Меню сайта
Категории раздела
| Страницы русской прозы [140] |
| Современная проза [72] |
| Страницы русской прозы [140] |
| Современная проза [72] |
Но многомиллионному готтентоту нужен Бог. Ему нужен вождь, за которым идти, ему нужен герой, перед которым склониться. Вы помните, исступленный Томас Карлейль неистово восклицал: «Преклонение перед героем! Благоговение перед кем-то, кто выше тебя, да есть ли что благороднее в душе человеческой? Это чувство до сего часу и во все часы – одно животворит нашу душу! Религия зиждется на нем, не только язычество, но и другие религии, выше и чище, - все религии зиждются на нем. Преклонение перед героем, падение перед ним во прах, смиренное восхищение, умиление, пламенное, безграничное, пред благороднейшим, пред богоподобным обиком человеческим, - да разве не здесь зерно самого христианства?.. Величайший изо всех героев есть Тот, пред Кем немеют уста мои... И так радостно думать, что самый пошлый, самый скептический, самый фальшивый и самый бесплодный век, что даже и он не в силах расстаться с этим святым обожанием героев, - которое вечно присуще человечеству». (Carlyle. On Heroes… etc. Lecture I). О, миллионному готтентоту тоже присуще это святое желание – и он тоже стремится создать героя по образу и по подобию своему. Но те великие мысли, великие страсти, то великое самоистязание, самосжигание души, которое мы знали в прежних героях, - оно не для него. Он, который смеётся, когда видит кастрюлю, надетую вместо шляпы, и плачет, когда теряет серебряный рубль, - в самом деле, не взять же ему в герои Бранда, Сольнеса или доктора Штокмана! Нет, самим Богом предназначено, чтобы он своим идолом и своим идеалом избрал Гороховое Пальто, сыщика Ната Пинкертона, - чтобы именно в этом образе он воплотил все доступные ему идеи о возможном величии души человеческой. Было бы очень странно, если бы случилось иное. Когда творчество было соборным, народный идеал воплощался в Магомете, в Одиссее, в Микуле Селяниновиче, в Робине Гуде: а потом, когда «из полы в полу» творчество от крестьянства перешло к народной интеллигенции - Робинзон, Чайльд-Гарольд, Дон Кихот, пускай даже Гуак и Рокамболь стали носителями их идеалов – эти рыцари, бродяги, разбойники с возвышенной душой. Но шпиона, но сыщика, но Гороховое Пальто мы могли избрать в вожди и герои только теперь, при миллионном, всемирном готтентоте. Вглядитесь же в этого полубога, не брезгайте им, не вздумайте отвернуться от него. Миллионы человеческих сердец пылают к нему любовью и в восторге кричат ему: осанна! Пусть эти книжки, где печатается его Одиссея, пусть они беспомощны, безграмотны, пусть они даже не литература, а жалкое бормотание какого-то пьяного дикаря, вдумайтесь в них внимательно, ибо эта бормотание для миллионов душ человеческих сладчайшая духовная пища. Да, у этой сыщицкой литературы, какова бы она ни была, есть одно великое свойство: она существует. И кто знает: может быть, сейчас она единственная реальность в духовном обиходе человечества. Может быть, нам только мерещится, что есть книги Суниберна, Метелинка, Брюсова, Мережковского, Гамсуна. Может быть, эти книги – призрак, мираж, дунут на них, и их нет, но несомненны в своем бытии, но необходимы, но неизбежны для современного человечества эти книги о подвигах Пинкертона. И порою мною овладевает мистическое чувство: мне кажется, что в мире нет ничего, а один только Нат Пинкертон, что весь мир – это Нат Пинкертон, раздробленный на мельчашие части, что вы, я и все люди, и все вещи, и все дела суть некая эманация единого и всемогущего божества – сыщика Ната Пинкертона. Да, все только тени, все только призраки, и существуют поскольку, постольку существует Нат Пинкертон. А как несомненно бытие Пинкертона! Недавно мне попалась такая цифра: в одном только Петербурге за один только май месяц этого года – по самым официальным сведениям - сыщицкой литературы разошлось 622 300 экземпляров. Значит, в