Люди «горбачевского призыва» искренне доверились благому начинанию. Вот фрагмент Морального воззвания участников советско-американского семинара «Социальные изобретения для третьего тысячелетия», проходившего в Москве, в Советском комитете защиты мира, в марте 1987 года. «Стереотипы вчерашнего дня не могут нас спасти. Национальная безопасность, национальный суверенитет — прекрасные вещи. Но сегодня нужно что-то еще. Нужно пойти на риск доверия к людям, говорящим и думающим не по-нашему. Нужен дух диалога, нужна культура несогласия, споры без ненависти. Без этого невозможен нравственный, а за ним и политический переход на глобальную точку зрения. Солидарность человечества выше всех частных принципов. <...> Каждого, кто согласен с нашей оценкой положения и разделяет нашу тревогу, мы призываем стать участником похода за нравственное оздоровление».

На конгрессах и мирных конференциях провозглашались новые политические приоритеты. Активисты гласности отвергали старые представления о патриотизме и гражданственности. Сегодня, говорили они, патриотическое воспитание — это воспитание человека, любящего свою родину как частицу мира и любящего весь мир как родину. Быть гражданином — значит не рыть другому яму, не пророчить ему неизбежную гибель. Они утверждали, что СССР больше никому не угрожает и потому армия не нужна. «Мы больше не империя зла, мы открыты всему миру. Это раньше мы были голодные волки, теперь — вполне мирные овцы». Они доказывали военным специалистам, что все зло — в военно-промышленном комплексе, который пожирает все силы. Они изо всех сил работали на разрядку напряженности и лучшим результатом своей деятельности считали то доверие, которое обретет Запад по отношению к СССР.

Надо сказать, что мир им поверил. Вернее — разглядел всё их бесподобное легкомыслие и их невероятную глупость. Они таки доказали Западу, что не хотят больше быть мировым жандармом. Так они стали дымовой завесой для тех, кто под шумок пустил страну по миру. М.С. Горбачев вырабатывал общечеловеческое мышление для России и для всего мира, но этот мир, на который люди перестройки хотели равняться, не воспользовался гуманистической моделью, и преподал урок кулачного права. Как только русские стали слабыми, их задвинули на периферию мира, как страну, с которой не надо считаться.

Эпоху Горбачева назвали эпохой поисков согласия, эпохой компромисса в эру тотальных опасностей, компромисса, который стал новой, позитивной ценностью. Новое мышление назвали недостижимым идеалом, но идеалы — это ценности особого рода и общество нуждается в них. Но на практике все выглядело совершенно иначе. Мировое сообщество показало, что нет единой шкалы общечеловеческих ценностей. Потому так различаются оценки исторической роли Горбачева.

Процитирую одну из них. «Прорыв Горбачева по сути является выходом за пределы русско-советской парадигмы цивилизации, которая всегда основывалась на территориальной экспансии, мессианизме, а когда нельзя было расширяться территориально, то на самоизоляции. Это была цивилизация, которая консолидировалась за счет постоянного поиска внешнего и внутреннего врага, за счет военного патриотизма. Как Горбачев совершил этот прорыв? Завершив “холодную войну”, начав диалог с США, предоставив свободу Восточной и Центральной Европе, дав карт-бланш объединению Германии, он фактически ликвидировал возможность для существования русской цивилизационной модели как альтернативы либеральной демократии. Он осуществил то, что американский философ Френсис Фукуяма назвал “концом истории”, имея в виду крах всех других цивилизационных сценариев и победу одного — либерализма. Именно Горбачев является отцом конца истории и разрушителем многовековой цивилизации, которая так долго пыталась бросить вызов Европе. Одновременно он является и отцом глобализации, при которой девальвируются такие понятия, как суверенитет, территориальная целостность, военная сила. <...> Это неизбежно будет конец России, как мировой державы в классическом смысле, как военизированного сверхгосударства, произвольно устанавливающего свои правила для остальных мировых игроков»[2].

Эта оценка — нечаянный и искренний либеральный комплимент М.С. Горбачеву. Но лучше любая хула, чем такая хвала. Ведь тогда вся риторика о новом мышлении есть всего только новая технология, хитроумный и эффективный способ разрушения ослабевшего государства чужой, более мощной силой. Оказалось, что вызовы глобализации в XXI веке — это не совсем то, или совсем не то, что предполагало новое мышление.

