Петр Андреевич Вяземский. Художник К. Рейхель. 1817 г.

Молитвенные думы о святой Руси

Вскоре определилось еще одно, пожалуй, основное, мощно выраженное и самобытное направление творчества Вяземского – лирическое исповедание Православия, совершавшееся на путях покаяния во грехах своих, на путях задушевной проповеди веры и на путях молитвенного общения с Богом. В этом Вяземский сблизился со зрелым Тютчевым, но опередил его по времени, по количеству, да, пожалуй, и по качеству написанного. Как православный исповедник и проповедник, поэт Вяземский превзошел всех своих современников, а по сути и всех светских писателей России. Это тем более удивительно, что в течение всей жизни он не переставал терзаться тягостными сомнениями, вплоть до неверия, как не переставал искушаться и различными магическими веяниями. Но, быть может, именно тернистость пути и рождала силу покаяния, силу воззвания к Богу.

Для сильного прояснения духовных очей необходимо было испытать какое-то особое мистическое потрясение. Поэт пережил непостижимое, ужаснувшее его событие, о котором не поведал никому, кроме архимандрита (впоследствии епископа) Порфирия (Успенского), а тот передал услышанное в назидание потомству в своих воспоминаниях, основанных на дневниковых записях: «Когда я был еще архимандритом, меня в Александровской лавре посетил князь Петр Андреевич Вяземский и, между прочим, рассказал мне следующий необычный случай с ним: “Я в молодости своей не верил ни в Бога, ни в бытие души, ни в загробную жизнь и даже частенько насмехался над религией и над служителями ее. А теперь я верю и молюсь. Такой переворот к лучшему совершился во мне по следующему случаю. Однажды я ночью возвращался в свою квартиру на Невском проспекте, у Аничкова моста, и увидел яркий свет в окнах своего кабинета. Не зная, отчего он тут, вхожу в дом и спрашиваю своего слугу: "Кто в моем кабинете?" Слуга сказал мне: "Там нет никого", – и подал мне ключ от этой комнаты. Я отпер кабинет, вошел туда и увидел, что в глубине этой комнаты сидит задом ко мне какой-то человек и что-то пишет. Я подошел к нему и, из-за плеча его прочитав написанное, громко вскрикнул, схватился за грудь свою и упал без чувств; когда же очнулся, уже не увидел писавшего, а написанное им взял, скрыл и до сей поры таю, а перед смертью прикажу положить со мною в гроб и могилу эту тайну мою. Кажется, я видел себя самого пишущего. После этого видения я сделался верующим”».

Вяземский пишет «Молитвенные думы» – еще не молитву, а размышление о ее благости и притягательности. Это вопль русской души, отлученной по условиям жизни от полноценного исповедания родной веры. Это вопль целого народного слоя – высшего и образованного, сознающего свою оторванность от народной основы и жаждущего воссоединения. Эпиграф ставит главный вопрос (от лица обобщенно-личного светского сознания): «Пушкин сказал: “Мы все учились понемногу /
Чему-нибудь и как-нибудь”. Мы также могли бы сказать: “Все молимся мы понемногу / Кое-когда и кое-как”. (Из частного разговора)».

Вяземский выступает в «Молитвенных думах» с проповедью Православия при одновременном покаянии в своем отступничестве:

Хотел бы до того дойти я, чтоб свободно
И тайно про себя, и явно всенародно
Пред каждой церковью, прохожих не стыдясь,
Сняв шляпу и крестом трикратно осенясь,
Оказывал и я приверженность к святыне,
Как делали отцы, как делают и ныне
В сердечной простоте смиренные сыны
Все боле с каждым днем нам чуждой старины.

