Приветствую Вас Вольноопределяющийся!
Пятница, 29.03.2024, 03:46
Главная | Регистрация | Вход | RSS

Меню сайта

Категории раздела

Наш опрос

Оцените мой сайт
Всего ответов: 4119

Статистика

Вход на сайт

Поиск

Друзья сайта

Каталог статей


Иван Шмелёв. УБИЙСТВО (1)

I

                

Вспоминаю я март  1917 года… 

Зачинающаяся, но уже хмельная, весна,  сибирские просторы и дали,  и «поезд  свободы», от паровоза и до  хвоста − в красных  флагах,  в полотнищах кумача с золотом и коленкора с дегтем,  с крикливыми  изречениями из прокламаций,  где бряцали  побрекушечные  слова, совсем опошленные потом  тысячами  трибунных  глоток, − все эти: «кошмары тираний», «вековые цепи  рабства», «крестные пути  скованной  революционной  мысли»);  все это «долой!», «да здравствует» и «вперед» (на случай  сдобренные  выхваченными стихами  из поэтов)ю То был (необычный) Поезд, доселе  еще нигде  невиданный, − (поезд) освобожденных  политических  каторжан. (Воистину −  п ь я н ы й  поезд). 

Тогда,  в хмельном от революции марте,  все было  пьяно, тревожно-бесшабашно,  беспланно,  безудержно. 

(Многотысячные) толпы солдат,  вдруг  «застрявшие»  по дороге к фронту, (мгновенно  учуявшие  с в о б о д у). Волны  народа на  узловых (станциях),  пытливо  приглядывающиеся, − «возможности»,  но не  принимающие  пока всерьез.  Мальчишки  сел  придорожных, (версты дующие за поездами,)  источными голосами орущие: (а-ти-лату-ры-ы)  азет! раздирающие  подав руки (предусмотрительно) запасенной  «литературы»,  революционного  хлеба-камня,  что пошвыряли  из окон  радостно-щедрые руки   будущих  творцов  жизни. Линейные сторожа, вдруг  позабывшие  про шлагбаумы и попивающие  чаек  за окошечками своих  будок,  выслав  с флажком  девчонку.  Серые  кучки  матерых (бородатых)  каторжников, (на радостях) пущенных  гулять  по России,  исподлобья  высматривающих (пути свои) с потеплевших откосов,  с пустынных  полустанков, (с  городских окраин) цепляющихся  за (каждый) поезд,  чтобы поспеть  «на праздник»,  рассказывающих  таинственные  истории  мук, принятых  «за свободу народа», (− уже  натачивающих  ножи.) Начальники  станций,  веселящие революционный  глазок  яркой красной  фуражкой,  конфузливо  ею машущие  под раскатистое  ура. Свалившиеся  под откос костяки  слетевших с рельс поездов,  колесами к небу,  вскрики  разболтавшихся паровозов,  призывающие  самые недра тайги  спешить  на пир, − все было  пьяно  сорвавшеюся  с винтов  жизнью,  заманчивой  жизнью  без колеи. 

А в этом  замутившемся  хмелю (− от неожиданных  и заманных  возможностей −) (безудержном) народном  море,  по первым валам его,  мчался  «корабль  революции», славный  поезд (героев  революции), (шестисот)  политических  каторжан, (пусть  героев  второстепенных, пусть даже  революционной  «шпанки», но все  же героев  неподдельных. Так, по крайней  мере, они именовали себя (просторам и  серым  толпам на станциях). 

Генералы от революции уже  прокатили (особь) в  экспрессах,  с солидными «путевыми», (с  почетными  кортежами,)  под трубные  звуки  оркестров и шелест  революционных  знамен,  с букетами  роз  пунцовых,  шустро  добытых  из  теплиц сибирских капиталистов, (неопределенно  заулыбавшихся  в неясный лик  Революции) уже  сотрясали  аудитории (добрыми  зовами и огневыми  речами  закружившейся  истерички,  возомнившей  себя  королем испанским, уже  формировали −  будили «революционное  самосознание  масс» на пути (через  Самару  в Москву и) в Питер, где  сотни  рук взволнованно-цепких  старались  выхватить  друг у друга  опустившиеся (и  путающиеся)  поводья  понесшейся  «Русской тройки»,  где уже  принялись  забивать  в обнаженный  хребет  российский  всякого  рода  колья с красными  флагами  всяких  фирм,  с громогласными  изреченьями,  где «да  здравствует» и «долой»  сплетались  в великолепные  обещания − дать все,  от бесплатной  бани и дров до… «рая»,  до осуществления  обета  из  интернациональной  сказки − «кто  был ничем − тот  будет  всем», − выводя речами  и действиями  таинственно  заманчивые  разводы  по  которым вдруг  захмелевший  народ  приучился  читать одно:  все можно!  