В устах Горбачева «глобализм» означал мышление, озабоченное общечеловеческими проблемами современности, и в этом смысле выступал как триумф гуманизма. Подлинными глобалистами были те наследники гуманистической классики, которые говорили о единой исторической перспективе для всего человечества по пути к миру и прогрессу. Новейший глобализм переступает через гуманизм как через пережиток устаревшей ментальности. Он не признает единства человечества и выталкивает пять шестых его на обочину существования. Согласно этой новой модели, мир делится на лидирующее «мировое сообщество» и «рушащиеся государства», которые считаются фактором риска и слабым звеном мироздания. Новейший глобализм делит все население Земли на основное (обеспечиваемое сырьем — 1 миллиард), полуосновное (около 1 миллиарда) и вспомогательное: оно нерентабельно в условиях индустриализации, оно не окупает вложенных в него средств для производства и для жизни.

«Пряников сладких», как и прогресса, всегда не хватает на всех — такова грубая изнанка нового глобализма. Жизненные ресурсы человечества глобализм стремится вырвать из рук неумелого большинства и приватизировать в пользу привилегированной расы (пресловутого «золотого миллиарда»). В этой, фигурально выражаясь, нехватке бензина — и обнаруживается убогое кредо, банальная тайна и вульгарная эзотерика нового мирового порядка, который, согласно своей продразверстке, сортирует страны и народы, выявляя «неэффективные» и «неадаптированные». Те, кто призывал военных разоружаться, теперь должны кусать локти, вспоминая былую военную мощь СССР и его политическое влияние в мире. Но характерно: пока активисты гласности мечтали о стране без армии и без оружия, какие-то молчаливые аккуратные люди приватизировали промышленность не в пользу демократии, а в пользу своего кармана.

И все же в риторике ранней перестройки подразумевалась модель, когда в общую копилку человечества вносятся проекты и тезисы, обобщающие исторический, культурный, хозяйственный, социальный, политический, национальный, религиозный опыт различных народов и государств. Горбачев предлагал мировому сообществу перешагнуть через то, что разделяет, ради общечеловеческих интересов. Надо полагать, он рассчитывал на встречное движение мирового сообщества. Однако поведение других государств диктовалась не новым, а старым мышлением, то есть соображениями выгоды, использованием своей силы против чужой слабости. Модель глобализации по Горбачеву остался неиспользованной возможностью. Субъектом глобализации отныне является только одно действующее лицо международной политики, остальным отводится роль объектов глобализации. Народам мира, которые в течение тысячелетий шли своим собственным путем, сегодня предлагается отказаться от своих мировоззренческих установок и принять «новый мировой порядок», постепенно обретающий безраздельный контроль над остальными странами и культурами мира.

Нет ничего более далекого от принципа общечеловеческих ценностей, чем принцип однополярного мира. Это прямо противоречит Всеобщей декларации прав человека, в частности, статье 30-й: «Ничто в настоящей Декларации не может быть истолковано, как предоставление какому-либо государству, группе лиц или отдельным лицам права заниматься какой-либо деятельностью или совершать действия, направленные к уничтожению прав и свобод, изложенных в настоящей Декларации». Смысл эпохи Горбачева — в том, что для общественно активных граждан это было временем надежды, высокого духовного подъема и такой интенсивности бытия, которая редко выпадает на долю рядового человека. Смысл нового мышления в его нравственном измерении, как ни парадоксально это прозвучит, видится прежде всего в том, что сам Горбачев, когда ему надо было защищаться, не применил силу и не пролил кровь, добровольно покинув вершины власти.

В этом неприятии насилия и жестокости ради самосохранения и была логика нового мышления, в ней был смысл судьбы Горбачева, в этом был и ее политический тупик. Этот раунд Россия проиграла, и на данном историческом отрезке времени российская судьба общечеловеческих ценностей весьма незавидна. Базовые ценности, которыми дорожит народ — социальная справедливость, равенство, вера в победу добра — никак не совпадают с тем, что является ценностью глобальной элиты. Дискредитированы все понятия, которые пришли с перестройкой, — демократия, свобода слова, равенство возможностей; люди чувствуют себя обманутыми и преданными. Особенно коварным оказался термин «ценность». Произошла монетизация этого понятия — оно стало восприниматься в духе дензнаков.