Поэт напоминает себе и людям своего круга, что значит крестное знамение, непрестанно творимое народом:

Им наша Русь слывет, в урок нам, Русь святая;
Им немощи свои и язвы прикрывая,
И грешный наш народ, хоть в искушеньях слаб,
Но помнит, что он сын Креста и Божий раб,
Что Промысла к нему благоволеньем явным
В народах он слывет народом православным.
Но этим именем, прекраснейшим из всех,
Нас небо облекло, как в боевой доспех,
Чтоб нам не забывать, что средь житейской битвы
Оружье лучшее: смиренье и молитвы,
Что следует и нам по скорбному пути
С благим Учителем свой тяжкий крест нести.

В «Молитвенных думах» поэт признал, что он, как часть своего народа, «в искушеньях слаб», однако непрестанно кается и очищается от грехов.

Наметилось в «Молитвенных думах» и неизменное в дальнейшем, но, впрочем, и всегда сдержанное неприятие крайностей славянофильства:

Не дай нам Бог во тьме и суете житейской
Зазнаться гордостью и спесью фарисейской
И святостью своей, как бы другим в упрек,
Хвалиться, позабыв, что гордость есть порок.

Прославляя Православную Церковь как «заботливую мать» (это некая противоположность «матери-природе»), Вяземский отмечает, что под ее покровом в русском языке, сознании и, соответственно, в самом бытии все определяется смирением, так что одно и то же слово, только по разному написуемое, означает и смиренное согласие, лад («мир»), и мироздание, вселенную («мiр»):

Приличий светских долг желая соблюсти,
Ведь кланяемся мы знакомым по пути,
Будь выше нас они иль будь они нас ниже.
А Церковь разве нам не всех знакомых ближе?
Она встречает нас при входе нашем в мiр,
В скорбь предлагает нам врачующий свой мир
И, с нами радуясь и радостям, и счастью,
Благословляет их своей духовной властью.
Когда над нами час ударит роковой,
Она нас с берега проводит на другой,
И в этот темный путь, где все нас разом бросит,
Одна ее звезда луч упованья вносит;
За нас и молится, и поминает нас,
Когда уж на земле давно наш след угас…
А мы ленимся ей сыновний долг воздать?

В «Молитвенных думах» лучше, чем где бы то ни было, выражено часто возобновляемое у Вяземского порицание рассудочной бездуховности (здесь же одновременно слышится и отвержение упований на магию самозамкнутого воображения):

Наш разум, омрачась слепым высокомерьем,
Готов признать мечтой и детским суеверьем
Все, что не может он подвесть под свой расчет.
Но разве во сто крат не суеверней тот,
Кто верует в себя, а сам себе загадкой,
Кто гордо оперся на свой рассудок шаткой
И в нем боготворит свой собственный кумир,
Кто, в личности своей сосредоточив мiр,
Берется доказать, как дважды два четыре,
Все недоступное ему в душе и в мiре?

В то же время в «Молитвенных думах» отразилось постоянное у поэта стремление к соединению незыблемой и таинственной православной духовности с меняющейся мирской наукой и образованностью:

Чтоб Божий мир для нас был школой изученья,
Чтоб не ленились мы на жатву просвещенья,
Чтоб сердцу не в ущерб и вере не в подрыв,
Наукою народ себя обогатив,
Шел доблестно вперед, судьбам своим послушно,
Не отрекаяся от предков малодушно.

Намечено в «Молитвенных думах» и покаяние в отказе от несения своего креста (отказ этот, в частности, проявляется и в простейшем – под разными предлогами – уклонении знаменовать себя крестом):

А мы, рабы сует, под их тяжелой ношей,
Чтоб свет насмешливый не назвал нас святошей,
Чтоб не поставил нас он с чернью наряду,
Приносим в жертву крест подложному стыду, –

и покаяние в отсутствии молитвы:

Иль в наших немощах, в унынии бессилья
Подчас не нужны нам молитвенные крылья,
Чтоб свеять мрак и сон с отягощенных вежд,
Чтоб духом возлетать в мир лучший, в мир надежд,
В мир, нам неведомый, но за чертой земною
Мир предугаданный пророческой тоскою?

