— минуты возвращения после изгнания, когда нахлынут воспоминания и вернется все прошедшее горе;
— минуты, когда узник, как "трава иссохшая”, жаждет веры и находит ее; — минуты, которые Бог посылает иногда узнику, и тогда тот совершенно
спокоен;
— минуты, когда узник любит сам и находит, что другими любим;
— минуты, когда он сложил в себе символ веры, в котором всё для него ясно и свято.
Пятикратно Достоевский говорит об особых минутах своего бытия, противостоящих всей остальной его жизни, в которой он дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже до гробовой крышки. В символе веры — вся панорама отпущенного писателю времени: прошедшее (до сих пор), настоящее (время письма) и будущее (даже до гробовой крышки). О временах и сроках своих религиозных мучений Достоевский скажет и позже, спустя шестнадцать лет, разрабатывая в 1870 году план романа «Житие великого грешника». «Главный вопрос, который проведется во всех частях, — тот самый, которым я мучился сознательно и бессознательно всю мою жизнь, — существование Божие» (29, кн.1: 117).
Итак, на одной чаше весов — век, целая жизнь вплоть до самого конца (наполненные сомнениями и неверием), на другой — минуты веры или жажды веры. Но даже и минуты эти даются тяжким трудом души. «Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных»). Течение времени требует признания, в том что «доводов противных» становится больше, а не меньше. Тем драгоценней для Достоевского минуты, когда «всё ясно и свято», тем отраднее ему «верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа». Он на своем опыте убедился в том, как прекрасна, глубока, симпатична, разумна, мужественна, совершенна
может быть христианская любовь. Здесь все слова на своем месте, и всё наполнено реальным смыслом и проверено личной практикой. Он мог еще сказать, что эта любовь — отважна, самоотверженна, сострадательна, что она не ищет своего. Ничего лучше этой любви и этой истины нет и не может быть. Он, дитя неверия и сомнения, до сих пор и до самого своего конца, знает это достоверно, потому что испытал минуты совершенного покоя, когда его оставляют мучительные доводы отрицания, когда он любит сам и любим другими.
Христос и никто другой — вот что означает символ веры 1854 года. Христос — навсегда, Христос — в те самые минуты покоя, любви, ясности и святости, которые посылает ему иногда Бог. Христос, который принят в сердце им, человеком эпохи, полной неверия и сомнения, каким он, Достоевский, обречен оставаться всю жизнь, до гробовой крышки. С Христом — до конца, до смертного часа. С Христом, с Ним, а не против Него — во что бы то ни стало и чтобы там ни было.
Итак, шесть определений Христа, которые повергают в недоумение людей авторитарно-трансцендентного, как сказал Бердяев, типа религиозности. Шесть определений, которые замечательно характеризуют идеального человека. Шесть определений, которые разительно отличаются от сущностных признаков Бога: всемогущего, всеведующего, всезнающего, всеблагого, всепрощающего, милосердного, доброго, вечного, милостивого, бессмертного, святого; Спасителя, Искупителя, Исправителя, Человеколюбца… Но потому-то Достоевский и принял в свою душу Христа как Бога, поскольку сумел полюбить Его как абсолют человека. Свое ощущение Бога, и свое чувство «сияющей личности Христа» Достоевский вынес с каторги. Ведь именно в эти четыре года он читал Евангелие — только одно Евангелие, единственную книгу, разрешенную в тюрьме. Он мальчика-татарина учил читать по Евангелию42, по Нагорной проповеди. Он умилялся, когда старшие братья мальчика говорили об Исе-пророке словами Корана, что Иса «делал великие чудеса; что он сделал из глины птицу, дунул на нее, и она полетела... и что это и у них в книгах написано» (4: 54).
«Я только там и жил здоровой, счастливой жизнью, я там себя понял, голубчик... Христа понял... русского человека понял и почувствовал, что и я сам русский, что я один из русского народа. Все мои самые лучшие мысли приходили тогда в голову, теперь они только возвращаются, да и то не так ясно»43. Это признание было сделано после 1873-го, 20 лет спустя. «Не говорите же мне, что я не знаю народа! Я его знаю: от него я принял вновь в мою душу Христа, которого узнал в родительском доме еще ребенком и которого утратил было, когда преобразился в свою очередь в "европейского либерала”» (26: 152). Это признание сделано еще позже, в 1880-м. Достоевский, прожив после 1854 года еще 26 лет, никогда не дезавуировал тот свой, единственный на всю жизнь, символ веры.