Но и эти  «шестьсот»   героев, несколько  запоздавших  к революционному  кружалу,  все же  могло  блеснуть  революционным  прошлым:  тайными  типографиями,  конспирациями,  прокламациями и бомбами, расстрелами  (русских  мужиков-городовых − из-за  угла,  ни в чем   неповинных  мужиков, которых  они  подводили под экзекуцию,  бунтуя  по деревням и фабрикам, каторжными  годами, )  чахотками,  нажитыми  подпольной  жизнью,  разбитыми  жизнями  и той вполне  оправданной  злобой на судьбу неудачников,  которую  они  питали  за себя  лично к «проклятому  старому режиму», наивно  воображая,  что при  новом  режиме они будут  много  таланнее. 

Плохо ли,  хорошо ли, но  с в о ю  и   с о б о ю  жизнь  творивший  народ,  тысячелетней  своей путиной  создавший  Гнездо  Российское,  жилами своими  связавший  великое  государство  на страх  врагам  и на зависть  соседям  алчным,  силившийся  в богатстве  имущественном,  росший и подымавшийся  из  низин  духа,  еще  не сознавая  своей  великости и грядущего  Воскресения  с в о и м и,  стихийными  путями,  смотрел  выжидательно и с тупым  удивлением (и  с недоверием) на  этих  людей  в пиджачках,  в мягких  шляпах, в каскетках и в инородческих  треухах,  на этих  бледных и худощеких людей,  кричащих  из окон  и с площадок вагонных  на языке,  едва  напоминавшем  родное  слово,  неслыханные слова: «без  аннексий и контрибуций», «идеологические надстройки»,  «авангард  пролетариата»,  «Импульсы  революционного  самосознания», «углубление  революционных  достижений», «великие имена Маркса  и Энгельса», − и кучи-тучи  сыпучего мусора, годами  ссыпанного с  брошюрок  в некрепкие  головы и  теперь  свободно  посыпавшиеся  на сибирско-российские  просторы. В сыпучем  треске (слов-звуков)  серые толпы  улавливали одно,  подмывающее: теперь   в с е   м о ж н о! 

По инструкциям-телеграммам «из центра» − «сближать  население  с борцами  за революцию», «будить  революционные  чувства масс», (− спешно  передаваемым  за несколько  станций  вперед  комиссарами и всякими  агентами,  забывшими,  что кроме  Революции есть  Россия,  требующая  в острое  время  особенного внимания,) − в стороны  от (сибирского) пути  пущены были  воззвания и приказы:  будить, подымать,  сзывать,  жертвовать,  жертвовать,  жертвовать,  доказать  внимание и оказать уважение, − и «освобожденный»  сибирский народ,  всегда  бывший  свободным (и крепко  сбивавший  свой хозяйство,)  приносил  иногда  «чувства  сознательного  гражданского  отношения» (так  заявляли  ораторы):  Красный  флаг, наскоро состряпанный  в паровозном  депо  из кумачовой  рубахи, пару  труб  медных,  занятых  «на такой случай» из  пожарного оркестра,  пяток  окороков,  пожертвованных  хитрым  торговцем,  раздумчиво  почесавшим  в затылке и сказавшим (резонившему  его) комиссару от революции: − «Да, Господи… да  мы… по случаю  как борцы… кровавого самодержавия… с великим удовольствием…» (пуд  сливочного  масла «союза (сибирских)  маслоделов»),  ящик-другой)  виноградного вина,  вытребованного  специально) телеграммой − «в виду  особенности состояния».  

 Над этими дарами произносились речи о трогательном  единодушии, о крепкой связи  масс  с передовыми  борцами  революции,  о радостных слезах  освобожденного  народа… «когда-то все  принужденного  отдавать  прожорливой гидре самодержавного  деспотизма», о  сорванной  голове «гидры  тирании», которую  необходимо  «прижечь», у которой  надо  вырвать  ядовитые  зубы  и щупальцы-кровососы;  о важности  углублять  и углублять  передовые траншеи  революционного  фронта  (военные термины  особенно  яро  звучали  из уст  бледнолицых  и слабогрудых «борцов», в  первую  голову  интересовавшихся,  дадут ли  им  годовую отсрочку призыва  в подлинные  траншеи  немецкого  фронта),  дабы  очнувшаяся «гидра»  не вонзила  отравленного ножа  в спину  революционного  народа. 

