Среди великих деятелей русского просвещения нет ни одного, который бы стоял перед Россией таким горьким упреком, как Иван Васильевич Киреевский. Люди, опережающие свое время, не могут жаловаться, если им приходится выдерживать борьбу. Это в порядке вещей. Но И. Киреевский не удостоился даже борьбы. Ему всю жизнь пришлось просто-напросто молчать.

Эту странную жизнь, такую молчаливую и, однако, влиятельную, напоминает прекрасная статья “Русского архива” (№ 7). Приведу из нее некоторые более выдающиеся данные.

И. В. Киреевский родился в Москве 22 марта 1806 года. В 1812 году, ухаживая в Орле за ранеными русскими и пленниками-неприятелями, скончался его отец Василий Иванович, человек большого образования и глубокого благочестия. Гроза нашествия, стоны больных, возможность подчинения иноземному игу были первыми, решительными на всю остальную жизнь впечатлениями мальчика Киреевского. Как Пушкин в искусстве, так Киреевский в области мышления суть отзвуки великого удара, нанесенного России Западной Европой. Его воспитанием, кроме матери, которая была одной из замечательнейших русских женщин, руководили сперва Василий Андреевич Жуковский, а потом Алексей Андреевич Елагин.

Жуковский был его двоюродным дедом. Детская и юношеская обстановка будущего философа как нельзя лучше способствовала его развитию. Его замечательные способности сказались очень рано, а знания были глубоки и разносторонни. Хотя по окончании учения (в Москве) он и поступил на службу, но рано стал думать о литературе.

“Могу ли я в службе принести значительную пользу отечеству? — спрашивал Иван Васильевич своего друга Кошелева. — Мне кажется, что вне службы я могу быть ему полезнее, нежели употребляя все время на службу. Я могу быть литератором... На этом поприще мои действия не будут бесполезны; я могу сказать это без самонадеянности. Я небесполезно провел мою молодость и уже теперь могу с пользой делиться своими сведениями. Но целую жизнь, имея главной целью образовываться, могу ли не иметь веса в литературе? Я буду иметь его и дам литературе свое направление”.

Между многими “прожектами” у Ивана Васильевича была заветная мечта: ему хотелось издавать журнал, в котором он видел лучшее средство для того, чтобы делиться своими мыслями с обществом. Он находил, что в то время “каждый мыслящий человек не только мог, но и обязан был выражать свой образ мыслей пред лицом публики. Только общим содействием может у нас составиться то, чего так давно желают благомыслящие люди, чего до сих пор, однако же, мы не имеем и что, быв результатом, служит вместе и условием народной образованности, а следовательно, и народного благосостояния: я говорю об общем мнении”.

Киреевский, однако, скоро должен был убедиться, что это “прожект” не легко исполнимый.

Осенью 1831 года Иван Васильевич приступил к исполнению давно задуманного плана: он стал издавать журнал под названием “Европеец”. С горячим рвением принялся Киреевский за любезное ему дело, к которому готовился, как к святому подвигу. Первый номер журнала начинался статьей самого издателя под заглавием “Девятнадцатый век”.

В новом журнале приняли живое участие Жуковский, Языков, Баратынский, Хомяков, князь Вяземский, А. И. Тургенев и князь Одоевский. Радуясь новому журналу, обещал ему свое сотрудничество и Пушкин. “Европейцу” предстояла блестящая будущность: все, что было в России талантливого, сгруппировалось в этом журнале. Между тем только успела выйти вторая книжка, как журнал был запрещен. Это было вслед за подавлением польского мятежа, а поляки, как известно, успели тогда же свить себе гнездо в Третьем отделении Государевой канцелярии, в котором ведались внутренние дела России. И вот первую статью издателя поняли таким образом, что, советуя подражать во всем Западу, автор ни более ни менее как предлагает повторить на русской почве июльские дни Парижа. Хотя сочинитель и говорит, сказано было в запретительной бумаге, что у него речь не о политике, а о литературе, но разумеет он совсем иное: “Под словом "просвещение" он разумеет свободу, деятельность разума означает у него революцию, а искусно отысканная середина не что иное, как конституция”. В первом же номере “Европейца” Иван Васильевич поместил статью “"Горе от ума" на Московском театре”. В ней он между прочим высказывал мысль, что “любовь к иностранному не должно смешивать с пристрастием к иностранцам; если первая полезна как дорога к просвещению, то последнее, без всякого сомнения, и вредно, и смешно, и достойно нешуточного противодействия, ибо большая часть так называемых иностранцев родилась в России, образованна также поверхностно и отличается от коренных жителей только своим незнанием русского языка, которое служит для них паролем, по которому они узнают друг друга”. Это было признано за самую непристойную выходку против находящихся в России иностранцев. Булгарин [1] и заправилы его паскудной деятельности торжествовали. Киреевский официально был признан человеком неблагомыслящим и неблагонадежным. Его даже хотели удалить из Москвы, но энергическое заступничество Жуковского спасло его от этого нападения. Между Государем и Жуковским произошла сцена, вследствие которой Жуковский заявил, что коль скоро и ему не верят, то он должен тоже удалиться; на две недели приостановил он занятия с наследником престола. Любвеобильным вмешательством Государыни Александры Феодоровны прекращены эти неприятности.

