Меню сайта
Категории раздела
| Антология Русской Мысли [533] |
| Собор [345] |
| Документы [12] |
| Русская Мысль. Современность [783] |
| Страницы истории [358] |
| Антология Русской Мысли [533] |
| Собор [345] |
| Документы [12] |
| Русская Мысль. Современность [783] |
| Страницы истории [358] |
Огромному большинству людей некогда быть христианами, некогда не только выполнять христианские обязанности, но даже задумываться над их значением. Многие даже не знают, в чем их обязанности заключаются, и, в лучшем случае, ограничивают их областью внешнего дела, да и то только тогда, когда находят время его делать. Обязанности службы, общественные, семейные отвлекают от богомыслия, медленно и постепенно удаляют от Бога и, наконец, разрывают даже связь с Богом, ту невидимую связь с Небом, какая является источником поэзии и красоты жизни, ее идейного содержания, возвышенных порывов и светлых духовных радостей. И человек настолько свыкается со своим делом и своим земным настроением, что совершенно искренне не знает того, что делает не то, что нужно делать и не делает того, что нужно. И пастырь Церкви, совершающий богослужение в храме по долгу своей службы, и министр, погруженный с раннего утра до поздней ночи в кабинетную работу, и писатель, пишущий о том, что нужно делать, но не делающий того, что советует своим читателям, и все прочие люди, связанные с тем или иным "делом", - все они сознают себя христианами и не спрашивают себя, почему же это "дело" не удовлетворяет их, почему они тяготятся им, почему оно радует только тех, кто несет его во имя свое, движимый личными, корыстными целями честолюбия и славолюбия, и является ярмом всех прочих, проникнутых стремлениями идейными, мыслями о неосуществимом "народном благе", почему это дело не только не приближает их к Богу, а как будто даже удаляет от Него, не согревает их сердца, не растворяет его небесными ощущениями, а нервирует и раздражает, почему так тяжело живется и дышится в этой жизни, такой серой и угрюмой, такой неинтересной и скучной?! И хорошо,что не спрашивают, ибо ответ был бы ужасен и убил бы их. Но есть люди, которые еще не успели обзавестись своей семьей, которые нигде не служат, никаких общественных обязанностей не несут и никакого "дела" еще не имеют, у которых есть время осмыслить свое отношение к окружающему и отношение окружающего к себе... Эти люди - наша молодежь, одинокая и беспомощная, ищущая и порывистая... Все мы были когда-то в ее положении и нам стоит только вспомнить наши собственные переживания и ощущения... К ним нужно отнести и тех людей, которые и в годы зрелости и старости сохранили идеалы молодости и являются поэтому еще большими мучениками и страдальцами, к ним нужно отнести и все наше монашество, порвавшее все связи с внешним миром и разрешившее свою душевную драму бегством из мира, каком не могли переделать, но с которым и не могли ужиться. Было время, когда в годы нашей юности нетронутая грехом душа наша была связана крепкими нитями с Небом, чувствовала Бога и не только согревалась, но и светилась Его светом. И этот свет, точно сильный рефлектор, освещал всю грязь, всю нечисть, все пороки и преступления, как бы глубоко они ни прятались, в какую бы нарядную внешность ни наряжались, в каких бы невидимых целях жизни ни укрывались... И везде господствовала ложь. Говорилось одно, а делалось другое, учили вере, а сами ни во что не верили, учили добру, а делали зло, воспитывали и растили высокие понятия об Истине, Добре и Красоте, а сами точно умышленно убегали от правды и добра и красоты, какой не понимали и стремиться к которой не чувствовали потребности. А юная, неиспорченная душа, с обостренным духовным зрением, ее природным свойством, все это подмечала, и авторитет ее руководителей и воспитателей, какими бы искусственными мерами ни поддерживался, все более падал. Она недоумевала, почему взрослые люди не верят тому, что она видит правду, что еще можно обмануть взрослого человека, привыкшего ко лжи, но