Нынешнее время — время слома ценностной иерархии, время постмодернистской деконструкции и развоплощения метафор. Еще в первую шоковую терапию разговоры о либеральных ценностях получили в народе интерпретацию ценностей, которые украдены либералами. Если что-то в нашей стране сегодня называют ценностью, это что-то обречено быть конвертировано в деньги и разворовано. То же и с общечеловеческими ценностями: теперь это планетарные ресурсы для призеров мирового первенства в аспекте их присвоения. Вернуть ценностным понятиям их исконное смысловое поле — достойная задача для российских политиков и российских гуманитариев.

5

Бог, создавая человечество, не думал в терминах национальности: лишь в наказание за гордыню он разделил прежде единый народ на языки и рассеял его по всей земле. В общении с Богом национальность роли не играет, и на вершинах человеческой культуры, начиная с Будды и Христа, человек не прилепляется к определенному этническому коллективу. Существует, однако, лукавая интеллектуальная традиция: трактовать апостольское — «нет ни Эллина, ни Иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, Скифа, раба, свободного, но всё и во всём Христос» (Кол. 3, 11) — не как равенство всех людей перед Богом, а как этический запрет признавать тот факт, что эллины, иудеи, варвары и скифы — суть разные народы, с разными судьбами перед лицом истории. Национальность — краеугольный камень мировых религий. И каждый народ на высоких ступенях самопознания мыслит о тайне своего национального предназначения, хочет осуществить себя так, как это было решено Свыше.

XIX век, который иногда называют веком торжества национализма, легитимизировал и поднял на высокий пьедестал национальное чувство. Вслед за другими европейскими странами, культивировавшими свои национальные идеи, отечественные философы сформулировали русскую идею, как бы наметив контуры Божественного проекта, который есть или может быть в отношении русского народа.

Русская национальная мысль издавна ощущала потребность и долг разгадать загадку России. Имелись предчувствия, что России предназначены великие мировые цели. О ней помышляли как о фантастической стране, чей дух устремлен к абсолютной, безграничной свободе и абсолютной, вечной любви, а душа, не признающая рутинного порядка, мещанского благополучия и буржуазной корысти, сгорает в пламенном искании правды и дерзновенном искании конечных вопросов бытия. Страна скитальцев и мессий, мистиков и пророков, страна, где жуткая стихия мятежа созревает в недрах покорной, инертной человеческой материи. Страна загадочных противоречий, где одинаково верны взаимоисключающие о ней тезисы, ибо только здесь обитают странники, что «града своего не имеют, но града грядущего ищут», только здесь рабство рождается из свободы, государственный колосс из анархии, самый неистовый атеизм из самого истового религиозного чувства. В то же время только русский народ сможет познать и полюбить открытую религиозному сознанию предков идею воплощения Божества во вселенской Церкви и истории, только он сможет осуществить социальную Троицу — триединство церкви, государства и общества. Такова русская религиозная классика, таков — конспективно — феномен, именуемый «русской идеей».

«Примирительная мечта вне науки» — так назвал Достоевский раздел «Дневника писателя», где определил русскую идею как идею всемирного человеческого единения. Да это и была не столько идея (которая, овладевая массами, становится силой зла), сколько свободное умствование, духовное переживание, религиозное предчувствие и гражданское упование. Он выносил на люди одно из самых спорных и щекотливых положений своей философии: «Всякий великий народ верит и должен верить, если только хочет быть долго жив, что в нем-то, и только в нем одном, и заключается спасение мира, что живет он на то, чтоб стоять во главе народов, приобщить их всех к себе воедино и вести их, в согласном хоре, к окончательной цели, всем им предназначенной» (25: 17). Однако в этой примирительной мечте не было ни экспансии, ни самодовольства, ни агрессии. «Вера в то, что хочешь и можешь сказать последнее слово миру, что обновишь наконец его избытком живой силы своей, вера в святость своих идеалов, вера в силу своей любви и жажды служения человечеству, — нет, такая вера есть залог самой высшей жизни наций, и только ею они и принесут всю ту пользу человечеству, которую предназначено им принести, всю ту часть жизненной силы своей и органической идеи своей, которую предназначено им самой природой, при создании их, уделить в наследство грядущему человечеству. Только сильная такой верой нация и имеет право на высшую жизнь» (25: 19).