Рассуждая о молитве, поэт проникает в самые глубины и высоты душевной жизни христианина и, вооруженный этим ведением, по сути, дает оценку значительной части своего творчества, не просветленной христианским духом:

Когда земной соблазн и мира блеск и шум,
Как хмелем, обдают наш невоздержный ум,
Одна молитвою навеянная дума
Нас может отрезвить от суеты и шума,
Нас может отрешить, хоть мельком, хоть на миг,
От уловивших нас страстей, от их вериг,
Которые, хотя и розами обвиты,
В нас вносят глубоко рубец свой ядовитый.

К собственной молитвенной лирике поэт подступал долго и трудно, через ряд стихотворений, лишь описывающих состояние молитвы, достоинства ее, желание молиться:

Когда возносишься с долин житейской ночи
Ты к утру вечной чистоты,
И к небесам подъемлешь ты
Любви возвышенной исполненные очи,
Верь, преклоняются и небеса к тебе.

(К молящейся. 1827)

В 6-й записной книжке (1828–1829) Вяземский представляет, как он будет молиться в преддверии иной жизни: «Мои мысли лежат перемешанные, как старое наследство, которое нужно было бы привести в порядок. Но я до них уже не дотронусь; возвращу свою жизнь небесному Отцу; скажу ему: “Прости мне, о Боже, если я не умел воспользоваться ею; дай мне мир, который не мог я найти на земле. Отец! Ты единая благость! Ты прольешь на меня одну каплю сей чистой и божественной радости”»[24]. Тут не столько смиренная молитва, сколько разговор (причем предполагаемый) с Богом почти на равных.

В стихотворении «Любить. Молиться. Петь» (1839) состояние молитвы опять только описывается, но не осуществляется. Также и в стихотворении «Молись» (1840):

Молись! Дает молитва крылья
Душе, прикованной к земле,
И высекает ключ обилья
В заросшей тернием скале!..
Одне молитвы не обманут
И тайну жизни изрекут…

В 1840 году в стихотворении «Молитва» поэт перешел некую незримую внутреннюю преграду и прямо обратился с молитвенными стихами к ангелу-хранителю (возможно, сказалась скорбь, вызванная смертью дочери Надежды в этом году). Стихотворение состоит из трех частей. Сначала следует выдержка «Из молитвы Иоанна Златоустаго»: «Господи! избави мене всякаго неведения, и забвения, и малодушия, и окамененнаго нечувствия; Господи! даждь ми слезы, и память смертную, и умиление». Этот эпиграф подчеркивает, что молитвенная проза святых выше и поэтичнее стихотворства новых поэтов. Далее в стихотворении следует уже обычное для Вяземского описание различных молитвенных состояний:

Бывают дни, когда молиться так легко,
Как будто на душу молитвы сходят сами,
Иль ангел, словно мать младенцу на ушко,
Нашептывает их с любовью и слезами.
В те дни нам жизнь ясней и внутренним глазам
Доступней Промысла таинственная книга,
И чаще радость в нас, и крест не в бремя нам,
И благ тяжелый гнет возлюбленного ига.

Но поэта беспокоит другое, прямо противоположное душевное настроение, которое как раз чаще выражалось в его лирике. Это именно то «окамененное нечувствие», которое в эпиграфе поражается молитвой святого Иоанна Златоуста:

Бывают дни, когда мрак на душе лежит:

Отяжелевшая и хладная, как камень,
Она не верует, не любит, не скорбит,
И не зажжется в ней молитвы тихий пламень.

Вдохновленный молитвой святого Иоанна, Вяземский в заключительной, третьей части стихотворения подвигается на собственную молитву. Он словно бы предчувствует, какой именно грех будет для него с течением лет все более тяжким и обременительным:

Хранитель ангел мой! Не дай мне в эти дни
Пред смертью испытать последнее сомненье…
Но теплых чувств во мне источник обнови,
Когда остынет он в дремоте лени томной;
Дай умиленье мне молитвы и любви,
Дай память смертную, лампаду в вечер темный.

