Приветствую Вас Вольноопределяющийся!
Пятница, 29.03.2024, 15:29
Главная | Регистрация | Вход | RSS

Меню сайта

Категории раздела

Наш опрос

Оцените мой сайт
Всего ответов: 4119

Статистика

Вход на сайт

Поиск

Друзья сайта

Каталог статей


Князь Владимир Мещерский. Обвинителям Черняева
Когда я прочитал статью г. Полетики, в «Биржевых ведомостях», я почувствовал, как кровь бросилась в голову, как стыд жег мне лицо, и слышал, как губы произносили одно из тех слов, которое в печати сносится...
Но я вдруг опомнился, устыдился своего собственного негодования и засмеялся, когда представил себе ясно и живо, в чем дело: орган г. Полетики обвиняет Черняева!
Безыменный обвинитель, у которого поле битвы означало карточный стол, а пороховой дым – дым от сигары, вероятно, проигрался в клубе, был не в духе, ибо пришлось платить, и, вернувшись домой из клуба, от нечего делать и чтобы куда-нибудь деть свою злость на проигрыш, вспомнил, что у него есть газета, что в этой газете, благо он редактор-издатель, можно писать все, что угодно, и, взяв перо в руку, начал громить и позорить Черняева, благо в этот день пришли самые печальные известия с театра войны.
И вот статья эта появилась в «Биржевых ведомостях»...
И отчего ей не появиться? Одной гадостью больше или меньше на том славном поле – поле битвы, где о цене русской крови и о значении ее для славянского дела рассуждают, как о товаре...
И отчего ей не появиться? Одною клеветой на честного человека больше в том мире грязи, лжи и мерзостей, который мы должны называть периодическою печатью!
Остается в утешение надежда, что общество порядочных людей, на долю которых выпадает печальный жребий прикасаться глазами к таким статьям, отворачивается от них с омерзением...
А если бы и этого не было, если бы мне сказали, что и общество теперь думает насчет Черняева то же, что осмелился печатно заявить храбрый аноним, то честным людям оставалось бы одно: просить чести выйти из рядов этого общества...
Я назвал вас храбрыми, господа обвинители Черняева! Я повторяю это слово и подчеркиваю его. Да, не правда ли, вы храбры?.. Черняев, на которого вы изливаете свою гнусную клевету, ведь находится от вас в 4000-верстном расстоянии.
Да, вы храбры, господа! Черняев, которого вы обвиняете за пролитую русскую кровь напрасно, имеет ведь кроме вас много врагов сильных, которым теперь, благо Черняев разбит, можно и подслужиться, нападая на этого Черняева!
Да, вы храбры, господин аноним; вы ведь, уверены, что Черняев примет вас за честного человека, вызывающего его на открытый бой, и бросит в вас перчатку вызова, благо – вы не подписались под вашей безымянной клеветой!
Да, вы храбры, господа. Вы напустили вашу брань не тогда, когда Черняев был силен и победитель, но тогда, когда он дошел до последнего предела горя, несчастия и страдания, – и все стало против него!
Честь вам и слава за такой подвиг храбрости и гражданского мужества!
Ведь никто в России, кроме вас, господа, не имеет права обвинять генерала Черняева... Ведь вы не авантюристы, как Черняев; нет, вы доблестные граждане, которых всегда можно застать дома, у мирного очага, или за карточным столом, когда опасность угрожает России, когда идея захватывает целое общество! Ведь вы не безумные в своей отваге и в своей вере в правду славянского дела бойцы, целые месяцы не знающие ни сна, ни отдыха, и жаждущие смерти от пули наравне с каждым солдатом; нет, вы хладнокровные и беспристрастные ценители людей и народов, которых нельзя увлечь в боевое поле даже тогда, когда приходишь к вам, чтобы заставить вас дать ответ за клевету и обиду!..
Ведь вы не то грешное общество, которое создает себе кумира из честного человека и храброго солдата и находит его достойным быть носителем простой идеи освобождения славян от турецкого гнета... нет, вы имеете дерзость обвинять в нарушении второй заповеди Господней все русское общество, так как ваш кумир не простой русский солдат, а деньги и передняя людей, власть имеющих, во всех видах и во всех формах!
Благо вам, честь вам, доблестные учителя общества, профессора чести и патриотизма!
Но какие бы вы ни были мастера в деле закидывания грязью людей, неспособных защищаться таким оружием, как ваше, – не мешало бы вам подчас перечитывать ваши собственные статьи, дабы не краснеть от стыда – не за безвестность их, от нее вам не краснеть, а за нелепость их, за бессмыслие их и за повод, который вы сами даете против себя к обвинению вас в бесчестности вашими собственными словами.