В причастности к своим корням, традициям, к своему родному и кровному носители русской идеи видели источник силы и нравственного здоровья. Они утверждали, что русский народ, как и каждый другой народ, особый, и в этой своей особости — ценный вариант развития человечества. В любом случае национальная идея мыслилась ее разработчиками источником внутренней национальной силы, а не показателем слабости и неполноценности. Однако в XX веке русские как этнос получили сильнейший стресс, волей-неволей оказавшись стрелочниками в крушении собственной истории. «Русский народ в целом потерпел в долготе ХХ века — историческое поражение, и духовное, и материальное. Десятилетиями мы платили за национальную катастрофу 1917 года, теперь платим за выход из неё — и тоже катастрофический. Мы сломали не только коммунистическую систему, мы доламываем и остаток нашего жизненного фундамента», — так оценил А.И. Солженицын размеры национального стресса. Россия, как ее увидел писатель в 1998-м, стоит на последних рубежах перед бездной национальной гибели, перед угрозой утраты ещё населения, ещё территории, ещё государственности. «И последнее, что у нас ещё осталось отнять, — и отнимают, и воруют, и ломают ежедень — сам Дух народа. Вот этой разбойной, грязнящей атмосферой, обволакивающей нас со всех сторон»[3].

Русским, унаследовавшим российское государство от Советского Союза, пришлось принять на себя не долю, а всю ответственность за издержки отечественного социализма. В восприятии Запада «советское» привычно (и спекулятивно) отождествлялось с «русским», то есть лишь с одним из народов многонациональной Страны Советов. Знаменитое «Русские идут!» неминуемо должно было стать бумерангом, и оно-таки больно ударило по самолюбию, как только появилась новая политическая реальность: русские уходят. Русские танки, следующие в восточном направлении, разжавшийся русский кулак, отпадение «российских окраин» (Прибалтика, Средняя Азия, Закавказье) стали факторами для многих русских деморализующими. А если учесть то обстоятельство, что миллионы их в одночасье и не по своей воле оказались изгнанниками-нацменами на чужих территориях — со всеми последствиями подобного потрясения — можно представить себе размеры национального унижения. Да что унижения: идеологи русского патриотизма твердят о глобальной национальной катастрофе. Внушить же нации, что она смертельно оскорблена и повержена в прах, все годы преобразований было проще простого — ведь и у себя дома, лишенной сбережений и социальной защиты — ей приходилось хуже многих других.

Распалятся по поводу оскорбленного национального достоинства — все равно что регулярно травиться: рано или поздно яды мести, жажда реванша разрушат больной разрушат больной и ослабленной мозг. Логику национального унижения, порочную и самоубийственную, трудно урезонить запретами и устрашениями — ей можно лишь противопоставить другую логику. Да, мы испытываем унижение — но из-за прежних ложно направленных и преувеличенных амбиций. Да, мы пали в собственных глазах, но не потому, что прежде очень высоко стояли, а потому, что нам перестали говорить о нашем величии. Да, мы обижены, как бывает обижен ребенок, который, повзрослев, вдруг обнаруживает, что он отнюдь не самый умный и не самый главный. Теперь, отрешаясь от ложных представлений о самих себе, мы лбом ударились о реальность. Больно, обидно, и хочется, чтобы пожалели, но это уже не логика унижения, это логика возвращения в реальность, переживаемая как унижение. У такой логики — если вспомнить исторические прецеденты — есть шанс.

Поражение в Первой мировой войне немцы пережили как жесткое национальное унижение. Чувство обиды, повернутое злобой на весь остальной мир, развилось в мощное национальное движение. Оно и породило Гитлера. После Второй мировой войны, когда рухнул «тысячелетний рейх», разгромленная Германия, поделенная на зоны оккупации, униженные, деморализованные немцы имели все основания снова и снова ковыряться в ранах. Но и нация, и страна нашли в себе силы осознать, что в своем унижении они виноваты сами. Немецкий патриотизм. Стукнувшись лбом о реальность поражения и позора, обратился к внутренним проблемам, к мирному творчеству, к цивилизованному развитию. Результаты были получены еще при жизни воевавшего поколения.

Между тем Первая мировая война разорила Германию меньше, чем коммунистический и посткоммунистический режимы разорили Россию. А значит, русский патриотизм, который культивируется как протест против национального унижения, в целях компенсации может соблазняться сильными и быстродействующими средствами, и захочет манипулировать специфическими атрибутами национального достоинства в виде сильной армий и мощного оружия. Все же русскому патриоту следует усвоить: Россия, при всем ее природном потенциале, великой культуре и нефтяных ресурсах, пока еще одна из самых неблагоустроенных стран Европы, с колоссальной разницей уровня жизни между столицей и провинцией, между самыми богатыми и самыми бедными. Москва стала самым дорогим городом в мире и давно перехватила у Нью-Йорка малопочтенный титул Города Желтого Дьявола, а рост благосостояния москвичей имеет один стойкий показатель — количество миллиардеров и их криминальных миллиардов.