Понятно, как должно было все это подействовать на Киреевского. Деятельность, в которой он видел лучшее средство быть полезным отечеству, которую он считал целью своей жизни, была запрещена. С этого времени вплоть до 1845 года, то есть в течение двенадцати лет, он почти ничего не написал для печати.

Второй опыт был лишь немного удачнее. В 1847 году издатель “Москвитянина” М. П. Погодин [2], подвергнувшийся в то время разным несчастиям, предложил передать свое дело Киреевскому, последний охотно согласился на это. К концу 1844 года он приехал в Москву и, не дождавшись официального разрешения, принялся за дело. Как только редакция перешла в его руки, журнал оживился. Иван Васильевич издал первые три номера “Москвитянина” на 1845 год и приготовил материалы для четвертого. На этом его деятельность снова прекратилась. Причинами этого были: отчасти болезнь, отчасти невозможность вести дело, не будучи хозяином, а главное — цензурные стеснения. Он бросил работу и уехал в Долбино, где прожил до осени 1846 года.

Почти семь лет сряду он не печатал ничего. За этот период времени у него окончательно выработались славянофильские убеждения. Засим он выступил со статьей “О характере просвещения Европы и его отношении к просвещению России”. Эта капитальная статья была помещена в первом томе “Московского сборника”. По выходе книги министр народного просвещения тотчас же обратил внимание на предосудительность направления “Московского сборника”. Граф Уваров полагал, что “хотя народность и составляет одну из главных основ нашего государственного быта, но развитие понятия о ней не должно быть одностороннее и безусловное; иначе безотчетное стремление к народности может перейти в крайность и вместо пользы принести существенный вред”. Особенное неодобрение заслужила статья Киреевского. Следующая книга “Сборника” была запрещена “не столько за то, что в ней сказано, сколько за то, что умолчано”, — так объяснено было издателю. Главным участникам “Сборника”, следовательно и Киреевскому, предписано было свои статьи представлять в Главное управление цензуры, что было равносильно запрещению; кроме того, все они отданы были под полицейский надзор.

Живя в Долбине, он нередко уезжал в соседнюю Оптину пустынь и проводил здесь целые недели. Особенным уважением его пользовался его духовник отец Макарий [3]. В это время Киреевский принимал деятельное участие в изданиях Оптиной пустыни.

К этому периоду его жизни относится одно замечательное письмо, публикуемое в “Русском архиве”. Оно написано по поводу сочинения протестантского пастора Вине, горячо защищавшего совершенную независимость Церкви от государства и полнейшую веротерпимость, не исключая и людей, не признающих никакой религии. Об этом сочинении Киреевский дал суровый отзыв.

Отмечу некоторые части письма, имеющие вполне современное значение.

“Автор (то есть Вине. — Л. Т.) говорит очень справедливо, что в большей части государств, где есть господствующая религия, правительство пользуется ею как средством для своих частных целей и под предлогом покровительства ей угнетает ее. Но это бывает не потому, что в государстве есть господствующая вера, а, напротив, потому, что господствующая вера народа не господствует в государственном устройстве. Это несчастное отношение происходит тогда, когда, вследствие каких-нибудь случайных исторических обстоятельств, произойдет разрыв между убеждениями народа и правительства. Тогда вера народа употребляется как средство, но не долго. Одно из трех непременно должно произойти: или народ поколеблется в своей вере и затем поколеблется все государственное устройство, как мы видели на Западе; или правительство дойдет до правильного самосознания и обратится искренно к вере народа, как мы надеемся; или народ увидит, что его обманывают, как мы боимся.

Каковы же нормальные, желательные отношения Церкви и государства? Государство не в том должно согласоваться с Церковью, чтобы разыскивать и преследовать еретиков и силою принуждать верить (это духу христианства противно и производит действие, противное намерению, и государству самому вредит почти столько же, сколько и Церкви); но в том оно должно согласоваться с Церковью, чтобы поставить себе главной задачей своего существования беспрестанно более и более проникаться духом Церкви и не только не смотреть на Церковь как на средство к своему удобнейшему существованию, но, напротив, в своем существовании видеть только средство для полнейшего и удобнейшего водворения Церкви Божией на земле.

Государство есть устройство общества, имеющее целью жизнь земную, временную. Церковь есть устройство того же общества, имеющее целью жизнь небесную, вечную. Если общество понимает свою жизнь так, что в ней временное должно служить вечному, то и государственное устройство этого общества должно служить Церкви. Если же общество понимает свою жизнь так, что в ней земные отношения идут сами по себе, а духовные сами по себе, то государство в таком обществе должно быть отделено от Церкви. Но такое общество будет состоять не из христиан, а из людей неверующих, или, по крайней мере, из смешанных вер и убеждений. Такое государство не может иметь притязаний на стройное, нормальное развитие. Все его достоинство должно ограничиться характером отрицательным. Но там, где народ связан внутренне, одинокими убеждениями веры, там он вправе желать и требовать, чтоб и внешние его связи — семейные, общественные и государственные — были согласны с его религиозными внушениями и чтобы правительство его было проникнуто тем же духом. Действовать враждебно этому духу — значит действовать враждебно самому народу, хотя бы эти Действия и доставляли ему какие-нибудь земные выгоды”.

Накануне смерти Киреевскому снова удалось выступить на поприще публичного печатного слова, но когда люди перестали мешать — его подкосила холера. Видно, уж Бог не судил... Так и остался И. Киреевский в двух-трех статьях (если не считать первых, незрелых опытов). Правда, что они стоят многих томов...