Значит, если верить словам Достоевского 1873 года и словам Достоевского 1880 года, символ веры 1854 года — это результат того, что он уже понял Христа, понял и принял Его в свою душу, а не свидетельство того, что он Его еще не понял. Понял, что Христос — лучший, идеал, и это-то и есть истина. Та самая истина, которая яснеет в несчастье. Ведь в своем символе веры Достоевский оппонирует некоей мысли, некоему чувству; следы этого спора видны в конструкции фразы. Он не говорит: «верить, что Христос самый прекрасный, глубокий, симпатичный, разумный, мужественный и совершенный».
Он говорит: верить, «что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа», говорит в опровержении некоего невысказанного здесь мнения, будто есть нечто лучше веры в Христа. Отрицая подобную мысль, он убеждает себя: «И не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть».
И его загадочная формула, вторая часть символа веры, «если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной» — если оставаться в логике письма Достоевского и не вносить в нее иную, внеположенную логику — может означать следующее: если бы кто-то доказал ему, что есть или может быть что-то еще более прекрасное, более глубокое, более симпатичное, более разумнее, более мужественное, более совершенное, то есть некий другой идеал, некая иная истина, иная вера, то он, Достоевский, этот иной идеал, эту иную истину, эту иную веру не принял бы, а остался бы со Христом, Которого понял и полюбил на каторге. Фигура недоверия слову Достоевскому может означать в данном случае одно: не Бог (тогда кто?) посылает автору письма минуты покоя, ясности и святости; эти минуты — вовсе не минуты покоя, так как в них нет ни ясности, ни святости; Достоевский обманывает читателя и обманывается сам, утверждая, что понял и полюбил Христа еще тогда, на каторге. Можно, конечно, и вообще заявить, что Достоевский так никогда и не понял Христа, так и не приблизился к пониманию истинного православия.

5
«Величайшая трудность для современного образованного человека заключается в учении, что Иисус, родившийся в Палестине 20 веков назад и распятый на кресте, был не просто человек, а воплотившийся Бог. Возможно, что у Достоевского возникали иногда сомнения относительно этого догмата», — писал Н. Лосский44. Несомненно, возникали.
Но есть важнейшее свидетельство, что уже в момент письма 1854 года у Достоевского было ясное понимание вопроса: надо, повторяю, только хотеть верить писателю на слово.
Процитирую фрагмент этого свидетельства:
Иль не для вас всходил на крест Господь
И дал на смерть Свою Святую плоть?
Смотрите все — Он распят и поныне,
И вновь течет Его святая кровь!..
Вновь язвен Он, вновь принял скорбь и муки,
Вновь плачут очи тяжкою слезой,
Вновь распростерты Божеские руки
И тмится небо страшною грозой!
То муки братий нам единоверных
И стон церквей в гоненьях беспримерных!
Он Телом Божьим их велел назвать,
Он Сам, глава всей веры православной!
С неверными на церковь воевать,
То подвиг темный, грешный и бесславный!
Христианин за турка на Христа!
Христианин — защитник Магомета!
Позор на вас, отступники креста,
Гасители Божественного света!
Но с нами Бог! Ура! Наш подвиг свят,
И за Христа кто жизнь отдать не рад!
Итак, это — стихотворение Достоевского «На европейские события в 1854 году» (2: 403–406), написанное в Семипалатинске в апреле 1854 года, через два с небольшим месяца после письма Фонвизиной, через полтора месяца после приезда в Семипалатинск. Оно предназначалось для публикации в «С.- Петербургских ведомостях», о чем через военные инстанции было доложено в III Отделение Собственной Его Величества канцелярии генералу Л.В. Дубельту, который, однако, не дал своего согласия на публикацию. Впервые стихотворение было опубликовано, когда Достоевского уже не было в живых, в 1883 году, в «Гражданине»45, и, таким образом, Леонтьев имел возможность его прочесть.