Я хорошо  помню,  как один  сибирский  мужик,  с разинутым ртом слушавший (маленького) кипучего  оратора,  размахивавшего  с вагонной  площадки измятой  шляпой, (все время)  поправлявший  (пышный)  красный  бант на груди, этого  (неистового),  неустанного  шафера от  революции, вдруг  крикнул,  поняв  «свое» что-то:  

− А  уж   о н и   т а м… (учнут  добираться)! Свое  нагонють!  

А другой, толкнув  локтем,  повоздержал:) 

− О-ставь… (шпиены  у  н и х…) Им  деньги  платют… ка-к  расстраивается… бе-да!  

Этих  «расстраивающихся» с часу  на час  становилось  больше. 

Питая  необъяснимую страсть к «учету  сил  революции»,  любители  классификаций, пунктов  и литер в своих  программах,  жадные до революций,  конфедераций,  делегаций,  интерпелляций,  фракций и депутаций,  сторонники национализаций,  конфискаций,  деклараций,  экспроприаций,  с потенциальным  запалом  в сторону террора и страшных  до помрачения  кровавых  экзекуций,  до оголения  внешние,  ходячие и  сухие  схемки  неуловимых  и отвлеченных  выводов,  они с первых  же дней  так легко  неожиданно давшейся революции потеряли  из вида  живое лицо,  тело и душу родины и России. Дети ее  по  метрикам,  знавшие  ее мало или совсем  не знавшие,  они принимали  ее как  отвлеченное  нечто  в революционном  суждении своем.  Часто совершенно  чуждые ей по крови  и духу,  не знавшие  и не любившие  ее тысячелетней истории, ее  не открывавшихся  им недренных  целей и назначений в мире,  они выделывали-кроили  ее историю,  как хотели,  нанизывая  на своего идола-болвана,  изготовленные  по мудрой указке  Маркса,  все подходящие лоскутки,  которые они  смогли  подобрать  из богатейшего  ее  скарба.  Отбросив  неподходящее им  из великой сокровищницы,  собранной историками  и делателями России, − вплоть до  исторической философии  Данилевского,  нащупываний  и пророчеств  огромного  Достоевского и гениально-блещущую  ясность  выводов Ключевского, − эти  нищи мыслью  и глубокими чувствами «лакеи  мысли благородной»,   привыкшие  «осознавать» налету,  довольствовались  большею частью  тощенькими  и лживо-подтасованными  разглагольствованиями  Шишко,  самоуверенно-хдестко сумевшего  приспособить  крикливые  факты  к  приятно-революционному   пониманию, для которого тысяча  юбок Елизаветы,  нос императора  Павла  или попойки  Петра  являлись  необходимейшим  поводом  для  исторического  «комаринского»  на трепещущем  жизнью прекрасном теле России. 

Им было  и чуждо,  и непонятно (и недосужно  быть может) то  великое  и величавое по судьбе российское  напряжение, Духом Жизни указанное  в удел  России,  то напряжение  не по силам, которое  она приняла  на себя,  их которого  вышла с честью,  оберегая  века  культуру,  от которой  ей упадали крохи,  от которой ей  доставались, с случайным  даром,  ядовитые  экскременты.  Через  искривленные  стекла,  через цветные стекляшки  выкинутых из  европейской кухни  использованных пузырьков,  смотрели  они на мудрое,  чисто  стихийное,  делание  Святой Руси,  на мучительное,  со всеми  народными  силами,  проявление  государственной  мысли,  со времен  Александра Невского,  Калиты, Донского,  Святителей и  Митрополитов  Руси,  духовных и  политических вождей  народа,  до терзаний  Смутного  Времени,  великих  кроек  Петра  блестящих  десятилетий  гениев  русского творчества,  обретавших  жемчужины в формировавшемся  российском   хаосе, − до последних  и крестных мук,  последнего  испытания  великого народа войной  и государственным  нестроением,  из чего   д о л ж н а   б ы л а, иметь  силы выйти  Россия, если бы!.. Нет,  они  не умели  и не  хотели  смотреть на ее историю  здоровыми,  самою жизнью  живой  дарованными глазами.  К ней,  молчаливой и трепетной,  они подошли,  по оголтелой  указке  с в о и х   «и с т о р и к о в», с отвагой  подпольников-прокламаторов,  взяли  из ее  жизни все,  способное  раздражить-озлобить,  неумело или  сознательно  проглядеть и ласку, и муки,  и жертвы-слезы,  взяли  заплевали  все ценное и прокричали хулу,  только бы  раскачать,  только бы  растревожить  темное  народное  море,  поиграть на его  волнах с юркостью  школьников-мореходцев,  которые  не понимают  бури,  не сознают,  что придет  она неминуемо и потопит  богатые  народные  корабли,  на которых  неведомая  им (и не  любимая ими)  рождающаяся  Россия  уже выплывала  на великочеловеческий   Океан,  с ликом  прекрасным, и  вдохновенным,  и мощным.  Потопит их и поглотит.           