Вот что вы сами пишете, г. аноним, в вашей гнусной статье против Черняева:
«Но на совести каждого из редакторов газет должен лежать тяжелый камень. Мы должны признаться, что передавали читателям далеко не все известия, доходившие до нас из Белграда и из тимокско-моравской армии. Мы считали нужным не ронять авторитета г.Черняева среди русского общества в тот момент, когда имя его было одной из приманок для сбора пожертвований и для наплыва добровольцев!»
Хорошо собственное признание в подтасовке известий! Хорошо понятие о русском обществе, дававшем деньги и добровольцев на славянское дело! Хороши понятия о храбрости! Так вы полагали, что русское общество посылало своих сыновей сражаться и умирать за славян потому, что ни оно, ни его добровольцы не знали, что борьба черняевской армии с турками есть неравный, страшный и опасный для каждого добровольца бой?..
Вы полагали, что если бы вы не скрыли от ваших читателей, что положение черняевской армии беспредельно трудно, что лишения там страшные, что убитых русских много, то эти читатели струсили бы и не решились бы идти в качестве добровольцев сражаться под начальством Черняева?
Вы полагали, что деньги перестал бы жертвовать русский человек на славянское дело, если бы вы ему сказали, что в армии Черняева есть беспорядки...
Или, может быть, вы этим хотите сказать, что вы скрывали от читателей нечто худшее: разные сплетни и клеветы на самого Черняева? И вы думали, что эта грязь запачкала бы кого-нибудь другого, кроме вас самих, так как, повторяю, Черняев потому и привлек к себе доверие общества, что он утвердил за собой прочно и неотъемлемо три вещи: честное имя, храбрость и любовь русского солдата!
Вы могли бы клеветать и бросать в него грязью, сколько вам угодно; думать, что от грязи, брошенной в Черняева органом г. Полетики, остановилась бы дающая рука Русского народа, и русский человек испугался бы идти делить солдатскую жизнь с Черняевым, значит чересчур уже оскорблять Русский народ, значит слишком уж цинично доказывать, что вы, господа, о чести этого народа не имеете даже детского понятия!...
Нет, господа обвинители Черняева, переведите ваш пафосный и фальшиво негодующий за русскую кровь язык на более обыденный, прозаический и к вам подходящий, и скажите просто:
Пока Черняев был в славе и подавал надежды на победы, вы писали ему хвалы и скрывали от читателей нападения на него потому, что эти похвалы и это умалчивание насчет недостатков его были для вас выгодны: вы эксплуатировали эту жилку, как эксплуатировали и будем эксплуатировать все на свете, – а когда мы увидели, что сербы разбиты в пух и прах, что надежды больше на успех не имеется, что Черняев несчастнее всех, ибо на нем легла ответственность за бедствия, в которых виновны другие... ну, тогда вы поняли, что нечего нам доить эту славянскую корову, – отдоили ее, давай ругать Черняева, давай хулить все, чего прежде мы хулить не смели.
Ведь лежачего бить – безопасно, подчас даже и выгодно!
Но, впрочем, довольно... вас ли, господа, убедить?..
Я удовлетворил только желание сказать вам в глаза то, чего вы заслуживаете, так как Черняев сам, оклеветанный и обруганный вами, защищаться не может – на вашем поле битвы... и с меня довольно!
Но затем, ввиду того, что грязная газетная клевета подняла вопрос – дорогой и жгучий для каждого русского вопрос о Черняеве, и ввиду того, что в нашем обществе есть много легковерных и малодушных, на которых клевета и ложь всегда могут подействовать, я считаю себя обязанным сказать еще нисколько слов о том: насколько мы вправе обвинять в настоящую минуту Черняева за неудачи, постигшие сербскую армию.
Предупреждаю, прежде всего, что, к сожалению, дело оправдания Черняева отчасти затруднено тем, что приходится обвинять такие лица в Сербии и говорить о таких фактах, которых в настоящее время разоблачать в печати невозможно.
Хотя это одно уже должно было всякого порядочного человека удерживать от публичного обвинения против обязанного молчать Черняева, но понятие о порядочных людях в нашей ежедневной печати весьма эластично, и во всяком случае, когда знаешь, с кем имеешь дело, знаешь и то, что обвинения посыпались на Черняева именно потому, что обвинители понимают, насколько трудно ему в должности сербского генерала оправдываться во лжи, на него взводимой.
