Разница между личною нравственностью и общественною очевидна. Открытое соблюдение человеком начала нравственного, быть может, и не соответствует внутреннему состоянию человека как лица, не соответствует, следовательно, личной нравственности; открыто возвещаемое исповедание, быть может, и не проникает души человека: быть может, тайно, в глубине души своей, человек не верит тому, что возвещает как свое убеждение. Тогда это уже его личный грех. Кто знает душевную тайну? Общество не инквизитор и не берет на себя суда над самою душою человека, следовательно, за личную нравственность отвечает само лицо; но общество отвечает за свое нравственное начало, за нравственность общественную. Нарушение общественной нравственности состоит в отвержении самого исповедания или в открытом, наглом его несоблюдении. Общество во всей жизни своей, во всех своих проявлениях будучи воплощенным исповеданием нравственного начала, требует от лица, к нему принадлежащего, только признания исповедания; как же осуществляется оно внутренне в каждом лице - это дело самого лица. Нарушение личной нравственности есть грех, а нарушение нравственности общественной есть ересь.

Из этого значения проистекают дальнейшие следствия. Суд над личным достоинством, над душою человека, не принадлежит человеку. В этом смысле и сказано: не осуждайте. Перед нами грешник; меру его отношения к греху измерить люди не могут. Поэтому человеческий суд над грешником есть суд над грехом; самый грешник не осуждается. Но и в этом случае, то есть когда нарушается только личная нравственность, при неосуждении грешника все же осуждается грех: суд над грехом принадлежит вполне человеку. Осуждение самого греха столько же нравственная обязанность, или еще более, как и неосуждение грешника. Здесь уже является суд над самим началом зла, над тем, что отвергается общим нравственным началом и самим исповеданием. Осуждение греха есть его отвержение; в противном случае значило бы принимать и признавать грех как должное, как добро, а не как грех. Непризнание греха грехом или неосуждение греха есть нарушение самого исповедания, по которому это есть грех, а вместе и нарушение общественной нравственности. Итак, грешник самый не осуждается, как скоро он только грешник, то есть как скоро грех является в нем самом противоречием его верованию и нравственному убеждению, как скоро грех самому грешнику представляется как грех и потому необходимо сопровождается раскаянием. Такой грешник, осуждая сам себя, не нарушает исповедания общества и общественной нравственности и, соединяясь с ним в этом исповедании, из общества и общественного союза не выходит. Греша как личный человек, он прав как человек общественный. Но как скоро человек не признает греха своего за грех, как скоро человек или отвергает нравственное начало общества, или нарушает его открыто или постоянно, то отношения его к обществу изменяются. Находясь в обществе, человек является как общественное единомыслящее лицо; отвергающий же самую основу общества не может по этому самому быть в союзе общественном, воздвигнутом на этой основе. Здесь является нарушение самого исповедания и общественной нравственности. Нарушающий исповедание не может быть в обществе, основанном непременно на общем единстве исповедания. Удерживать в общественном союзе человека, нарушающего его основу, значит соглашаться на нарушение самой основы и, следовательно, отказываться от нее, то есть от самого исповедания. Итак, человек, нарушающий нравственную основу общества, не может быть терпим в этом обществе и должен быть из него исключен. Здесь вовсе нет суда над душою человека, над личным его достоинством даже, но только над ним как над лицом общественным, ибо он виноват как общественный человек. Общественный суд (вполне законный, ибо это суд не над лицом человека, а над его верованием) выражается исключением человека из общества. Такое исключение не есть наказание, ни осуждение лица. Человеку говорят: мы все составляем общество, потому что верим одному; это одно связывает нас всех в один союз; ты этому не веришь, следовательно, ты и в союзе быть не можешь: поди от нас, мы не хотим колебать основу нашего союза. Исключение такого человека из общества, сам ли он удаляется или общество его удаляет, есть логическое следствие самого дела: оно необходимо. И точно, как скоро общество есть собрание единомыслящих (в нравственной основе), то перестающий быть единомыслящим перестает быть в этом собрании; в противном случае само общество или перестает быть союзом единомыслящих, согласных в общей нравственной основе, перестает быть обществом, или же само отказывается от своей нравственной основы, от своего верования. В обоих случаях общество разрушило бы само себя так или иначе. Итак, общество, преследуя грех, удаляет человека не потому, что он греху причастен, а потому, что он грех исповедует; следовательно, оно удаляет человека не тогда, когда он становится грешником, а когда он становится еретиком. Это слово принимаем мы здесь в обширном смысле.