С первых шагов (своего революционного  делания,  с первых  шагов) по земле (так) доверчиво  им открывшейся,  еще в  пустых просторах  сибирских,  они принялись  искать  новых путей борьбы,  совершенно забыв,  что уже не с кем  теперь бороться,  что надо давать  и давать, давать  и стране и жизни,  чтобы заставить  ее творить.  Они не знали (или не  сумели узнать), что  жизнь − самая мудрая  из хозяек,  что есть  у нее  закон − дай,  и я дам! Они,  слепцы из подполья,  знали другой,  с в о й  закон − давай и давай! − и только.  Они ведь вынесли  на своих знаменах пустопорожнее слово,  трескуче-звонкое  слово безответственных болтунов  во сне рожденного Интернационала:  

«Весь мир насильно мы разроем

«До  основанья… а затем…. 

Ну, а затем… могила, (в которую упадут и сами,  если не  оставят  для себя  предусмотрительно  заготовленного  «ковчега».) Но они об этом не думают. Они  бросаю  ожидающим  «чуда»  массам  такую чудесную  заманку,  ради которой  можно,  пожалуй,  и и м поверить: 

«Кто был  ничем − тот будет  всем! 

(Великий  секрет алхимиков,  который им, конечно, известен: из ничего  сделать – все!)  

                                

II

 

Я взял  поезд «освобожденных»  не случайно. 

Такие  поезда  не поезда  везли на Русь  тучи охотников  править и устраивать жизнь  по  с в о е м у,  вернейшему, способу,  который им  написали и с точностью  выверили прекрасно знавшие  Россию: Маркс и Энгельс,  Либкнехт и  Адлер, (Плеханов) и Чхеидзе,  Чернов и  Церетелли, Рамишвили и Ленин,  Троцкий и  Радек,  Роза  Люксембург и  Клара  Цеткин,  Вандервельде и Бела Кун и десятки сотни  больших и малых  учителей и пророков,  многие из которых  в ближайшее время  нашли-таки,  наконец,  истинное свое  призвание  − палачей-убийц.  Они не  взяли  в руководители  гениев  р у с с к о й  мысли  и   р у с с к и х   чувств:  национального Пушкина,  муками пытавшегося  охватить  смысл  России Гоголя, (великого  ученого  и патриота) из недр  Руси  исшедшего  Менделеева, чуткого и мудрого  Пирогова,  Данилевского,  Аксакова,  Соловьева,  Достоевского, Ключевского, − десятков славных  людей русского  имени и русского  духа, − вплоть до  Толстого и Чехова, − для которых  (Россия и)  народ русский  были  не (отвлеченностью,) не элементиком в формуле,  а волевой  (и болевой)  сутью их жизни.  Все, что  ценнейшего  выдавил из себя народ в области чувств и мысли; все,  что сливала в чудодейственный  фокус  живая жизнь,  духовная и телесная ткань  тысячелетней России,  − национальная культура,  народный дух-гений, − все это  было и  чуждо и неизвестно  самозваным политикам,  единую школу  познавшим − политическое подполье,  владевшим единственным  полномочием − дерзостью неудачника.   

Но перед этими  «силами-чарами,  как бы перед явившейся вдруг  головой Медузы,  все действительно  ценное на Руси  вдруг почему-то  залепетало невнятно  и занемело,  может быть  честно  себе призналось,  что не отросли от них корни,  не связались с корнями  народной глубинной  жизни,  и не пришло еще  время  народной массе  править пути  свои в  единении тесном с водителями  России.  Но эти чувства-ответственности  перед собой  и судьбой народа − чужды и незнакомы  были другим,  самоуверенно-дерзко  назвавшим себя  вожаками  народа,  навязавшим нагло  ему себя,  загоревшим  от его имени,  имея  фальшивый ключ, (ключ)-отмычку  к темным дверям  многогранной души  народа, − (ложь,  клевету) злобу, и (безудержное) потакание  инстинктам. На этом ключе-отмычке  подполье вырезало  заманчивые  слова: «все можно» и «нашарап!»  (Они хорошо учли  магическую силу  этого − «нашарап!»  И не ошиблись.)  