Но кроме того, чего нельзя говорить в печати в защиту Черняева теперь остается еще многое, что сказать можно, не обвиняя никого. Черняев, прибыв в Сербию, увлеченный идеей освобождения славян, застал министерство решившимся на войну.
Черняев потому именно и прибыл в Сербию, что министерство решилось на войну с Турцией.
Но, прибыв в Белград с тем, чтобы поступить в сербскую армию, Черняев с первого же дня встретил ловко скрытый недружелюбный прием со стороны известной части сербского министерства. Черняев, завоевавший России целый край, должен был по часам стоять в передней министерства, чтобы добиться звания сербского генерала и какого-нибудь командования.
Черняев получил, наконец, после ряда унижений и оскорблений, командование армией, выступил в поход – в уверенности, что найдет в солдатах храбрость, в офицерах подчинение, в правительстве поддержку.
В первом же деле он убедился, что солдаты не храбры, что офицеры не слушаются, что в правительстве нет ему поддержки достаточной.
В первые же дни похода Черняев со своим авангардом занимает лучшую позицию для встречи за границей турецких войск – Бабину Главу.
Приезжает военная комиссия из Белграда и решает, что позицию эту надо покинуть; вопреки Черняеву, войска покидают позицию, – и турки через 3 дня занимают Бабину Главу, на перекрестке всех сообщений с Сербией и Турцией.
Затем Черняев, убедившись в том, что армия численностью своей недостаточно сильна и что на ее храбрость и стойкость нельзя было положиться, просит о соединении двух армий. Это соединение, последуй оно немедленно, могло бы решить исход компании, ибо турки тогда еще были немногочисленны и не обстреляны.
Когда перед ним явилось до ста тысяч отборного турецкого войска.
Что же Черняеву надо было делать?
Бросить все и уехать?
Да, может быть, оно было бы и лучше, и это сделал бы всякий, у которого хладнокровная забота о своей репутации взяла бы верх над идеей, над порывом сердца сразиться за нее, над надеждой, – авось Бог поможет святому делу...
Черняев решился на самопожертвование.
Быть может даже, его увлекло честолюбие, но разве пробуждение военного честолюбия в генерале, покорявшем России край и долго скитавшемся после без дела, и даже без крова, в генерале, которого знала вся Россия и крепко любил по сердцу или понаслышке каждой русский солдат, могло быть кем-либо поставлено именно ему в обвинение?
О нет, такое обвинение решились только произнести рыцари зеленого поля и биржевого дела.
И вот, Черняев один, с двумя, тремя русскими, с горстью офицеров, его не слушающих, и с массой солдат, под мундирами которых билось не сердце, ненавидевшее турок, а скрывался панический страх этих самых турок, – начинает компанию...
В начале этой кампании падает, изменнически покинутый солдатами, герой Киреев. Что случилось тогда?
Черняев ли воззвал к Русскому народу, или Русский народ к Черняеву!..
Тогда случилось то чудо Божьего веленья, на которое уповал верующий в Бога и знавший свой народ, Черняев, – в минуту, когда он, испив чашу горя, обид и унижений, решился все-таки идти во главе данных ему столь неохотно армий...
Едва первая капля русской крови пролилась под турецким мечом, как вся Россия вдруг проснулась, и из конца в конец ее громадным пожаром разгорелся Славянский вопрос.
Вы бы, гг. обвинители Черняева, вы бы, вероятно, иное испытали; вы бы испугались этой крови и бросили Черняева на произвол судьбы...
Но народ русский, этот грубый и варварский народ, он, бедняга, не богат, как вы, доблестями прогресса.
Он зарычал, как медведь; он увидел ясно, что русского, сражающаяся за славянскую свободу, бросают сербы под турецкий меч в ту минуту, когда он идет вперед, и тогда, почуяв опасность для двух, трех русских, он весь как будто захотел идти поддержать этих одиноких бойцов за Христово имя.
А так как весь он идти не мог, то он стал посылать всякого, кто захотел идти, кто мог идти, и стал жертвовать на освобождение славян те копейки, которые составили два миллиона.
И заметьте, господа храбрые рыцари зеленого поля и газетного ремесла, что с этой минуты, чем более стало падать десятков русских, среди уцелевших сотен сербов, чем опаснее являлась судьба добровольца, чем больше лилось русской крови, тем сильнее рвались русские люди всех сословий и возрастов в черняевскую армию...