В «Утешении» (1845) поэт кается во грехах своих и утешается как раз тем, что ему удается хранить память смертную и преодолевать окаменение души:

Пред Господом Богом я грешен!
И кто же не грешен пред Ним?
Но тем я хоть мало утешен,
Что брат я всем братьям моим…
Что тайная есть мне отрада
Внезапно войти в Божий дом
И там, где мерцает лампада,
С молитвой поникнуть челом;
Что дня не проходит и часу,
Чтоб внутренним слухом не внял
Я смерти призывному гласу
И слух от него уклонял…

Впрочем, высокий мистический настрой даже в молитвенной лирике Вяземского непостоянен. Так, в «Моей молитве» (1847) слышен хотя и не прямой, но все-таки упрек Богу:

Господь, ущедри и помилуй,
Не дай мне умереть зимой…

Поэт просит смерти летом:

Когда так весело и пышно
Земля пирует летний пир,
И чувству видимо и слышно,
Что этот мир есть Божий мир.

Мир, таким образом, видится поэту не вполне благоустроенным и продуманным. Не случайно, что здесь же появляется обычная насельница пантеистических стихов Вяземского – «матерь-природа». Конечность частного бытия кажется ему более понятной и оправданной в свете всебожия.

Во время общеевропейской смуты 1848 года из уст Вяземского раздается огненная стихотворная проповедь «Святая Русь» – сжатое и сильное повторение и развитие мыслей и настроений «Молитвенных дум»:

Как в эти дни годины гневной
Ты мне мила, святая Русь,
Молитвой теплой, задушевной,
Как за тебя в те дни молюсь!..

Как я люблю твое значенье
В земном, всемирном бытии,
Твое высокое смиренье
И жертвы чистые твои,

Твое пред Промыслом покорство,
Твое бесстрашье пред врагом,
Когда идешь на ратоборство,
Приосенив себя крестом!

Горжусь венцом многодержавным,
Блестящим на челе твоем,
И некогда не меньше славным
Твоим страдальческим венцом…

Мне святы старины могилы,
И дней грядущих колыбель,
И наша Церковь – благ и силы,
И душ и доблестей купель…

Мне свят язык наш величавый:
Столетья в нем отозвались;
Живая ветвь от корня славы,
Под нею царства улеглись;

На нем мы призываем Бога;
Им братья мы семьи одной,
И у последнего порога
На нем прощаемся с землей…

О, дорожи своим залогом!
Блюди тобой избранный путь,
И пред людьми и перед Богом,
Святая Русь, – святою будь!

В этом стихотворении Вяземский как никогда раньше и позднее сближается со славянофилами и с предтечей славянофилов А.С. Шишковым, своим противником в прошлом. Как никогда Вяземский близок к признанию наивысшего и вечно живого священного достоинства церковнославянского языка и к признанию его неразрывного единства с современным русским языком. Это стихотворение непосредственно готовит взлет православно-державных настроений поэта, пришедшийся на годы Восточной (Крымской) войны (1853–1856).

В начале 1849 года умерла последняя из дочерей Вяземского Мария. Поэт отвечает на испытание судьбы как христианин: он и его супруга Вера Федоровна решают поклониться святым местам. В июне 1849 года они выезжают в Константинополь к своему сыну, служившему там. Знаменательно, что их путь в Иерусалим прошел через священную для Православия столицу былой Византии – второй Рим, Константинополь. Лишь 7 апреля 1850 года они выехали из Константинополя в Палестину и 12 мая заказали на Голгофе обедню за упокой родных и друзей. Мистические впечатления от святых мест отразились в стихотворениях 1850 года: «Палестина», «Иерусалим». Правда, в то же самое время Вяземский излагает свои впечатления и дневниковой прозой – весьма рассудочно и почти скептически, сосредоточившись на том, что колеблет веру: «Гефсимания… Латины показывают одно место, где молился и страдал Спаситель, а греки другое. Вообще главная местность хорошо обозначена евангелистами; но жаль, что хотят в точности определить самое место, самую точку, где такое-то и такое-то событие произошло. Тут определительность не удовлетворяет, а напротив, рождает сомнение… Признаюсь откровенно и каюсь, никакие святые чувства не волновали меня при въезде в Иерусалим»[25].