обмануть детскую душу невозможно, ибо она, если и не увидит правды, то почувствует ее... Она не понимала, зачем и почему взрослые люди насилуют живущую в ней правду, умышленно толкают ее на ложь, на все, с чем она борется и чему противится, и заставляют ее подражать не тому хорошему, чем она жила и питалась, а тому дурному, чем они сами жили и от чего предостерегали словами, какие опровергали собственными делами и поступками. И не растерявшая своих Божественных свойств, неспособная к компромиссам, с негодованием отвергающая соглашательство с неправдою, чуткая душа все более и более отдалялась от своих руководителей, переставая им верить, углубляясь в самое себя и... ограждала свою правду, свою чистоту... ложью, скрывая от окружающих свою внутреннюю жизнь, свое настроение. О как ужасно было для нее это первое соприкосновение с ложью, как нестерпимо было скрывать свои наблюдения и ощущения... Точно вор, она скрывала свои ощущения, от Бога полученные, боясь, чтобы их не расхитили; точно одинокий странник, без роду и племени, блуждала она в мире, не зная, куда идти и где найти того, кто бы не высмеял ее, кто бы не надругался над ее сокровищами, имевшими высокую небесную ценность, но никакой стоимости на земле, где побеждали натиск и злоба, ложь и пороки, но где никому не были нужны ни кротость и смирение, ни правда и любовь, ни все то, с чем она родилась и что так берегла. И бедная душа, зная, что обладает жемчужиной, какая дороже всего мира, не знала, что делать со своим сокровищем, не знала и того, почему это величайшее духовное богатство не делает ее радостной и счастливой, а, наоборот, причиняет так много боли и страданий, почему вокруг нее все были радостны и довольны, веселы и беззаботны, а только она одна тосковала в мире и не находила себе места... И чем больше людей ее окружало, тем более одинокой она себя чувствовала. Она чувствовала свою правду, но не знала того, что грех настолько далеко удалил людей от этой правды, что ее перестали уже узнавать. К кому же идти, кого спрашивать, с кем советоваться?! Самые близкие из людей, родители, сберегшие душу своих детей в чистоте от соблазнов и соприкосновения с грехом мира, проникнутые благочестием, но ограничивавшие его пределами внешнего добра, не понимали духовных запросов своих детей и видели в их душевных тревогах выражение естественной дани молодости, выражение того, что "с годами пройдет", уляжется и... забудется. Они не понимали того, что детская душа искала не внешних проявлений того добра, коим была полна, которое рвалось наружу и которое распространяла вокруг себя, а искала ответа на вопрос о том, почему это добро нужно делать украдкой, почему его нужно скрывать от окружающих, почему нельзя быть искренним и простосердечным, а нужно хитрить и лукавить, приспособляться ко злу и неправде, вместо того чтобы вытеснять их из нашей жизни, бороться с ними, почему нельзя делать всего том, чему учили в детстве и родители и воспитатели, почему так много зла в жизни и почему это зло так сильно, что с ним не только никто не борется, а все точно боятся его, служат ему и задабривают его. И не находя ответов на свои вопросы, душа нашей юности не раз задумывалась о том, что, может быть, и правы те, кто осмеивает ее порывы, считая их обычными проявлениями молодости, куда-то стремящейся и ничем не удовлетворяющейся, или же выражением нездорового мистицизма, какого нужно опасаться, может быть, и в самом деле лучше заглушать в себе эти высокие порывы и стремления и махнуть на все рукой, последовать примеру старших, окунуться в толщу земных наслаждений и не пытаться более разрешать неразрешимое, обнимать необъятное... "Нет, - отвечала себе душа, - не может того быть, чтобы мои ощущения меня обманывали и чтобы правда была там." И кто из нас в годы юности своей, перебирая все земные сокровища, все то, что так дорого ценилось людьми и к чему они так настойчиво и упорно стремились, не спрашивал себя: "Ну, а дальше что?" Дальше шла смерть, опрокидывавшая