Из этого следует, что общественная нравственность есть соблюдение самой нравственной основы общества, самого исповедания, а поэтому и соблюдение самого общества чрез очищение его, чрез исключение из него нарушающих нравственную основу общественного союза. Здесь является общественный суд, необходимый, обязательный для всякого, ибо всякий в обществе есть в то же время общественное лицо и имеет право общественного суда, то есть имеет право прекратить всякое общение с лицом, отвергающим основные общие начала. Этот суд, как сказано, не есть личное осуждение человека. "Ты не признаешь нравственным того, что мы признаем: ты не наш, не можешь быть в нашем обществе, основанном на том, чего ты не признаешь", - вот что говорят человеку и удаляют его из среды своей. Как скоро он вновь признает нравственную общественную основу, он вновь входит в общество.

Итак, общество должно судить и поставлено в необходимость или исключить того, кто нарушает его нравственную основу и, следовательно, сохранить эту основу, или не исключать и, следовательно, отказаться от нравственной основы. Одно без другого быть не может. Если общество есть согласие, то как же может быть в нем несогласный? Горе обществу, которое может вмещать в себе таких несогласных; не отрекается ли оно само от своего верования, принимая или не изгоняя отвергающих его верование?

У нас этого не хотят понимать; у нас забывают, что каждый человек есть не только частное, но в то же время и общественное лицо, что может существовать безнравственность не личная, но общественная, безнравственность самого положения, самого отношения общественного. У нас многие люди, хорошие и нравственные лично, думают: почему им не водить знакомства с негодяями, это их не испортит. Но здесь эгоизм своего рода. Если это не испортит вас лично, так это портит общественное дело, это развращает самое общество, а общественное развращение падает как вина на всех тех, кто составляет общество. Ваше знакомство, ваша хлеб-соль с пороком ободряют самый порок и соблазняют других слабых. Разве это не страшная вина? Это вина общественная, это вина соблазна. Припомните, что такое соблазн? Разве присутствовать в совете нечестивых не значит уже принимать в нем участие? Разве молчать, как скоро есть какая-нибудь возможность говорить, в виду безнравственного дела, не значит уже быть в нем повинным? Не всякий у нас губитель, но почти всякий сядет на седалище губителей. Вот причина безмерной расслабленности и дряблости души современного общественного человека, который не может сказать "нет", когда свет зовет его на дело, которое ему самому ясно как худое. Вот отчего эта общественная душевная спячка, при которой являются человеку какие-то смешанные сновидения добра и зла и которая есть сама положительное и гибельнейшее зло для души. Обыкновенно в оправдание таких своих безнравственных поступков, в оправдание общения своего и дружеских пирований с отъявленными мерзавцами говорят: я не хочу осуждать, - страшным образом злоупотребляя святые слова и прикрывая ими подчас свою собственную дрянность. Здесь под личиною снисходительности кроется преступная слабость души, или затаенный страх людского суда, или трусливое сочувствие к греху. Участие и снисхождение распространили от грешника на самый грех. Неосуждение грешника перешло у нас в неосуждение греха. "Не осуждайте", - кричит подлец и плут из плутов. "Не осуждайте", - говорят и порядочные люди, знакомые с плутом, который и милый и любезный человек, или богат, или comme il faut, и плутовство таким образом удерживает свое гражданство в обществе. Вот как исказили люди значение любви христианской. В одних разврат и лицемерие, в других нравственная дряблость или путаница понятий. Между тем как ясна и проста истина.

Повторим еще раз наши положения.