Очевидно, именно подобные душевные противоречия привели поэта к созданию «Молитвы ангелу-хранителю» (1850):

Научи меня молиться,
Добрый ангел, научи!..
Дай моей молитве крылья!
Дай полет мне в высоту!
Дай мне веры безусловной
Высоту и теплоту!
Неповинных, безответных
Дай младенцев чистоту
И высокую, святую
Нищих духом простоту!

Венчает эту молитву описание подлинно мистического восторга души (вос-торга, вос-хищения, «выхода из себя», по-гречески – «экстазиса»), когда личность, душа, в отличие от пантеистического экстаза, при соприкосновении с Вечностью и Бесконечностью не растворяется (в гордой попытке стать «всем»), но понимает в духовном трезвении, что она лишь общается с Богом, а не становится Им и не охватывает собою «все»:

Дай стряхнуть земные узы
С прахом страннических ног,
Дай во мне угаснуть шуму
Битв житейских и тревог;
Да откроется тобою
Мне молитвенный чертог,
Да в одну сольются думу
Смерть, бессмертие и Бог!

В феврале 1853 года Англия и Франция заключили тайное соглашение, а в марте 1854 года вступили в войну против России на стороне Турции. В годы войны Вяземский написал целый ряд отчизнолюбивых стихотворений и статей. Те стихи сам поэт назвал «рукопашными» (в письме к Д.П. Северину от 13/25 марта 1854 года). Из ряда статей он составил книжку и напечатал ее на французском языке в Лозанне в начале 1855 года под названием «Письма русского ветерана 1812 года о Восточном вопросе» (на русский она была переведена позднее П.И. Бартеневым – для Полного собрания сочинений Вяземского). В этой книге писатель вступает в бой с западным общественным мнением, с самим духом западного сознания. Он защищает свои излюбленные мысли о русском Православии, самодержавии, народе – мысли, уже вполне созревшие и выраженные в лирике прошлых лет. Он переводит эти русские представления на основной международный язык Запада – французский. Он вступает, таким образом, в самую трудную, сложную и ответственную борьбу, совершавшуюся на уровне народных языков, сознаний, душ – ту борьбу, в которой Россия обычно проигрывала, потому что относилась к ней беспечно. Вяземский сделал то, чему Запад всячески препятствовал: внедрил хотя бы одно зерно русского самосознания в почву западного языка на западной стороне (отдельные статьи в повременных изданиях Запада ему удавалось печатать с большим трудом; тогда-то он и решил издать целую собственную книгу).

Переживания за Родину необыкновенно усилили исповедальные настроения в душе и поэзии Вяземского. Эти настроения усугубились летом 1854 года в состоянии тяжелейшей болезни. В стихотворении «12 июля 1854 года», написанном в день 62-летия, поэт исповедуется, рассказывает о том, как молился в предсмертной тоске:

Не думал я дожить до нынешнего дня,
Казалось мне, что смерть уж сторожит меня…
С днем каждым я твердил: вот мой последний день!
Набросит ночь свою таинственную тень,
Вступлю ли, как во гроб, на роковое ложе?
С тоской и трепетом взывал я: Боже, Боже!
Я знаю, сочтены мне вверенные дни,
Во царствии Своем меня Ты помяни!