Не успех воспламенял наших русских добровольцев, а неудачи, страдания, муки русских людей – муки, которые каждый доброволец выносил терпеливо, потому что он знал, потому что он чувствовал, что старший по душевным мукам, пережитым за идею славянской свободы, есть его главнокомандующий, есть тот Черняев, которого вы, гг. Полетики и Краевские, грязните теперь, когда чаша его страданий испита до дна, и когда вы знаете, что русские герои, павшие на поле битвы, не встанут из земли, чтобы снять клевету с этого Черняева...
Но, с первой минуты, когда начался черняевский поход против турецкой армии, в три раза многочисленнее и в сто раз обученнее его армии, до последней минуты этот поход не переставал быть безнадежным, и если эта армия, в которой до 9000 человек прострелили себе пальцы, чтобы уйти домой, до 10 000 человек ушли просто дезертирами, могла продержаться четыре месяца, дать семь дней кряду сражения, удержать Алексинац и Делиград в течение двух месяцев, чуть-чуть не сделать 16 сентября турецкой армии Седана (если бы 5 батальонов резерва не убежали в лес в ту минуту, когда после взятия двумя русско-черногорскими батальонами всех шанцев главной турецкой позиции против семи турецких батальонов оставалось взять последний шанц), то все это потому, что есть Бог, творящий чудеса, и чудо Его заключалось в том, что, будучи всегда под адским огнем и как будто ища смерти, Черняев оставался цел и умел в эти четыре месяца держаться на высоте примера храбрости и честности для всякого русского...
Но затем неужели Бог оставил его целым среди груды тел сотен русских добровольцев, любивших и уважавших его, когда шли за ним и с ним умирать; неужели Черняев пил, пил и испил чашу страданий и горя всех разочарований для того, чтобы в ту минуту, когда Бог захотел дать врагам Его имени временную победу над христианами и когда для русских героев настал час невозможности, газетные клеветники Черняева осмеливались обвинять Черняева во имя убитых русских и за честь русской крови, будто даром пролитой?
Нет, такой позор для чести русской крови хуже, сто раз хуже победы турок, – и нет того честного русского, который в ответ на обвинения против Черняева не почувствовал бы обиды себе, оскорбления Русскому народу и не считал бы себя вправе заставить обвинителей молчать!
Довольно мы давали зрелищ Европе самооплеваний и самобичеваний. Этого зрелища самоопозоривания в лице Черняева и его честных сподвижников мы дать не хотим! Будь у Черняева сто раз больше недостатков, чем у него их есть, сделай он сто раз больше промахов, чем сделал, мы его все-таки сделали бы не кумиром, а знаменосцем русского дела в Славянском вопросе, потому что он был честный и храбрый русский генерал... И в минуту его неудач – честь его нам еще дороже, чем в минуту славы, потому что эти неудачи, эта пролитая русская кровь не последствие его ошибки, а плоды ошибок других людей, – и для нас, русских, получают святое значение купели крови и слез, в которой, быть может, Богу угодно крестить вновь каждого из нас, чтобы сделать нас более достойными нашего исторического призвания, чем мы были доселе, на тучной почве мира, безопасности и самообольщения.
Да, невольно и неудержимо при взгляде на все совершившееся просится под перо вопрос: лучше ли было бы, если б Черняев увенчан был лаврами побед вместо тернового венца мужественного страдальца за идею славянской свободы.
Для него, может, было бы лучше!.. Его закормили бы обедами и спичами в России... Но для славянского дела лучше ли было бы? Крови русской потекло бы для победы еще более. Но сосчитаны ли были бы сербами-победителями эти русские герои, мертвецы, среди ликования победы, и оценены ли были бы, как считают их теперь, при всеобщих воплях и стонах?
Не слишком ли дешево далось бы торжество славянской идеи нам и славянскому миру, позорившему эту идею во взаимном равнодушии столько лет и столько поколений?
И не должны ли мы гораздо дороже и гораздо для нас мучительнее заплатить Богу цену славянских народов, нами забытых столетия и нами признанных только четыре месяца!?
Черняев имел счастье быть первым страдальцем этого дела...
А сколько будет вторых и последних – это тайна Бога; но сердце предчувствует, что их будет много...
Дай только Бог, чтобы клеветников на этих страдальцев и трусов во имя России стало поменьше!
 
Категория: Антология Русской Мысли | Добавил: Elena17 (31.01.2015)
Просмотров: 398 | Рейтинг: 0.0/0