Основа в обществе - единство нравственного убеждения; человек, нарушивший эту нравственную основу, тем самым становится невозможен в обществе. Если же общество его не исключает, то происходит уже не частная безнравственность лица, но безнравственность самого общества, безнравственность, разом расслабляющая всех, падающая уже не на одно лицо, но на всех, составляющих общество и терпящих из преступной слабости нарушение его нравственной основы. Вот почему необходим общественный суд, который не есть личное осуждение, не есть осуждение от лица частного лицу частному; он судит не грешника (грешны все), но отступника, отвергающего так или иначе самое исповедание. Всякий человек есть общественное лицо и, как общественное лицо, в общественном деле судить и, если нужно, осуждать должен. Как скоро единство исповедания нравственного нарушено, то выбора и сомнения быть не может: предстоит или удалить отступника, или быть отступником; итак, снисхождению здесь нет места. Да и общественный суд не есть приговор над душою человека: здесь только ограждение своих общественных убеждений, без которых общество стоять не может. Общественный суд не только позволителен, но составляет нравственную обязанность каждого лица в обществе.

Христианство утвердило понятие нравственности общественной и общественный суд. Такой суд повелевался и признавался в первых веках христианства. Христианское общество времен апостольских действовало так. Апостол Павел в своем послании повелевает исключение из общества христианского тех, кто нарушает его основание. Он же говорит, чтобы не пить и не есть с язычниками. Это значит: не иметь общения жизни. Трапеза (разумеется, не еда, а общественное вкушение пищи) есть уже это общение; трапеза есть жизнь сама, жизнь общественная; в трапезе нет уже вопроса о нравственной разнице между людьми; здесь они делят насущный хлеб, живут вместе. И всегда трапеза имела общественное значение, но трапеза христианская, сопровождаемая молитвою, получила еще высший смысл: трапезу делить, или, говоря русским выражением, хлеб-соль водить, нельзя с язычниками или отступниками.

Какое же мое отношение к отступнику, исключенному из общества? Я разрываю с ним общение жизни; я поступаю нравственно. Но тогда поступок мой получает всю свою цену, когда я это делаю не с ненавистью и даже не увлекаясь законным восторгом справедливого суда, чувством торжества и крепости истины; нет, но когда, совершая суд, скорблю я об осужденном, люблю его, надеюсь и стремлюсь возвратить его к истине. На основании-то этого определяются мои отношения к исключенному. Я разрываю с ним общение жизни; общественного союза между мной и им быть не может. Столкновение мое с ним может быть частное, непременно во имя разницы нашего нравственного верования и с целию уничтожить эту разницу; я должен постоянно помнить, что отступник, нераскаянный грешник, в заблуждении, а я в истине не по моему достоинству, но по вере своей. Привести к истине и тогда возвратить общению заблудшего - вот мое единственное отношение к такому человеку: иных отношений, иных речей между ним и мной быть не может. Если эти отношения и речи невозможны почему-нибудь, то не должно быть никакого общения между мною и им. Христианская истина проповедовалась язычнику; но разве язычник входил в общество христианское, пока он был язычник? Разве было с ним общение жизни? Поэтому-то и воспрещена и трапеза с язычником: в трапезе уже нет вопроса о нравственной разнице между людьми; в трапезе общение, веселие жизни. Нужно ли говорить, что иноверец в нравственном исповедании тот же язычник, а отступник еще хуже.

Рассмотрим теперь ближе, где, в каком случае действует и совершается общественный суд.