Что-то еще не  лепетали потерявшие  голову  Маниловы-либералы,  приветствовали  «гениальный порыв»,  великий праздник  народа, «сбросившего  вековые оковы  рабства»,  воспевали  чистоту  и святость народа,  так бескровно и т. д. А поезда несли и несли  совсюду − из  глубин Сибири,  из-за  Океана,  из-за  вражеского  фронта,  из всех стран и народов − вдруг  взметнувшийся  «авангард мировой революции»,  людей зеленого  возраста,  никогда не  видавших России,  или  оторвавшихся  от нее, в кафе  и биргалках  международных готовивших  верные планы, по которым  Россия должна  отныне,  под их водительством,  править пути свои. 

 На  этих поездах и кораблях,  вдруг задвигавшихся  совсюду «по директивам из  центра»,  десятки  тысяч  «революционного авангарда» везли  революционный пыл  и азарт,  туго  взведенную пружину  «революционной воли»,  желчь  и злобу  за прошлое,  за исковерканные  жизни,  за свою неудачливость и бездарность,  за мызганье  по чужим дорогам. (Иные) − надежды  на устройство при кулебяке  российской,  самой  жирной  из кулебяк, ароматы  которой  донесло  и до  стран  заокеанских.)  Везли  личные  страсти,  может быть  для самих  везущих  и бессознательные, чудесно  укрытые  «любовью  к народу и человечеству».  Везли и  вражеские  директивы,  и вражеские деньги.  Везли шпионов и провокаторов,  ловкачей и  предпринимателей,  чуящих,  что приспело  время  вцепиться в хребет российский,  порядком обнаженный  войной.  Везли  уязвленное  самолюбие,  самоуверенную  бездарность  и просто  глупость,  пышно  увитую  попугайски   заученными  словечками  пылких  чужих речей,  занятых  напрокат из  архива  Великой  Французской  революции. Везли  на «праздник  России»  самоопределение  народностей,  любвеобильный  мир  без аннексий и контрибуций; наполнили  собой  столицы и  города,  вызвав к «революционному образу жизни» и в  пять минут  влив  в себя  революционизированные,  между  парой жгучих речей  и шелушением  семячек,  ленивые и ставшие народные массы,  которым не  предъявишь ответственности. Наполнили поседения,  посады и деревушки,  всюду напустив  снабженных мандатами  на будущее  удовлетворение  агентов,  недурно  оплаченных и теперь, снабдив  их  «общею линией  поведения»,  сманивая,  разлагая,  обещая,  призывая  потачками  грабежа,  якобы  разрешенного  неведомым,  но очевидно всесильным Марксом,  очевидно  царем  каким-то  для  всех   народов (такое толкование было!),  и оправданного отравляющим  волю словом: «грабь награбленное!»  Пополнили ряды свои  убийцами и ворами,  выпущенными  «для-ради  праздника»  слабоволием  сладкосердных  либералов,  отказавшихся, (по своей  государственной  мудрости?)  установить  власть  на местах,  предоставив  сие  созревшему  вдруг народу, доказавшему  свое право  и т. д.  Набрали  для  сбиваемой  с толку  армии  комиссаров  фронта. Нагнали  шпионов  и агитаторов,  продажной  и гнусной  сволочи,  которая,  частью  на немецкие  сребреники,  на русских  харчах,  автомобилях и поездах,  пошла и пошла шмыгать  по фронту,  въедаться,  вползать,  вгрызаться в  защищавшую  родину  серую толщу войск, − и там, в обстановке  смерти,  когда дело  идет  о самой  великой  жертве,  на которую только  человек способен,  эта гнусь-мразь,  прикрывавшаяся  высокими лозунгами  «человекобратства», разжигала, мутила  и ослепляла  массы,  натравливала-науськивала,  клеветала,  травила;  разлагала и растлевала;  продавала и предавала  лучших, срывала с них  знаки  их сыновнего и отчего долга,  плевала им  в незапятнанную душу,  поселяла  сомнение  и отчаяние,  подкапывалась и  взрывала, чтобы  приготовить  майдан-базар,  на котором впоследствии  можно  было очень  и очень недурно  поработать.        