год этих книжек должно было выйти в Петербурге что-то около семи с половиной миллионов. «Как будто цифра не так и велика», - подумал я и для сравнения нашел другую цифру. Эта другая цифра напечатана в «Биографии...» Достоевского. Там сказано, что в 1876 году в двух тысячах экземпляров вышло «Преступление и наказание» и что эти жалкие две тысячи продавались с 76-го по 80-ый год, и всё никак не могли распродаться. А это было в эпоху высшей славы великого писателя, когда, по словам его биографа, он «истинно гордился успехом своих сочинений» (Биография, письма и заметки из записной книжки. Спб, 1883). Две тысячи экземпляров в пять лет, - и величайший из гениев нашей земли гордится такой громадной цифрой. Две тысячи книжек в пять лет – это четыреста книжек в год. Столкните эти две цифры – и вы поймёте, почему я говорю о потопе. Лучшая книга лучшего писателя в лучшую пору его славы отмечена цифрой 400, а бред и бормотание каких-то ашантиев и готтентотов отмечаются цифрой семь с половиною миллионов. Барахтаются, цепляются эти четыреста, но миллионы идут, как стена, и возрастают в страшной прогрессии, и все великое делают призраком, а себя устанавливают в мире как единый факт и реальность. Всмотритесь же внимательнее в Ната Пинкертона! 4 Вы помните, лет десять назад в Лондоне, в тихой и отдаленной улице Бейкер-стрит, у одинокого камина засел мечтательный и грустный отшельник, поэт, музыкант и сыщик, пленительный Шерлок Холмс. У него артистические длинные пальцы, он меланхолик, и, если у него тоска, он либо читает Петрарку1, либо целыми часами играет на скрипке2. Он так хорошо понимает музыку, отчасти он сам композитор. В очерке «Союзе рыжих» он спешит на концерт Сарасате и, вы помните, он говорит: - В программе объявлено, что будет немецкая музыка, а я её больше люблю, чем итальянскую и французскую. Она глубже, а это-то мне и нужно. Весь вечер в безумном восторге сидит он в концертной зале, и отбивает такт длинными тонкими пальцами. Он очень образован, написал по химии диссертацию и любит говорить афоризмами. Omne ignotum pro magnifico3, - говорит он и может на память цитировать письма Флобера к Жорж Санд. Да, он сыщик, но он мог бы быть лермонтовским Демоном или Печориным, шпионство не ремесло для него, а - как он сам говорит - протест против жизненных будней, бегство от великой тоски. Закончив один особенно великий подвиг, вы помните, - он говорит: - Это дело спасло меня от скуки. Увы, я чувствую, мной опять овладевает тоска. Вообще вся моя жизнь – это сплошное усилие избавиться от будничной обстановки нашего существования. Эти маленькие задачки, которые я разрешаю, слегка облегчают мне бремя жизни. Ах, мы так любим Шерлока Холмса. «Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес». В шпионстве он идеалист и поэт. Он шпионит ради шпионства, а не ради славы, не ради денег, не ради наград. Здесь он бескорыстен, как и всякий герой. И когда, после страшного напряжения всех своих сил душевных, после чудес наблюдательности и вдохновенных прозрений, после мучительных прыжков логики он, наконец, распутывает запутаннейшие узлы чужих козней, - как красиво и как величаво передает он тогда все нити от этих узлов бездарному инспектору Лестрейду, а сам, тоскующий и одинокий, удалялся снова к себе в уединение на Бэкер-Стрит. Он презирает и деньги, и славу, и почести. Пусть всё это возьмёт себе бездарный полицейский инспектор, а с Холмса было довольно собственного величия. Как он прекрасен в такие минуты! Полицейский инспектор с изумлением спрашивает: - Вы не желаете, чтобы в моём докладе начальству было упомянуто ваше имя?! - Не имею ни малейшего желания. Самое дело служит мне наградой. Бедный полицейский инспектор, ему не понятна душа поэта. Он не читал «Строителя Сольнеса». Он не знает, что всякий подвиг есть «вещь в себе». И ему ли понять это гордое слово, обращённое поэтом к поэту: Ты царь: живи один. Дорогою свободной Иди, куда влечёт тебя