Общество, как было уже сказано, не судит человека за то, что он грешник, то есть не произносит приговора над ним как над лицом, так как грех есть дело его личной слабости. Но это в таком случае, когда на грех свой смотрит грешник сам как на грех, когда он кается в нем, когда он не отвергает, а признает вполне нравственную основу общества, к которому принадлежит. Человек здесь виноват как лицо частное, и общественный суд, осуждая грех, ибо грех есть общий вопрос, не гремит над грешником. Общество судит человека, как скоро он отвергает самую нравственную основу, самую веру общества: здесь вопрос не о личности человека, но об исповедании. Человек отрицает самую веру, связующую людей- в общество, нарушает сам общественный союз, является отступником, и общество, не произнося и здесь личного приговора над человеком, исключает его из себя как неверного или отступника. Этот случай ясен и понятен. Но кроме этого случая, где человек отрицает самое основание общества, может и самый грех принимать такой вид, что становится уже общественным, а не частным преступлением. Как скоро человек постоянно носит на себе грех, противный самой основе нравственной, не отступая от греха и даже не каясь в нем, то он становится практическим отрицанием нравственного начала, хотя бы теоретического отрицания и не было, становится если не образом мысли, то образом жизни, и, следовательно, грешник в этом случае подлежит тоже удалению из общества. Также если человек совершает свой грех торжественно и дерзко перед всеми или даже если грех его делается видимым и известным и становится соблазном - во всех этих случаях грех делается не частным, но общественным вопросом; человек становится виноватым как общественное лицо; суд общественный должен раздаться, и человек непременно должен быть исключен из общества. Кроме указанных нами случаев могут быть и другие подобные: человек сам очень хорошо всегда знает внутренним своим чувством, где нарушается нравственная общественная основа. Впрочем, все случаи общественного суда могут быть сведены к сказанным выше, именно: отрицание общественной нравственной основы или самым убеждением, самым верованием, или образом жизни, с наглостью или через соблазн. Таких нарушителей явных общество терпеть не может, если оно точно общество, имеющее нравственную основу.

Самое общество может или совратиться с пути, или поступать безнравственно. Дело общества не есть частное дело, а дело общественное, дело, касающееся всех в обществе.

Когда общество грешит, нет грешника: грешит, так сказать, самое убеждение. Поэтому дело общества есть всегда общественное дело и подлежит общественному суду; и так как каждый в обществе есть в то же время лицо общественное, то дело общества подлежит суду каждого как общественного лица. Как скоро человек видит, что общество не имеет оснований нравственных, по его убеждению, или отступает от них, имев их сначала, или нарушает их делом, то такой человек должен выйти из общества, прервать с ним общение, о котором было говорено прежде, общение жизни, ибо между ним и обществом не существует уже союза, единого нравственного основания.

Итак, общество есть свободный союз на основании единства нравственного убеждения; здесь принужденной, насильственной, внешней связи нет; как скоро человек нарушает эту нравственную основу - общество, ее соблюдающее, удаляет такого человека из себя; как скоро общество нарушает эту нравственную основу, человек, ее соблюдающий, удаляется из такого общества. Само собою разумеется, что общество не примет в себя человека, противоречащего его нравственной основе, и человек не войдет в общество, противное его нравственному убеждению.

Кроме того, всякий человек всегда есть общественное лицо, на деле или в стремлении - все равно; это условие нераздельно с его человеческим достоинством. Поэтому хотя бы и не было целого определенного общества, но общение между человеком и человеком есть все так же вопрос общественный, если бы даже круг общения был ограничен двумя. Общение это должно также основываться на единстве нравственной основы. Мы уже определяли, что под общением разумеем мы не случайное столкновение, также не проповедь одного к другому, но общение жизни, разделение трапезы, удовольствий, веселия жизни. Общественный вопрос весь прилагается и при частном, даже двойственном, отношении человека к человеку.