Я не  закрываю глаза на чистые  побуждения,  на светлые надежды и устремления иных  делателей  революции российской. Я вовсе не  хочу  мазать  все единой  краской. Но что  могли эти  отдельные  и разумные,  когда  и лучшие-то  из  них  не в силах были  понять  то простое,  простым,  но цельным людям  понятное (а  такие  были,  и было их  немало!),  что в момент  величайшего  напряжения,  с каким страна  отстаивала  право свое  на национальное  бытие,  нельзя оставаться  свидетелями и  потатчиками,  помощниками  разлагательной  народной  мощи,  нельзя убивать  силу обороны,  нельзя  выхватывать  из  ее машин «сердце»,  нельзя  шулерски-гнусно  обещать  все и всем,  свое  выдавать  за мнение народа,  которого у него  и не было; нельзя  расшаркиваться  перед советом  сбродно-случайных депутатов,  сами  себя  таковыми объявивших,  в котором,  рядом  с глупцами,  ставшими  вдруг  политиками,  возомнившими,  что они  Солоны и  Ликурги,  заседали  и вели  подтачивающую работу  или  маньяки,  или заведомые  Иуды,  или наймиты вражеского  стана,  или  ловко носившие  маску вождей  пролетариата российского,  возглавители  совета,  вскоре  оказавшиеся  «гражданами своего  отечества»,  за кровный счет  русского рабочего  человека ловко  обстряпывавшим   с в о е  дело и теперь  еще  домогающимися  у Европы  признания  правоты своей.  

Но я опять  отвлекся  от «поезда», несшего  России  желанную  свободу. 

           

III

 

Борцы за  освобождение  народа,  еще не выбравшие  костюмов,  в которых  им  приятнее  всего будет  устраивать  жизнь и счастье народных масс,  только  еще  в пути,  стали искать  позиций. Они стали  производить  дознания-анкеты,  како кто верует.  Воистину,  это были  еще  политические  младенцы. Три (!)  анкеты  успели  они  провести на пути от  Иркутска  и до Москвы, и всякий  раз  менялись  их партийные группировки, (а посему  и их  «линия  поведения»),  и всякий раз  нарождались  партийные  из  беспартийных,  социалисты-революционеры  из народников-социалистов,  интернационалисты  из социал-демократов,  максималисты  из просто  социалистов-интернационалистов,  левые из  менее  левых,  левые крайние,  до…  анархистов.  Правда,  это были  рядовые работники,  многие из них −  просто  тихие и добрые  люди,  обремененные семьями,  страшно  уставшие,  которым  только  бы  доткнуться  до угла  тихого  и благостного, но они  неудачно  попали  в кипево,  в  бучило  всяких  брожений, и,  так как  положение  обязывает,  они не  могли не  завертеться.  И завертелись. Правда,  многие  из них  не могли  бы сказать  о России двух  связных слов,  не вычитанных  из  прокламаций и листовок,  и отчетливо  знали  разве только  «Пауки и Мухи»  Либкнехта,  смутно-«коммунистический  манифест»  Маркса и Энгельса и твердо  две-три  революционных  песни,  в которых  ни одним  звуком  не говорится  о любви к родине и об  ответственности перед ней,  в которых нет: „Allons,  enfans,  de la  Patrie“, а есть  только одно: ненависть, ненависть  и ненависть; есть  беспредметное, с ножом,  с  топором,  с дубиной и кувалдой, «вперед!» (на врага  внутреннего), есть  подтасованная  схема  жизни, в которой  две краски − белая  (красная), для «рабочего» и черная,  для «деспота» и иже  с ним  пребывают; в которой  только  два положения − сосущий  пот-кровь и «сосомый»,  в котором  одно и  одно: желчь-злоба. 