свободный ум, Усовершенствуя плоды любимых дум, Не требуя наград за подвиг благородный. Они в самом себе. Ты сам свой высший суд... Но Шерлок Холмс, тот проникнут этими заветами насквозь. Ибо в нём каждый вершок - поэт. Искусство для искусства – его закон и пророки. А если он иногда и «требует наград за подвиг благородный», - то до слёз умилительно читать, каковы эти награды. Вы думаете, деньги, - о нет! Я никогда не забуду, как один презренный немецкий принц, которого Холмс только что пытался избавить от притязаний его бывшей любовницы, сказал нашему поэтичному сыщику: - Я вам бесконечно обязан. Пожалуйста, скажите, чем вас вознаградить. Вот кольцо. Принц снял с пальца кольцо с очень крупным, конечно, изумрудом и протянул его на ладони Холмсу. Но что же делает Холмс? О, конечно, Холмс отрицательно качает головой и указывает глазами на карточку бывшей любовницы принца: - Ваше высочество, - говорит он, - обладает более ценным для меня сокровищем. - Пожалуйста, назовите его. - Карточка. Принц смотрит на него с изумлением. - Карточка Ирены! Ну конечно. Берите, берите её! - Благодарю вас. Моя роль окончена. Имею честь кланяться. Холмс круто поворачивается и, как бы не замечая протянутой руки принца, выходит из комнаты. Вот жесты и слова настоящего героя. Это те вечные, героические слова и жесты, которыми всегда отвечали презренной толпе великие люди всех веков и народов. Как жаль, что не Шиллер – автор Шерлока Холмса! Холмс стал выпрашивать карточку этой дамы, ибо, вы догадываетесь, он беззаветно влюбился в неё. Это ничего, что он хотел ей напакостить и шпионил за нею как мог. Он любил её и тогда – не пошлой, конечно, не грубой любовью, какою любим мы все, а тонкой, эфирной, особенной, какою любят поэты и сыщики. Таким его воспевал его восторженный менестрель и летописец - лорд Артур Конан Дойл. Но вот произошло нечно необычайное. Этот романтический рыцарский образ вдруг, на наших глазах, изменяется, перерождается, эволюционирует, отрывается от своего создателя Конан Дойла, как ребенок отрывается от материнской пуповины, и как миф, как легенда, начинает самостоятельно жить среди нас. Появляется во всём мире множество безымянных книжек о подвигах Шерлока Холмса, его лицо изображается на табачных коробках, на рекламах о мыле, на трактирных вывесках, о нём сочиняются пьесы, и дети затевают игры в «Шерлока Холмса», а газеты всех стран делают это имя нарицательным. Всё дальше и дальше уходит Шерлок Холмс от своего первоначального источника, всё больше кипит и бурлит вокруг него соборное, коллективное, массовое, хоровое, мировое творчество. В основе происходит то же, что было когда-то, когда творился и жил живой жизнью мужицкий, народный эпос. И тогда ведь тоже брали какого-нибудь случайного героя или какое-нибудь случайное событие – и всей массой, инстинктивно, незаметно, стихийно в течение двух-трёх веков так всасывали его в себя, так наполняли его своим содержанием, так бессознательно приспособляли его к своим вкусам и своим идеалам, что он совершенно утрачивал прежние черты, обтёсывался, как камушек в море, и поди потом разбери, что осталось от царя Коучеся, когда миф о нём через тысячи лет перейдя от Нила к реке Днепр, превратил его в Кащея Бессмертного. Поди разбери в Илье Муромце, что осталось в нем от Рустема иранских легенд, и докопайся до индусского Кришны, которого русское, мужицкое, соборное творчество превратило в Добрыню Никитича «с неученым, а рожденным вежеством». Точно то же произошло, говорю я, и с Шерлоком Холмсом. Многомиллионный американский читатель, восприняв этот образ от писателя, от Конан Дойла, стал тотчас же, незаметно, инстинктивно, стихийно изменять его по своему вкусу, наполнять его своим духовным и нравственным содержанием, - и, бессознательно уничтожая в нём те черты, которые были ему, миллионному читателю, чужды, в конце концов отложил на нём, на его личности свою многомиллионную психику. И таким образом