Стихотворение «Сознание» (1854) являет глубокую покаянную мистику души. Словно бы прозрев, поэт кается в духовной слепоте, в отказе нести крест свой, в том, что зарыл талант в землю; он не считает оправданием для себя тяготы жизни, превосходящие обычную для человека меру; и он не упрекает Бога (как порою делал раньше и еще будет впоследствии):

Я к старости дошел путем родных могил:
Я пережил детей, друзей я схоронил…
Талант, который был мне дан для приращенья,
Оставил праздным я на жертву нераденья…
Где воли торжество, благих трудов начало?
Как много праздных дум, а подвигов как мало!
Я жизни таинства и смысла не постиг;
Я не сумел нести святых ее вериг,
И крест, ниспосланный мне свыше мудрой волей –
Как воину хоругвь дается в ратном поле, –
Безумно и грешно, чтобы вольней идти,
Снимая с слабых плеч, бросал я на пути.
Но догонял меня крест с ношею суровой…

Внезапная смерть Николая I вызвала проникновенное стихотворение Вяземского «18 февраля» (17 апреля 1855). Поэт видит себя в таинственном духовном единстве с православным народом и царем:

Я пел его. Любовь мой стих одушевляла.
Я отголоском был народным; и мой стих,
Мой задушевный стих Россия повторяла,
Как собственную мысль и отзыв чувств своих.

Восшествие на престол Александра II породило прилив новых мистических надежд Вяземского. Он уверовал в установление еще более прочного духовного единства между царем, простым народом и высшим просвещенным (но и православным) слоем общества. Участвуя в качестве высокого придворного чина в обряде коронации в Москве, Вяземский ликовал и славил мистическое державное достоинство Москвы как третьего и последнего Рима. В 21-й записной книжке он передал свои впечатления: «Никакой город в мире так не способен и не удобен к подобным торжествам. Ни Рим, ни Царьград не могут поспорить с Москвою в этом отношении. Да и русский народ особенно хорош в таких случаях… На таких праздниках религиозное чувство превышает и одолевает все другие чувства. На улицах русский народ, при звоне колоколов и при торжественном шествии царя, словно в церкви. Он более молится и крестится, чем кричит “ура!” Русский народ при каждой радости, прежде чем вскрикнуть или всплеснуть руками, осеняется крестным знамением и душу возносит к Богу. Иностранцы удивляются этой тишине народа и приписывают ее полиции и народному повиновению ей. Вовсе нет. Народ наш так же бурен при случае, как и всякая другая толпа. Но тут он более всего царелюбив и богомолен, то есть тем, чем он есть преимущественно по свойству своему и глубине души своей…»[26].

В июне 1855 года Вяземский представился царю и был назначен товарищем министра народного просвещения, а соответственно и членом Главного управления цензуры. Он надеялся лично участвовать в насаждении просвещенного Православия. В ряде стихотворений этого времени является глубина и утонченность его мистического ведения. Одно из них названо весьма символично: «На церковное строение» (1856). Поэт видит, как по всей Руси совершается непрестанная, неустанная, невидимая поверхностному взгляду работа по созиданию Православной Церкви. Он описывает одно из проявлений такой работы: сбор простыми людьми среди простых людей скромных пожертвований на очередной строящийся храм Божий. Духовным зрением он видит, как эта работа (и как церковная жизнь вообще) единит весь русский народ, причем не только в современном его проявлении, но и в бесконечной цепи поколений, уходящих из времени в вечность. Поэт рад участвовать в подобных сборах:

Скажу: и моего тут меду капля есть;
Скажу: и моего тут будет капля масла,
Чтоб пред иконою лампада ввек не гасла;
Чтоб тихий свет ее лик Спаса озарял
И в душу скорбную отрадой проникал…
И безымянною молитвой обо мне
Помянут верные в далекой стороне,
Когда за Божий дом собравшиеся в оном
И за создателей той церкви крест с поклоном
Пред Господом живых и мертвых сотворят.