В наши времена нет такого ярко определенного нравственного общества, которое бы произносило свой общественный суд. Мы говорим не о простом народе, где есть мир. Но зато в наши времена есть целая общественная связь, образовавшаяся не на нравственных началах, есть целое общество, если уж употреблять это слово, общество, построенное на лжи: это свет. У света есть также общая основа, но эта основа не нравственная и по этому самому безнравственная. Эта основа есть внешность, наружная благовидность, приличие, одним словом, за которое свет крепко держится. Свет, следовательно, выставил свое знамя, под которое тот только может стать, для кого, подобно свету, приличие заменяет нравственную основу. Для кого же существует нравственная основа, тот должен не сообщаться со светом и стать в стороне; в противном случае, если такой человек сообщается со светом вследствие тайного разврата или преступной душевной слабости, - он отказывается от нравственного начала и, следовательно, становится в этом смысле отступником. Одно неразумие может как бы извинить его, но неразумие есть также своя вина. Вы не много, впрочем, найдете людей, которые бы откровенно сознались, что для них приличие внешнее заменило внутреннее нравственное достоинство. Светские люди сознаются, что таково основание светского общества, но многие из них скажут, что для них лично светское приличие не заменяет нравственного начала, что свет их самих не портит. Мы уже говорили об этом лживом оправдании, в котором слышится эгоизм своего спасения и по смыслу которого можно быть в совете нечестивых, не будучи нечестивым; как будто присутствие в нечестивом совете не утверждает со стороны присутствующего самый этот совет. Какое страшное бессилие и расслабленность! Такие хорошие светские люди, продолжая участвовать в безнравственном светском обществе, поступают хуже откровенных светских людей, которые признают и для себя самих светские убеждения; ибо если люди признают безнравственною и осуждают жизнь, а сами в ней продолжают участвовать, то дурное дело так и остается дурным делом, но к нему присоединяются преступная слабость, крайняя дряблость и бессилие, неспособное даже своротить с дурной дороги на хорошую. Самый же вред общественный растет и укрепляется, ибо признается и принимается хорошими людьми. Участием своим и присутствием они утверждают безнравственное существование света и дают полное торжество всем преступлениям и мерзостям, безопасным под защитою светских условий. Взгляните: вот развратная чета, известная всякому своим развратом и пребывающая в нем; это уже не частный, сокровенный от общественного ведения, грех; это развратный образ жизни, следовательно, нарушение общественной нравственности. Исключена из общества должна быть такая распутная чета. Что ж, если она сама задумала быть средоточием общественного собрания, если она открывает двери своего позорного дома, если ярко зажигает праздничные огни, как бы дерзко вызывая осуждение, как бы торжествуя гнусный свой союз и образ жизни, - и зовет к себе в гости общество? Как поступит общество в таком случае? Если поедет, то, переступая порог оскверненного дома, не отрекается ли оно тут от своей нравственной основы, не признает ли оно торжественно образа жизни сей развратной пары, не подчиняется ли оно могуществу распутства и не вправе ли эта пара хохотать над своими гостями и вдвойне торжествовать свой разврат, признанный, утвержденный обществом? Да, без сомнения. Веселись же, разврат, и торжествуй! Пример, сейчас приведенный нами, не вымысел, не фантазия. Мы знаем, что общество наше пирует в таких домах и такого рода дела совершаются пред нашими глазами. Какую же нравственную основу имеет такое общество? Оно ее не имеет. Это общество - свет. И какой страшный вред душевный делает оно всем, которые в нем или с ним соприкасаются!

Нам не раз удавалось видеть и слышать, как иные, точно хорошие люди, не только сознавались сами себе, но даже говорили вслух, что такой-то - подлец и злодей и, говоря это, собирались на бал или раут к этому подлецу и злодею; мало того, они признавались, что не поехали бы к нему, если б он не был богат и не был светским человеком. Тут сейчас являлась известная общая уловка так безнравственно поступающих хороших людей, уловка, о которой мы уже сказали выше, но о которой нехудо сказать еще. Собираясь на вечер к богатому мошеннику, они осмеливаются присовокуплять слова о христианской любви. Как лицемерно и лживо такое оправдание, это доказывается собственным признанием, что к мерзавцу mauvais genre и бедному не поехал бы никто. Но, не говоря уже о том, что люди здесь просто продают себя светской знатности или богатству, ни в каком случае подобною уступкою не спасешь человека; не спасешь его тем, что сам и все общество (что еще важнее) покажет шаткость своих начал, покажет слабость и непрочность своей веры, своих убеждений; разве можно когда-нибудь вообразить себе, чтобы для спасения человека, отказавшегося от Христа, другой или все общество само от Христа отказалось? Протягивая руку общения такому человеку, который нарушает нравственную основу общества, вы протягиваете руку самому греху, потрясаете общество, допуская в него грех самый, и в то же время окончательно губите безнравственного человека, ибо признаете его, такого, каков он есть, возможным в своем обществе и одобряете его на пути греха, протягивая ему руку.