самые причудливые воздушные замки, сокрушавшая самые смелые полеты фантазии и превращавшая в ничто весь мир, всю вселенную с ее сокровищами... "Нет, нет, - говорила нам наша юность, - правда не там, а вот здесь, в нашем сердце, которое нас не обманывает, и не нужно слушаться того, что говорят старшие, а нужно..." Что же нужно? И душа не знала, что делать... Она чувствовала только, что потерялась в лабиринте перекрестных вопросов, искала выхода, страдала, изнемогала, но не могла найти его. Самая ужасная потеря - потерять себя. Когда человек чувствует, что потерял себя, когда ищет и не находит себя и не может разобраться в своих противоречиях, падает и изнемогает, то часто ищет единения с другими людьми в надежде, что они помогут ему разобраться в себе и дадут ему то, чего он сам не мог дать себе. Ему дороги те люди, которые сохранили чистоту своей души и донесли ее. непорочную, к Тому, от Ком получили ее. Он ищет этих людей не без тайной надежды, что они скажут ему, каким образом они сохранили свою чистоту и научат его. Ему дороги и те люди, которые умеют говорить ангельским языком, помогают ему найти себя. И он ищет этих людей постоянно, и к ним бежит навстречу, и разыскивает их, и слушает, что они говорят ему... И опять возвращается к себе домой утомленный поисками этих людей, а между тем ищет все новых и новых, бросается из одного места в другое в надежде отыскать нового человека и услышать новое слово, в сущности же ответ на все тот же старый, роковой вопрос: "Что же нужно делать?". Если в зрелые годы такое душевное состояние характеризует тех, кто слывет под именем "неуравновешенных" натур, то для юности, с ее безоблачными мечтами и высокими порывами, жаждой подвига и желанием жертвы, - такое состояние душевной тревоги и беспокойства является общим. Кто не переживал его? Кто не знает этих мучений, непередаваемых и ужасных, этой страшной борьбы, с неумолимостью рока, с беспощадной жестокостью сокрушающей молодые жизни, выбрасывающей лучших людей, с наиболее чуткой душой, из общей колеи жизни только потому, что они не желали входить в компромиссы с неправдою, или с тем, что, считали неправдою, еще не умея разбираться в правде?! Кто не знает, как часто душа, сталкиваясь с мучительными противоречиями жизни, раздираемая ужасным дуализмом, не знала, куда идти и что делать с собою?! Допустим, что в такой борьбе силы были не равны, допустим, что на одной стороне была безграничная высота порывов и недосягаемые цели, а с другой стороны - полное неведение детства, совершенная неприспособленность к борьбе и отсутствие надлежащих средств и орудий для борьбы... Но разве это несоответствие сил рождало страдание, разве сознание личной слабости и собственного бессилия губило юные души? Нет, губил их вопрос - должны ли они оставаться тем, чем они родились, или должны переделывать себя согласно требованиям окружающей их обстановки, должны ли беречь свою жемчужину, то сокровище, какое получили от Бога и какое дороже всем мира, или должны променивать ею на земные блага, на все то, чего от них требовал мир? И этот вопрос причинял им тем большие страдания, что у них был только один ответ на него и этот ответ требовал от них идти против течения, бороться с окружающей обстановкой, отстаивать свои идеалы, хотя бы для этого нужно было переделывать и весь мир. Задача оказывалась непосильной, наступали потрясающие душевные драмы, какие заканчивались или самоубийством, или... изменой всем прежним идеалам, крушением кумиров и тем ожесточением, какое заставляло молодые души бросаться в самый омут греха и с каким-то азартом наслаждаться сознанием своей гибели. Страдание духа было сильнее физических страданий и даже страха смерти. Несчастные, погибшие молодые люди! Они не знали еще роли страдания на земле и том, что человек одинаково страдает и тогда, когда плывет по течению жизни, и тогда, когда идет против течения, что область причин, вызывающих страдания, только одной стороной соприкасается