В народном сознании, традиционно не слишком уважающем культ богатства, образ новобогачей и их капиталов имеет шанс слиться с понятием бандитского капитала и бандитизма как такового, взошедшего на дрожжах в «лихие девяностые». Важно, что вопрос, какой национальности эти капиталы, а также их обладатели, интересует общество в последнюю очередь и роли фактически не играет. Так чувства национальные вместе с национальной идеей стихийно переключаются в классовый и социальный регистр. Россия за считанные годы превратилась в страну вопиющих классовых противоречий, по сути дела стала классовым обществом, с разной инфраструктурой, идеологией, ценностными приоритетами, средствами массовой информации, культурой и даже верой. Парадоксальным, но вполне ожидаемым образом, верхний слой (класс), обеспечив себе высочайший, никогда не виданный в России уровень потребления, востребовал самые низкие сорта культуры, заменив ее досугом, искусство — индустрией развлечений, религию — клубом и сектой, веру — оккультизмом. Парадоксальным, но тоже ожидаемым образом вся сфера культурного и даже духовного обслуживания стала ориентироваться на этот слой (класс), повсеместно насаждая его стандарты — пресловутый глянец и гламур. «Общей идеей» в ее карикатурном, пародийном варианте стала идея «фэшн» (fashion) — моды — на людей, дома, земельные участки, машины, образ жизни, чувства и мысли, поведение и времяпровождение.

Перед русским этносом (как и перед другими этносами в составе России) появилась новая непредвиденная задача, своего рода общая, объединяющая идея: познать самих себя и свое национальное естество в условиях беспрецедентного социального неравенства, в ситуации колоссального разрыва уровней жизни, которые обнажают разницу в восприятии России как Отечества и России как зоны свободной лицензионной охоты. «Страшней того, как успели разграбить и распродать Россию, — откуда выросло из нас это жестокое, зверское племя, эти алчные грязнохваты, захватившие и звание «новых русских»? с таким смаком и шиком разжиревшие на народной беде? Ведь еще губительней нашей нужды — это повальное бесчестие, торжествующая развратная пошлость, просочившая новые верхи общества и изрыгаемая на нас изо всех телевизионных ящиков»[4].

6

С точки зрения интересующей нас общей (национальной или социальной) идеи сегодняшнее российское телевидение (и федеральные каналы, и частные) — место гиблое. Пресловутый ящик — это поле битвы за рекламу, за голоса избирателей во время избирательных кампаний, за рейтинги, за имиджи, то есть за большие и невероятно большие деньги. Серая зона, сфера применения грубых политтехнологий, массового надувательства, хитрой и нечестной игры. Скандал, драка, потасовка, оскорбления в телеэфире с точки зрения рядового телезрителя — это стыд и позор. А для авторов и ведущих передачи — это успех, рейтинг. Значит, и зовут на эфир тех, кто обеспечит искомый эффект: на телевидении все скандалисты на учете и на листе ожидания. Телевидение лишено стыда и смущения, даже чувства собственной безопасности; в одном новостном блоке могут соединиться убитые и раненые, жертвы военного конфликта или теракта с участниками презентаций, юбилеев, шоу, где едят, пьют и радуются жизни «столичные штучки» (трудно забыть, к примеру, как отмечало телевидение новый 1995 год, когда в часы штурма Грозного, приуроченного ко дню рождения министра обороны Грачева, пили-ели-веселились и сторонники и противники этой войны, все вместе, без рефлексий и предрассудков).

Это значит, что телемассовка и телеперсонажи, независимо от политических убеждений и идеологии, находятся по одну сторону жизни. А те, кто погибал под пулями и бомбежками — по другую сторону. Самое отвратительное и бесстыдное, что когда-либо приходилось видеть по телевидению, это то, как воюющая страна не стеснялась презентовать по ящику свои торжества, как нувориши рвались продемонстрировать свою добычу под грохот канонады. Пир во время чумы продлился целое десятилетие, показав, что именно телевидение стало для «тусовки» общей идеей: если ты бываешь в ящике, ты жив и в порядке. Если тебя там нет — значит, тебя нет вообще.

