чем-то
спасительным и доблестным.
Пушкин приобщается к этому недугу, чтобы одолеть его.
Достаточно вспомнить его ранние создания "Вольность" (1819), "В. Л.
Давыдову" (1821), "Кинжал" (1821) и другие. Но и тогда уже он постиг
своим благородным сердцем и выговорил, что цареубийство есть дело
"вероломное", "преступное" и "бесславное"; что рабство должно пасть
именно "по манию царя" ("Деревня", 1819); что верный исход не в
беззаконии, а в том, чтобы "свободною душой закон боготворить" (там же).
Прошло шесть лет и в судьбе Андрэ Шенье Пушкин силою своего
ясновидящего воображенья постиг природу революции, ее отвратительное
лицо и ее закономерный ход, и выговорил все это с суровой ясностью, как
вечный приговор ("Андрей Шенье", 1825). И когда с 1825 года началось его
сближение с императором Николаем Павловичем, оценившим и его гениальный
поэтический дар, и его изумительный ум, и его благородную, храбрую
прямоту, - когда две рыцарственные натуры узнали друг друга и поверили
друг другу, - то это было со стороны Пушкина не "изменой" прошлому, а
вдохновенным шагом зрелого и мудрого мыслителя. В эти часы их первого
свидания в Николаевском дворце Московского Кремля - был символически
заложен первый камень великих реформ императора Александра Второго... И
каким безошибочным предвидением звучат эти пушкинские слова, начертанные
поэтом после изучения истории Пугачевского бунта: "Не приведи Бог
видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у
нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж
люди жестокосердые, коим и своя шейка копейка, а чужая головушка
полушка..."
|