получился, впервые за все века городской культуры, - первый эпический богатырь этой культуры, первый богатырь города, со всеми признаками и особенностями эпического богатыря. Только: при деревенской культуре такое преобразование случайного лица в эпического героя, или эпического героя одной страны в эпического героя другой – происходило в течение двух-трех веков, а при культуре городской, когда так дьявольски ускорился темп общественной жизни, это случилось в 3-4 года. Только и разницы, что в этом. И когда прошло три-четыре года после того, как Шерлок Холмс оторвался от своего индивидуального, случайного создателя и канул в самую глубь многомиллионного моря человеческого, он вынырнул оттуда на поверхность и, снова воплотившись в литературе, предстал перед нами как нью-йоркский сыщик, король всех сыщиков – Нат Пинкертон. Боже, как сильно он переменился в эти 3-4 года, и как знаменательна совершившаяся с ним перемена! Есть ли что в мире сейчас знаменательнее ее? И чуть только Шерлок Холмс оторвался от своего индивидуального творца и перешел к творцу коллективному, как тотчас же утратил все те нарочито поэтические и романтические качества, которые так усложняли и украшали его личность. Конечно, не Бог знает, что такое эти романтические черты – они только перелицованные лоскутки прежней байроновской и шеллевской идеологии, пришитые к Холмсу на живую нитку ловким литературным портным. И к тому же лоскутки эти так пристегнуты, что все швы наружу, теме не менее были же эти лоскутки на Шерлоке Холмсе, и литературный закройщик зачем-нибудь да счел нужным их к своему герою пристегнуть. Здесь же - (подчёркиваю) – стоило только Шерлоку стать героем соборного творчества, как все эти героические, романтические и поэтические лоскутки моментально оказались отодранными. Видимо, в них пропала надобность. Куда девались тонкие пальцы Шерлока Холмса, и это гордое его одиночество, и величавые его жесты? Куда девался Петрарка? Где Сарасате с немецкой музыкой, «которая глубже французской»? Где диссертация? Где письма Флобера к Жорж Санд? Где грустные афоризмы? Где подвиг как самоцель? Где гейневский юмор и брандовский идеализм? Всё это исчезло и заменилось – чем? Огромнейшим кулаком. «Злодей! – зарычал великий сыщик и сильным ударом свалил преступника на пол», - здесь единственная функция Ната Пинкертона. В одной книжке о подвигах Ната Пинкертона, в «Павильоне крови», читаю: «Сыщик нанёс преступнику удар по голове, так что тот лишился сознания и через несколько секунд был уже связан». В другой книжке, «Заговор негров», читаю: «Нат Пинкертон нанес негру еще один страшный удар снизу по руке, а в следующий момент вонзил нож до рукоятки в грудь Сэмми. Тот, с пронзительным воплем, опрокинулся назад». В третьй книжке, «Велосипедист-привидение», читаю: «В этот момент сыщик поравнялся с преступником и на полном ходу нанёс ему такой удар кулаком в бок, что тот на секунду потерял власть над велосипедом». В четвертой книжке – «Таинственный конькобежец», читаю: «Сыщик моментально подлетел, бросился на него, вырвал револьвер, и нанес ему несколько сильных ударов по голове, так что совершенно оглушил негодяя и после этого сейчас же наложил ему наручники». Я прочитал пятьдесят три книжки приключений Ната Пинкертона – и убедился, что единственно, в чём Нат Пинкертон гениален, это именно в раздавании оплеух, зуботычин, пощечин и страшных, оглушительных тумаков. Василий Буслаевич, - помните, - тоже обладал таким дарованием: Которого возьмёт он за руку, Из плеча тому руку выдернет… Которого хватит поперёк ребра, Тот кричит, ревёт, окорачь ползает, - но ведь то была не единственная доблесть Василия Буслаевича. Ему и «грамота во наук пошла» и «петьё ему во наук пошло», здесь же нет ничего - один воплощённый кулак и готовность во всякое время раздробить чужую скулу. В мужицком эпосе Святогор, Вольга Святославович, Алёша Попович – какие это пышные и многообразные личности. У