При таком общественном разврате, до которого дошли люди, при общем растлении всяких сил душевных, человек в наши времена должен помнить более, нежели когда-нибудь, что он общественное лицо (а мы так охотно это забываем), и должен быть непоколебимо строг в общественном деле. В настоящее время, более чем когда-нибудь, нужна общественная строгость, которая даже в излишестве лучше преступной слабости общественной.

Как же должно поступать современному человеку?

С одной стороны, человек наших времен видит перед собою целое общество, воздвигнутое на лжи, свет, с которым неизбежно он встречается. Лицом к лицу с этим общественным явлением он обязан высказаться и решиться на что-нибудь. Соблюдая нравственную основу, человек должен произнести свой общественный суд и удалиться от света как общества без нравственной основы, воздвигнутого на лжи.

С другой стороны, у нас нет явственно определенного нравственного общества, особенно при существовании света и при общественном смешении. Вместо того существуют частные общественные отношения человека к человеку, образующие более или менее распространенный круг людей, сжимающийся и расширяющийся. Но он всегда лицо общественное; всегда он сам есть и должен быть центр своего общества, не в смысле личном, а в смысле нравственных основ, им признаваемых. Общество должен составить себе всякий сам; оно образуется само собою у каждого. Люди сходятся и расходятся сами. Связь общественная в настоящее время заменяется у нас знакомством, и право знакомства получает здесь важный смысл.

В нем одном, в этом праве, в настоящее время сосредоточивается общественное значение человека. Это право есть священное право свободы человеческой, которого не отнимает никакой деспотизм. Это право должно быть понято строго во всем своем общественном смысле; расходясь с человеком в нравственных убеждениях, которые для вас важны, вы имеете полное право и даже должны разойтись с ним и в общении или просто в знакомстве. Знакомство шапочное, как выражается русский народ, не есть еще общение; не о таком знакомстве говорим мы. При подобном разрыве знакомства нет ни личного осуждения, ни оскорбления одного другому. У вас нет единства в убеждениях с другим человеком, и вы расходитесь с ним - вот и только. На единстве нравственных убеждений должно возникнуть общество или круг знакомых.

Такое общество уже одним существованием своим, одним своим требованием даже, дает силу и крепость, дает опору нравственному началу. Но что если бы (предположим такую страну или время) пришлось человеку при таких требованиях остаться совершенно одному среди людей? Он должен оставаться один, и он прав в своем одиночестве. Он желал бы жить в обществе, но для жизни в обществе не пожертвует нравственным началом, основою общества (это была бы нелепость). Такой человек, по своему истинному общественному требованию, и есть прямо общественный человек в настоящем смысле; общество существует для него постоянно как требование, как возможность, как идеал.

Расшатались нравственные общественные основы, если и не совсем отброшены. Расслабело все общество и не может противопоставить силы общественного отпора злу, вторгающемуся в его область. Но общество существо живое, и если оно может совокупно падать, то может совокупно и вставать. Будет ли время, когда деятельная мысль и просвещенная воля укрепят общество и сделают его самостоятельным? Предсказать этого нельзя, но по крайней мере можно искренно желать.

Впрочем, общество в истинном смысле, в каком бы то ни было своем малом виде, возможно и теперь. Еще есть люди, уцелевшие или исцеляющиеся от общественного разврата или общественного расслабления. Но, повторяем, хотя бы даже (чего, слава Богу, конечно, быть не может) и не могло найтись в мире общества, какое отвечает основным нравственным запросам человека и признает для своего существования нравственную основу; хотя бы пришлось остаться человеку вовсе без общества, одному - пусть он будет один, пусть осудит себя на общественное отшельничество, но пусть будет неколебим в своем нравственном основании, в своем общественном требовании, пусть не уступит и не воздаст чести греху.

Ноrа novissima,
Tempore pessima sunt.
Vigilemus.

(Дни последние,
Времена наихудшие.
Станем бодрствовать (лат.)).

--------------------------------------------------------------------------------