Телевидение как институт — это вещь в себе, и занято оно не страной, а собой, только собой. Здесь делаются состояния, здесь ходят большие деньги, и мимо хищников телевидения они не проплывают просто так. Вся панорама телевизионной жизни, вся драматургия становления ТВ в новой России, описанная экспертами и телекритиками, свидетельствует о том, насколько это опасная сфера. Потому вопрос, нужно ли такое ТВ народу и стране — риторический и вполне праздный: оно самодостаточно и самоигрально. Оно играет свою игру без зрителей, и кроме рекламодателей ни в ком не нуждается. В идеале посторонние на ТВ не нужны: поскольку телеведущие провозглашены звездами, являются светскими персонажами и заполняют глянцевые издания, они могут встречаться на своих эфирах и беседовать друг с другом, без ущерба для рейтинга, но с пользой для имиджа.

Нынешнее телевидение больно попугайничаньем: взятые напрокат лицензионные азартные игры, тупой юмор (теперь сменившийся развязным «смехом без правил» и нахальным «бла-бла-шоу»), визгливые «скандалы-интриги-расследования», подноготные сплетни о звездах, «вся правда» об их тайных детях, сестрах, братьях, родителях, любовниках и любовницах, мужьях и женах, друзьях и подругах. И, кажется, звезды, зная правила игры, за редким исключением, потакают телескандалистам, пускают (а то и зазывают) бульварных репортеров в свою жизнь, охотно сотрудничают с ними, живя в слаженном телесимбиозе. «Пусть говорят» — это символ жизни телетусовки; пусть говорят и говорят, только пусть не молчат: это закон существования ТВ-персон.

В то же время мало-мальски культурный зритель, говоря о качестве отечественного телевидения, непременно скажет: в новостных программах не видно индивидуального лица каналов. Нет (или очень мало) передач интеллектуальных, просветительских. Огромный дефицит личностей на ТВ, способных к грамотной, независимой, неангажированной социальной и политической аналитике. Хорошие фильмы загнаны в глубокую ночь («хотите смотреть — записывайте на видео», — оправдываются мэтры ТВ). Засилие передач антиинтеллектуальных. Отсутствие образовательного канала. Имитация серьезного обсуждения событий на многочисленных ток-шоу, где «шоу» неизменно забивает «ток» и царствует принцип «короче!», «у вас секунда». Поразительный уровень невежества телеведущих в роли комментаторов и обозревателей. Поразительный уровень необразованности и неподготовленности тех, кто берется делать документальные телефильмы «про историю».

Тенденция деинтеллектуализации и деинформатизации ТВ и перевод его в развлекательное русло прямо отвечает запросам нового верхнего класса, его общей идее.

***

В заключение две цитаты. Французский путешественник и отъявленный русофоб маркиз де Кюстин писал в 1839 году: «Россия — отечество разнузданных страстей и слабых характеров, мятежников и автоматов, заговорщиков и машин; здесь нет никакого посредствующего между тираном и рабом, между безумцем и животным, золотая середина здесь неизвестна, природа не терпит ее; чрезмерный холод, как и чрезмерный жар, толкает человека на крайности».

И Достоевский, чье имя воспринимается во всем мире как смысловая рифма к слову «русский». «Я никогда не мог понять мысли, что лишь одна десятая доля людей должна получать высшее развитие, а остальные девять десятых должны лишь послужить к тому материалом и средством, а сами оставаться во мраке. Я не хочу мыслить и жить иначе, как с верой, что все наши девяносто миллионов русских (или там сколько их тогда народится) будут все, когда-нибудь, образованы, очеловечены и счастливы» (22: 31).

Вопрос в том, к какому из двух образов России мы сейчас ближе.

ПРИМЕЧАНИЯ

--------------------------------------------------------------------------------

[1] Ключевский В.О. Сочинения. В 8 т. Т. III. Курс русской истории. Ч. 3. М.: ГИХЛ, 1957. С. 66–67.

[2] Шевцова Л.Ф. Перестройка: наше прошлое или будущее? // 10 лет без СССР. Материалы конференций и круглых столов, проведенных Общественно-политическим центром Горбачев-Фонда в 2001 г. М., 2002. С. 30–31.

[3] Солженицын А.И. Россия в обвале. М.: Русский путь, 1998. С. 200.

[4] Там же. С. 201.

--------------------------------------------------------------------------------

Источник