Поэт провидит, как и после его смерти о нем, внесшем лепту на строительство храма, будет продолжаться усердное моление живущих, и он надеется, что через то ему многое простится в вечности:

Тут память и моя пройдет из рода в род;
И может быть, Бог даст, сей лептой богомольной
Искупится мой грех, иль вольный, иль невольный,
И там зачтется мне взамену добрых дел,
Что к Церкви Божией душой я не хладел.

В стихотворении «Сельская церковь» (1856) Вяземский, по-видимому, сознательно поправляет образ России, явленный в «Родине» Лермонтова. Прямо пользуясь лермонтовскими выражениями, он, однако, сосредоточивает внимание на главном, по его мнению, но не замеченном Лермонтовым начале всей красоты русской жизни:

Люблю проселочной дорогой
В день летний, в праздник храмовой,
Попасть на службу в храм убогой,
Почтенной сельской простотой.

С конца 1856 года Вяземский был назначен начальником Главного управления цензуры. Он чаял обрести возможность мощного воздействия на весь ход просвещения, с тем чтобы в условиях гласности и относительной свободы слова привлечь все лучшие дарования страны на проповедь просвещенного Православия и самодержавия, однако встретился с яростным сопротивлением, причем возникшим со всех противоборствующих между собой сторон. Сопротивлялись и многие высшие правительственные чины. Сам царь поддерживал все меньше. И в марте 1858 года Вяземский был вынужден подать в отставку вслед за сочувствовавшим ему министром народного просвещения А.С. Норовым. Эти переживания сильно ударили по православно-державным чаяниям поэта. В «Унынии» (1857) он исповедуется:

Житейских битв волненье и тревога
Меня смущают: духом я пуглив…

В 1858 году он молится в десяти выразительных строках об укреплении веры:

Чертог Твой вижу, Спасе мой,
Он блещет славою Твоею, –
Но я войти в него не смею,
Но я одежды не имею,
Дабы предстать мне пред Тобой.
О, Светодавче, просвети
Ты рубище души убогой,
Я нищим шел земной дорогой:
Любовью и щедротой многой
Меня к слугам твоим причти.

Так Вяземский перелагает великопостный светилен, который поется на утрени по завершении канона в первые три дня Страстной седмицы: «Чертог Твой вижду, Спасе Мой, украшенный, и одежды не имам, да вниду вонь: просвети одеяние души моея, Светодавче, и спаси мя». Число строк здесь символически подчеркивает полноту переживания и совершенство выражения. Переложение свидетельствует о смиренном проникновении в самую глубину православной мистической жизни.

Закат духа

Впоследствии, в первой половине 1860-х годов, Вяземский-поэт еще находит силы для духовной борьбы с бездуховными «нигилистами» и с восставшими в очередной раз поляками. Находит он силы и для поддержки царя, пережившего в 1866 году покушение («Комиссарову», «16 апреля 1866 года»). Однако бесчисленные потрясения с течением лет все более сказываются на его здоровье, на душевном самочувствии. Как нередко бывает, на закате жизни начинают в очередной раз всходить семена, посеянные в детстве и юности. А в судьбе Вяземского это были семена сомнений, неверия, магического самообожения, иезуитского воспитания. Подобные ростки появлялись в его творчестве и во времена высшего расцвета православных настроений, однако теперь они становятся особенно заметными. Стареющего поэта все более привлекает полная глухая бездуховность, ведущая, казалось бы, кратчайшим путем к совершенному покою. В этой тяге есть нечто буддийское, нечто такое, что примерно в те же годы переживал Лев Толстой: стремление сократить все переживания до простейшей чувственности, а затем и бесчувствия. В стихотворении «Дорогою» (около 1864) поэт описывает путь своей жизни:

С грустным увяданьем тела
И мой дух поприувял.

«Я жить устал – я прозябать хочу», – признается он в стихотворении «Мне нужны воздух вольный и широкий…» (около 1864). Это образцовое сентиментальное сочинение, проповедь простейшей бездуховной чувственности, «сладости неги праздной».