с внешним миром, что источник страдания зарыт в глубоких недрах сознания, распинаемой на земле правды Божией и что страдают только те, кто чувствует эту правду и любит ее, - земные люди с небесным настроением... Они не знали, что не должны были бояться своего одиночества, что только потерявший себя ищет единения с другими людьми и ждет от них помощи, а человек, нашедший себя, - все более уединяется, углубляется, затворяется, ибо то, что он искал от общения с другими людьми, он находит в общении с самим собой, со своей душой, в безмолвии и тишине говорящей с Богом... Они не знали, что келия, пещера и затвор являются конечными земными этапами на пути к Богу и что духовно сильные люди всегда одиноки, всегда отшельники, независимо от того, где они живут и что делают... Они многого еще не знали, они знали только то, что гибнут и нет никого, кто бы мог спасти их... И такую потрясающую душевную драму, вдвойне мучительную потому, что ее обыкновенно скрывают, испытывает едва ли не все юношество, хотя несомненно, что русское юношество особенно остро переживает ее, ибо его духовные запросы шире и глубже. То огромное количество писем, с которыми обращались ко мне совершенно неизвестные мне молодые люди, преимущественно студенты Московского университета, неудовлетворявшиеся существовавшими в Москве в начале 1900-х годов религиозно-филосовскими кружками и искавшими ответов на свои духовные запросы, обнажали такую потрясающую драму их души, что, опасаясь худшем, я мысленно желал, чтобы они приобщились к соблазнам мира и перестали себя мучить. Некоторые из них и действительно кончили жизнь самоубийством, другие, после бесплодной борьбы с собой, пошли на уступки греху и только немногие выдержали борьбу до конца, перебороли себя и... укрылись в подмосковных обителях. Увидел я отражение такой душевной борьбы и в Италии, в которой живу с 1920 года, хотя здесь такая борьба выражена более бледно и не проявляется столь ярко, как в России. Я записал рассказанный мне факт и привожу его как иллюстрацию к предыдущему изложению. "Шестнадцатилетний Альдо, сын богатых родителей, проснулся в день своего Ангела позже обычного и, лениво потягиваясь на постели, раздумывал, вставать ли ему, или нет. Он вышел уже из того возраста, который рассказывал ему об этом дне волшебные сказки, а его самого превращал в героя, являвшегося центром общего внимания, принимавшего поздравления и подарки, его не манили уже ни игрушки, ни сладкие пирожные, ни имянинный пирог, ни суета и нарядные гости. Он был уже в том возрасте, который оторвал его от детей и не связал с взрослыми, переживал то время, когда дети чувствуют себя наиболее одинокими и непонятными для окружающих. И сегодняшни день не только не забавлял его, а, наоборот,угнетал, и он готов был уже укрыться с головою в одеяло и снова заснуть, если бы его взор не остановился на новенькой бумажке в сто лир, лежавшей у изголовья и бережно положенной туда его матерью в качестве имянинного подарка. Эти деньги заставили его очнуться, и он крепко задумался. "Но мне нужно только 50 лир, - думал Альдо, припоминая то, что ему хотелось купить, - а что же мне сделать с другими 50-ю лирами?!" И мгновенно в его сознании воскресли все советы и наставления его роди- телей и учителей, с детства приучавших его любить ближнего, помогать бедным, утешать скорбящих, и под напором этих мыслей он решил послать эти 50 лир своему товарищу, русскому беженцу, такому же юноше, как и он сам, случайно проживавшему с ним в одном городе. Вскочив с постели и наскоро одевшись, Альдо тут же написал записку: "Дорогой друг, посылаю тебе эти 50 лир. Прими их от неизвестного и не ищи его, ибо подпись здесь и адрес вымышленные". Счастливый, Альдо побежал на почту, опустил письмо и почувствовал после этого такую чистую радость, такое блаженство, такой праздник, какие говорили ему столько же о чистоте его души, сколько и о том, что он поступил правильно и что так и нужно было поступить. Одно только смущало его: он чувствовал, что почему-то должен был скрыть свой поступок не только от своих товарищей, но и от родителей. Он знал, что со стороны товарищей встретит только насмешки, а родители его осудят. И то, что он это знал, связывало и мучило его. Альдо не мог понять, почему его хвалили тогда, когда он внимательно слушал хорошие советы и наставления, одобрял их и проникался ими, и почему его порицали за то, что он старался воплощать эти советы в жизнь и осуществлять их. Почему помощь ближнему считалась не только добрым делом, но и признавалась долгом христианина, а между тем никто такой помощи никому не оказывал и все проходили мимо страшной нужды, горя и страданий, точно не замечали их... Почему люди точно стыдятся быть хорошими людьми и настоящими христианами, а только и делают, что осуждают друг друга в разном рода грехах и преступлениях, противных христианским требованиям. И, не находя ответов на эти вопросы, Альдо признал, что лучше всем делать добро украдкой, чтобы никто не знал, что не нужно никого ни о чем расспрашивать и ни с кем советоваться, а нужно поступать так, как будет подсказывать его личная совесть. Правда, он сознавал, что в таком решении скрывалось не только малодушие, но и ложь, но он утешал себя мыслью, что эта ложь являлась вынужденной и что он не виноват, если ему не позволяли быть искренним. И чем больше думал Альдо о русском беженце, тем яснее сознавал, что он не сделал ошибки, а поступил так, как нужно было поступить. Между тем русский беженец получил эти 50 лир, и краска стыда залила лицо юноши. Беспомощно оглядываясь по сторонам, он точно искал того, кто прислал ему эти деньги и до того часто наводил справки у своих знакомых итальянцев, что над ним сжалились и выдали ему эту тайну. "Мы догадались, - сказала ему знакомая итальянская семья, - что деньги послал Альдо, но не были в этом уверены, пока он сам себя не выдал своим отношением к нашему выговору. Он обиделся на нас и больше не заходил к нам. Но вы не судите его строго за его необдуманный поступок... Все же он это сделал от чистого сердца." Выговор ошеломил Альдо, он не знал, за что получил его и почему взрослые люди считают дурным то, что он считал хорошим. Он сердился и на самого себя за то, что не сумел скрыть тайны и своим смущением пред старшими выдал себя, однако же этот выговор дал его мыслям другое направление, и в его воображении стали рисоваться фантастические картины, превращавшие его поступок в чудовищное преступление, он готов был уже обвинять себя в том, в чем еще вчера черпал источник радости, и видел в чистом порыве своего сердца кровную обиду, нанесенную его бедному другу. И эти картины, как кошмар, давили и терзали его. Не зная, куда укрыться от своих мыслей, избегая встреч со своими знакомыми, с товарищами, которые уже знали о его поступке и смеялись над ним, и более всего опасаясь встречи с русским беженцем, которого он "обидел", Альдо, под каким-то предлогом, упросил родителей отпустить его в Рим, откуда написал родителям такое письмо: "Я не знаю, как надо жить, я поступил так, как подсказала мне совесть, как требовало мое сердце, как вы с детства учили меня поступать... Я не знал, что хорошее в теории признается дурным на практике. Мне стыдно смотреть в глаза, я знаю только, что не знаю, как надо жить". Кто у кого должен учиться жить: дети у взрослых или взрослые у детей? Господь наш Иисус Христос давно ответил на этот вопрос - Мф. 18, 2-3; Марк. 10, 14-15." Думаю, что юношество всего мира находится в таком же положении и что везде и повсюду оно чувствует себя одиноким и беспомощным именно в ту пору, когда так нуждается в опоре, в посредниках между небом и землей, в духовных наставниках и руководителях. Их не было... В лучшем случае были только книги... Официальная церковь, творившая свое великое дело в широком масштабе, была далека и точно стояла в стороне от них, в стороне от отдельных жизней, с их неразрешимыми проблемами, драмами и трагедиями... | |
|
| |
| Просмотров: 560 | |