каждого свой душевный напев, свой аромат душевный, - и навеки останется для меня величайшй тайной: откуда взялось то проникновение в чужую духовную сущность, которое проявил в своих песнях наш дикий, лохматый мужик. Но городскому эпосу душа Пинкертона показалась излишней. У Пинкертона вместо души – кулак, вместо головы – кулак, вместо сердца – кулак – и действие этого кулака от него только и требуется. Кулак во всех формах и во всех проявлениях. Пинкертон стреляет, колет, режет, рубит людей, как капусту, безо всякой жалости – и если подсчитать, сколько истребил он народу лишь в десяти книжках своих «похождений», то получится население хорошего провинциального города. Я уверен, что в Нью-Йорке есть специальное кладбище для жертв этого Ната Пинкертона, и что погребальные процессии день и ночь тянутся туда непрерывно. В книжках о Пинкертоне то и дело читаешь: «В этот момент открылась дверь, и в комнату ворвался Нат Пинкертон… Завязалась борьба, окончившаяся полным поражением китайцев. Из них десять человек было убито… в том числе и Лун Тса Ханг, остальные арестованы» («Кровавый талисман»). Или: «Прогремел выстрел, и преступник упал. Остальные струсили и побежали к выходу. Один из них свалился, сражённый пулей в ногу, а другой споткнулся на него и тоже упал… Один из преступников уже скончался: пуля засела у него в голове. Атаман без сознания плавал в луже крови на полу, у третьего было прострелена нога», и т. д., и т. д. («Жёлтые черти»). Но ведь это не так и плохо: все герои на то и герои, чтоб проливать как можно больше человеческой крови. Важна только та идея, которая освящает это пролитие, важно, то «во имя», которому служит герой. Во имя чего же убивает Пинкертон ежедневно по нескольку человек? Какая высшая цель оправдывает в его глазах его нечеловеческое кровопийство? Цель эта почти исключительно и единственно – месть, зуб за зуб, отмщение, возмездие. Других целей он знать не знает. «Достойное наказание», «заслуженная кара» - эти слова не сходят у него с уст. И все вокруг него – самые благородные люди – только и делают, что попиют о мщении. Приходит к Пинкертону бродяга и говорит: - Я был свидетелем преступления, и хочу, чтобы преступник получил заслуженную кару. - Желание похвальное! – отзывается Пинкертон («Павильон крови»). Зовет Пинкертона сановник и говорит: - Я уверен, что благодаря вам виновные будут достойным образом наказаны («Похитители динамита»). Месть до странности обязательна в Пинкертоновом мире. Когда у одной женщины погибла дочь, и Пинкертон сообщил ей обэтом, она тотчас же – буквально! Буквально! – «начала умолять его во что бы то ни стало найти и наказать убийцу». Пинкертон, чтобы успокоить ее, сказал: - Я передам убийцу в руки правосудия. Несчастная мать тотчас же забыла свое страшное горе, и мщение для нее оказалось лучшим целебным бальзамом («Кинематограф в роли обличителя»). В другой повести под названием «Лунатик» - дело оказалось еще лучше. Бедная почтенная старушка только что потеряла сына. Он упал с четвертого этажа и, окровавленный, лежит в гробу. Пинкертон подходит к безутешной матери и в один миг утешает ее такими магическими словами: - Мистрис Макензи, прошу Вас успокоиться: клянусь Вам, что найду негодяя, совершившего это подлое злодеяние. Старушка тотчас же забывает про смерть сына и успокаивается. - Ведь вы, вероятно, и сами хотите – продолжает утешать ее сыщик, - чтобы убийца вашего старшего сына получил заслуженное наказание? О, конечно, она хочет. Еще бы ей не хотеть! - Я доверяюсь вам вполне, мистер Пинкертон! – говорит она. – Вы правы: подлый злодей и убийца не должен избежать кары, он должен умереть на электрическом стуле. Такое решение совершенно успокаивает ее. И когда безымянный автор «Похождений сыщика Ната Пинкертона» желает бесконечно обрадовать вас, читателей, и доставить вам истинное удовольствие, он в последних строках своего повествования непременно сообщает вам, что «большинство преступников на многие годы очутились в тюрьме, а двое были приговорены к смертной казни». Радуйтесь и веселитесь, и хвалите величие Пинкертона! В каждой книжке он уготовал вам такое приятное утешение. Из книжки «Церковные грабители» многомиллионный читатель с восторгом узнает: «Вилланд и Бегерсон были приговорены к смерти и казнены, а жид Джон Леви на многие годы отправился в тюрьму. Нак Форсел умер на электрическом стуле». Радость читателя увеличивается, когдв в книжке «Заговор негров» он читает: «Суд...