Я не знаю, какая  тупая и узкая, от злобы  слепая  голова  могла  сочинить эту  пошлую  российскую  «марсельезу»,  эту песню  недалекой,  животной злости, −  не злобы, − эту  гнусную  песню  с балаганными  полотнищами  «деспота, пирующего  в роскошном дворце,  тревогу  вином  заливая!» −  где  вся жизнь  величаво-страшная  и громадная в творчестве и сложнейшей  борьбе  и завоеваниях  сведена  для понимания масс  (и их  разжига!)  к «твоим  потом  жиреют  обжоры»,  к «бей-души  их,  злодеев проклятых»,  к − «смерть  паразитам трудящихся масс!»  Но она  очень  удачно  попала  в точку,  создав  это  пустопорожнее (и самому  народу  смешное,  но иногда  «удобное»)  и мелкотравчатой − «попили  нашего  поту-кровушки»,  с каковым  отпуском всех  грехов и пошли православные  «работать»,  как со  знаменем и  щитом,  на поток,  разграбление  и насилование  всего  решительно,  чего душа  добивалась.  Но она  удивительно  отвечала  всему нищенскому багажу  делателей революции,  не исключая и  их вождей,  что они  вскоре  так блестяще  и доказали,  усвоив  себе  занятие: мешать  непременно всему,  что могло бы  втащить  жизнь хотя бы  на плохенькие рельсы,  и всемерно  способствовать  валиться  в прорву  еще не свалившимся  частям  ее, чтобы  прочистить  дорогу  главным  гробовщикам и насильникам,  которые,  изнасиловав и ограбив,  пришпилив  к жертве  красный ярлык  «отдана на позорище»,  под чем надо  понимать  − костер  для будущего  всемирного пожара, − теперь  пытаются  поиграть  в государство,  недвусмысленно  заявляя,  что они  «немножко ошиблись»,  что первый опыт  не совсем  удался; что  надо,  видите ли,  опять создавать  капитализм  и культуру,  обыкновенную  буржуазную культуру,  которую они  имели  неосторожность   выкорчевать и сжечь; что надо уметь  и торговать  и торговать;  что нужно  идти  путями  кооперации,  которые они  также  взорвали  и перепахали,  что…  одним словом,  надо все  начинать  сначала.  Как будто  никогда  не было  России,  которую они убили,  ее особливой,  ее бесценной  культуры,  которая  пошла  уже  рыть  себе  торные пути на Запад,  восхищая  его, весь мир,  и которую  они  испепелили  на ее родине,  отняв  ее  у более  чем стомиллионного  народа,  который  только  начинал  познавать  ее.

Но я опять  отвлекся. 

Шел  поезд  «освобожденных»,  и уже  на первых  значительных  остановках  началась словесная  музыка,  «сибирская  увертюра», вскоре  разразившаяся  потрясающей  оперой-монстр,  во всероссийском  масштабе. 

Безответственные,  не постигающие  еще,  какая  страшная  каша  начинает  вариться  в великом  котле  российском,  не перевалив  и Урала,  но уже  заряженные  десятки лет тому назад  созданными  революционными лозунгами,  лежавшими  по подвалам,  как  обракованный,  сбыта  не находящий товар, эти  насвистанные  попугаи,  которым раз  навсегда  «вожди»  забили  в затылок  клинья,  раз навсегда  надвинули  на глаза  шоры,  посылали и посылали трескучие  и гнилые  слова:  долой  войну  навязанную  буржуазией  империализма!  братайся  с немцами! грабь  ограбивших! не  верь интеллигенции, прихвостню  буржуазии!  углубляй и питай  ненависть!  вставай-подымайся,  не повинуйся никакой власти,  кроме власти  пролетариата!  истребляй  офицеров,  продукт господства  буржуазии,  этих  купеческих  и помещичьих  сынков!  отбирай землю,  фабрики, заводы,  банки!  и т. д.   Всю эту ложь-правду,  весь этот  лелеемый  багаж  подполья и продукт злобы,  зависти и тоски,  и умственной  ограниченности,  накопленной годами  жизни  на воле,  в которой  не удалось найти          причала  и удачи  по бездарности  ли или  слабоволию,  или  вследствие  увеличения  непродуманными  перспективами,  захватившими  дух  у людей с воробьиным  мозгом, − весь багаж  этот,  сдобренный  желчью  и муками подневольной  жизни  в глуши сибирской,  они,  слепые рабы «вождей», мавры  от революции,  не прочитавшие вдумчиво  ни  одной страницы  истории своей родины,  многие  даже  вовсе  не имевшие  этой  родины никогда,  не имевшие  ни малейшего  понятия  о сложных  законах,  которыми  управляется  жизнь человечества,  видевшие  перед  собой  только  первую поросль  русского  леса, − посыпали  и посыпали  они штампованными речами,  сдобренными  жаром и блеском  глаз,  взмахами  рук,  биением  кулаками в грудь,  слезами,  обещаниями,  хрипами,  обмороками. 