В начале 1870-х годов Вяземский переживает предельный духовный упадок:

Покоя твоего, ничтожество! я жажду:
От смерти только смерти жду.

(«Жизнь так противна мне, я так страдал и стражду…». 1871)

Отказываясь от вечной жизни, поэт называет «злопамятливого Бога» «палачом» («Все сверстники мои давно уж на покое…», 1872; «Свой катехизис сплошь прилежно изуча…», около 1872).

Однако Вяземский перестал бы быть собой, если бы эти упадочные настроения в его закатном творчестве не сочетались противоречиво со всеми другими воззрениями на мир, которые были испытаны им в прежние годы. Даже и в 1877 году он пытается, правда, не очень успешно, возродить молодую арзамасскую игру воображения и шутливость («Моя легенда»). В том же 1877 году он со странным рвением осуждает русское правительство, да и весь народ, за помощь «славянам» в новой войне с Турцией: «Вы любите одних, чтоб прочих ненавидеть!» (Весна 1877 года (во время прогулки пешком). Турки находят в его лице нежданного, но красноречивого защитника: «И турки братья нам: / Отец у нас один». Как воспитанник иезуитов и французских просветителей, престарелый Вяземский в духе веротерпимости осуждает насилие любой войны, ссылаясь на отвлеченную и неопределенную веру в Бога.

Сам поэт понимал, что его позднее творчество – это еще один виток душевных метаний, казалось бы уже преодоленных в прежние годы. Свое понимание он выразил в «собрании» стихотворений «Хандра с проблесками» (между 1874 и 1877), подчеркнув в названии переменчивость мировосприятия и оценив одни стихотворения как плод болезни, а другие – как плод духовного озарения. Все многообразие мировоззренческих установок здесь сведено к двум основным: к полной бездуховности и к православной мистике. Замысел сборника сжался до ряда из десяти исчисленных стихотворений. Само исчисление подчеркивает некую последовательность творческого развития, а итоговое число «десять», сообразно общепринятой символике, указывает на полноту и завершенность художественного пути. «Хандра с проблесками» является сокращенным итогом, огрубленным художественным образом всего творчества Вяземского. Стихотворение 1 «Пью по ночам хлорал запоем…» передает жажду самоуничтожения как успокоения. Стихотворение 2 «И жизнь, и жизни все явленья…» содержит признание поэта в том, что его душа отравлена «недугом». Стихотворение 3 «Чувств одичалых и суровых…» поясняет, что недуг искажает все мировосприятие поэта. Стихотворение 4 «Загадка», словно бы на примере, показывает, как искаженное недугом сознание приходит к богопротивлению и отказу от духовности. В стихотворении 5 «Я – прозябаемого царства…» бездуховность в ее чувственном проявлении оправдывается как единственное доступное благо. В стихотворении 6 «Жизнь коротка: но в ней не все же скоротечно…» попытка сентиментального, бездуховно-чувственного оправдания жизни развивается. В стихотворении 7 «Цветок» – то же самое. В стихотворении 8 «“Такой-то умер”. Что ж? Он жил да был и умер…» выражается сомнение в ограниченности бытия кругом здешней природно-вещественной жизни, вполне доступной чувству и разуму. В стихотворении 9 «Вхожу с надеждою и трепетом в Твой храм…» сомнение преображается в мистическую надежду, и Вяземский в духе своих лучших православных стихотворений слезную исповедь души переводит в теплую молитву:

Боец уязвленный, томлюсь я битвой дня:
В Твое убежище, в Твое успокоенье,
Прими, о Господи, меня.

Однако в стихотворении 10 «Уж падают желтые листья…» мистический порыв гаснет в безнадежной бездуховности, и это у Вяземского соответствовало общему ходу творчества. А в его творчестве отражалось основное движение русского самосознания, безудержно устремлявшегося на исходе XIX века к богоборческому мятежу и безбожной бездуховности.

Александр Моторин

21 августа 2010 г.