приговорил Тома Сайера к смертной казни; а всех остальных негров ко многим годам тюремного заключения...» Или когда в книжке «Хищники китайской курильни» он доходит до следующих строк: «Схваченные негодяи понесли заслуженную кару: хищник курильни, Хунг-Инги-Санг, хозяин притона, Чунг-Линг-Хи, и заманивающий жертвы китаец были присуждены к смертной казни и окончили свои дни на электрическом стуле. Остальных приговорили к многолетней каторге, на которой большинство из них и умерло». Нет буквально ни одной такой книжки, где бы нам не был подан этот успокоительный бальзам. И если случайно окажется, что вместо смертной казни преступника приговорили всего лишь к пожизненному заключению в тюрьме или к каторге, - нас читают нужным утешить и как бы извиниться перед нами: каторга многолетняя – и преступник все равно на этой каторге умер. Иначе как-то конфузно было бы за Ната Пинкертона. А теперь видите, как превосходно: «Иосиф Гаррон и Виль Эверт оба были казнены на электрическом стуле, а Фреда Гаргама приговорили к пятнадцатилетнему тюремному заключению. Он не дожил до истечения срока наказания и спустя полгода скончался в тюрьме от чахотки» («Гнездо преступников под облаками»). Ура! Скончался в тюрьме от чахотки! Преступник скончался в тюрьме от чахотки! Славьте же, славьте Пинкертона, громче пойте ему псалом! Всю свою душу отдал Нат Пинкертон этой великой задаче, чтобы как можно больше преступников умирало в тюрьме от чахотки, и он не был бы герой, и он не был бы титан, если бы хоть один преступник избежал у него этой участи. Все преступники должны умирать от чахотки – на то они и преступники. И, видно, очень нужно многомиллионному читателю Пинкертона, чтобы преступников непременно казнили на электрическом стуле, чтобы их сажали на двадцать, на тридцать лет в тюрьму, раз каждая крижка непременно, во что бы то ни стало, завершается успокоительным извещением, что именно так и произошло. Очевидно этого требует эстетика. Ни одного раскаявшегося преступника, ни одного преступника, прощенного Пинкертоном, отпущенного на волю, - нет, всех до одного он истребляет и заранее, злорадно захватив преступника в руки и связав его веревкой, он глумится над ним и поддразнивает его: - Клянусь, ты умрёшь на электрическом стуле. И ни одной ошибки не делает Пинкертон. Эстетика многомиллионного читателя требует с самого начала рассказа – полной уверенности, что преступник умрет от чахотки или будет приговорен к смертной казни, что кровавая месть осуществится во что бы то ни стало – иначе на что же ему Пинкертон? И чтобы ещё больше обрадовать этого многомиллионного читателя, ему тут же сообщается, что «Нат Пинкертон, доказавший всю силу своего огромного таланта, получил за свои труды от страхового общества «Унион» необыкновенно высокое вознаграждение» («Патерсоновские поджигатели»). И ещё: «Когда Нат Пинкертон передал владельцу плантаций Джону Кейсу бумажник покойного сына, старик, со слезами на глазах, высказал ему свою благодарность и выдал сыщику крупную сумму в вознаграждение за труды» («Заговор негров»). И хорошо, приятно миллионному читателю. Все в этих книжках так хорошо и прекрасно: преступники истребляются на электрических стульях, идеальные герои получают бумажники, и кровавая месть царит, как и в Патагонии, а гениален тот, у кого самый сильный кулак. Да здравствует Нат Пинкертон, владыка, идеал и герой миллионов! | |
|
| |
| Просмотров: 1287 | |