Помню,  как один из них,  бывший ткач  из Иваново-Вознесенска,  с деревянным лицом  кретина,  но с крепкими скулами и шишковатыми кулаками,  впоследствии  сделавшийся видным  деятелем подвальных казней,   вытвердивший  на последний десяток  пустопорожних,  оскомину набивших фраз,  которые  для него  были  лишь звуками   сотрясающими, в роде, например:  «адеологические постройки», «результат  классовой  дифференции»,  «эксплоторская  индеология», − начал свой путь  строителя  «оазиса» будущей  мировой  революции  с того,  что купил  в Иркутске  десять  фунтов  зернистой  икры,  (де-шево,  по два руьля!),  потребовал себе,  не  в пример  прочим,  отдельное купе  2 класса (многие требовали отдельные купе!) и  с женой и сынишкой  ел  столовыми ложками эту икру,  закусывая сладкой плюшкой  и запивая  мадерой.  Бросал икру перед большой станцией,  вытирал локтем губы, и, еще  прожевывая  сладкую  плюшку,  становился  на площадке вагона,  имея  шустрого  герольда  с ревущей  глоткой: 

−  Товарищи  и граждане!  Сейчас к вам  будет  держать  речь  бывший  политический каторжанин,  три года томившийся  за  ваше светлое  будущее  в казематах  Верхнеудинской  каторжной тюрьмы,  представитель  от рабочих  Иваново-Вознесенского  района!  Ура товарищу!..  

− Ура-а-а! − товарищ − любитель икры  и печальник народный,  прочистив горло, начинал  неизменно  одно и то же:  

− …интеллигенция  на тонких ногах  и широкозадая  буржуазия  будут приходить  к вам  в овечьих  шкурах и петь  соловьиные песни! будут  дуть  в ухи,  что наша революция  совершилась и кончен разговор! Мы,  представители  мирового пролетариата,  отлично знаем,  что это есть  иксплоатация  и адеалогия  класса!  Они   боятся,  что пролетариат  вырвет у них  сладкие куски,  пышные столы  с питиями  и явствами! Но мы должны  вырвать  змеиное жало! И я зову  вас  создать  великий  оазис… мировой  революции! Не верьте  и не ждите!  Кидайте  ружья,  протягивайте  через окопы  братскую  руку  жертвам  мирового  империализма,  берите землю  у помещиков-кровопийц,  а всем,  приходящим  к вам в шляпах и брюках, ломайте  ноги!  

Это было в сибирских  просторах,  но это  уже  начиналось  всюду − вливание гнилой  крови  в организм  народа,  лишь начинающего  приобщаться  к гражданской  свободе  и к пониманию  своего  национального образа. 

Эти призывные слова, не встретившие  отпора  у представителей других  политических  течений − долбивших и долбивших каждый свое,  вплоть до  полусумасшедшего  «анархиста-чревовещателя»,  совавшего из  окна вагона  черное знамя  с коленкоровыми  черепами и костями,  по которому было нашито  упрощенное  до  идиотизма − «Хлеб и Воля!» − были бы забавны и только,  были бы знамением  пустоголовости и  пустодушия  болтунов,  если бы они,  слова эти,  не  отвечали,  как вода губке,  серым  многотысячным толпам,  которые  планомерно  двигались  (только что) к  фронту  делать очень важное,  в исторической  перспективе,  может  быть,  не совсем  ясное для народа,  но естественно  выдвинутое  жизнью дело,  корни которого таились  глубоко-глубоко  в прошлых ошибках ли,  или  в прошлых  событиях,  но которые (корни)  нельзя было  оборвать  без  потрясений  неисчислимых.               

Бьющие по такому  доступному  массам  и такому  желанному − по своекорыстию и по страху за жизнь,  − эти речи  оставляли  народные толпы  в  брожении,  в воспалении сразу и больно  начинавшей  действовать прививки. 

А поезд  все шел и шел,  а товарищи  подкреплялись дарами   народа, − икрой,  окороками и маслом,  грудами солонины  и флагами,  трубами и  ура-ми,  качаньем  солдатских рук,  сразу вдруг  зачесавшихся, вдруг  зарядившихся  кулаками  − для приятной работы − грабить  кем-то  награбленное,  где-то  (везде?)  без охраны  лежащее, − лицами и ртами,  благодарно  орущими: 

− Ослободители!..  борцы  вы наши!!.. Ура-а-а!..   

Сотни  поездов,  там и там  в российских просторах,  с разливающимися шире и  шире, чарующими,  заповедными − теперь все  можно, гу-ляй! − неслись  и неслись  к сердцу  России,  в Москву и в Питер,  где уже  начинали  бурно работать  лаборатории  ядовито  гнилых прививок,  оборудованные  интернациональными  доцентами  и экстраординарными  профессорами  от революции,  по инструкциям  заслуженных  профессоров,  собирающихся  двинуться  из-за  немецких окопов,  в запломбированных  вагонах, − профессоров-магов,  у которых  уже было  все  разработано  т был наготове план: «зажечь и  перевернуть  мир».  

                 

Категория: Антология Русской Мысли | Добавил: Elena17 (20.09.2014)
Просмотров: 381 | Рейтинг: 0.0/0