Современные интерпретаторы объясняют факт написания стихотворения лишь тяжелой обстановкой семипалатинской казармы, где оно создавалось, бедственным положением политического ссыльного, который отчаянно стремился во что бы то ни стало вернуться в литературу. Стихотворение якобы и понадобилось автору как публичное заявление о своей политической благонадежности, как выражение верноподданнических чувств. Он якобы вынужден был придерживаться сугубо официальных формул и клише русской периодической печати военного времени, выражавшей правительственные взгляды. Идя вслед за официозом, писатель якобы всего лишь переносил в свои стихи темы и образы, общие для патриотической поэзии начала Крымской войны, отвечавшей правительственным представлениям о событиях46. Здесь — то же самое, правда, с иным политическим подтекстом, неверие в
искренность Достоевского.
Мне, однако, трудно представить себе, что Достоевский был способен ради возможных поблажек грубо лгать, выставляя на своем патриотическом знамени заведомо фальшивый для него символ веры, если бы действительно Христос в Его божественной ипостаси был бы ему неведом или чужд. К. Мочульский считал, что новое мировоззрение, которому Достоевский оставался верен всю жизнь, сложилось уже в 1854 году, и назвал это мировоззрение «церковно-монархическим империализмом»47.
Достоевский определял испытанные им чувства как трезвое осознание себя патриотом великой империи. Очевидно: именно в период Крымской войны сложились его убеждения об особой роли России в деле освобождения славян от турецкого владычества. Именно эти убеждения будут вдохновлять автора «Дневника писателя» и двадцать лет после Крымской кампании, во времена Русско-Турецкой войны 1876–1877 годов. В стихотворении «На европейские события в 1854 году», написанном в связи с началом Крымской войны, Достоевский увидел, угадал серьезную религиозную составляющую конфликта.
Восточная война началась осенью 1853 года, в марте 1854 Англия и Франция заключили с Турцией союзный договор, обязуясь поддерживать ее в войне с Россией, затем объявили России войну и вскоре заключили дипломатические соглашения с Пруссией и Австрией, гарантировавшие неучастие этих стран в войне.
Инспирированный Францией двухлетний спор с Россией о «святых местах» закончился тем, что в январе 1853 года ключи от Вифлеемского храма (церковь Яслей Господних) и Иерусалимского храма (церковь Гроба Господня) были демонстративно отняты у православной общины, которой они традиционно принадлежали, и под давлением Парижа переданы турецкими властями Палестины католикам. Официальной причиной объявления войны стало заступничество двух крупнейших европейских стран за Турцию и их нежелание поддержать Россию в споре с Турцией о «святых местах»48. Идеолог Восточной войны, кардинал Сибур, архиепископ Парижский, интерпретируя факт возвращения католикам некоторых привилегий в Палестине, отнятых турками у православных («ключ от Гроба Господня»), утверждал: «Война, в которую вступила Франция с Россией, не есть война политическая, но война священная. Это не война государства с государством, народа с народом, но единственно война религиозная. Все другие основания, выставляемые кабинетами, в сущности, не более как предлоги, а истинная причина, угодная Богу, есть необходимость отогнать ересь… укротить, сокрушить её. Такова признанная цель этого нового крестового похода, и такова же была скрытая цель и всех прежних крестовых походов, хотя участвовавшие в них и не признавались в этом»49.
Стихотворение 1854 года — это тоже символ веры Достоевского, символ веры в Россию, как бы ни относиться к имперской составляющей этой веры. Свои чувства и убеждения Достоевский сознательно ориентировал на пушкинские стихи «Клеветникам России»50. По примеру Пушкина, Достоевский обращался к западным дипломатам и журналистам, отвечал на обвинения, вызванные восточной политикой России, и возмущался вопиющей, абсурдной для христианина ситуацией: «Христианин за турка на Христа! / Христианин — защитник Магомета! Позор на вас, отступники креста, / Гасители Божественного света!» (2: 405).
Христос письма — это Христос личной исповеди, Христос сердечного утешения. Христос стихотворения — это Христос общественной проповеди, патриотического манифеста. Как не уместен был бы Христос проповеди и манифеста в интимно-религиозном письме к страдающему другу, так же был бы неуместен Христос интимной исповеди в патриотическом манифесте. Но, смею утверждать, Христос письма и Христос стихотворения — это один и тот же Христос в сердце одного и того же человека, в одном и том же 1854 году.

 

1 Тихомиров Б.Н. О «христологии» Достоевского // Достоевский. Материалы и
исследования. Т. 11. СПб.: Наука, 1994. С. 102. Курсив в цитатах автора мой. — Л.С.
2 Там же. С. 103.
3 Там же.
4 Котельников В.А. Христодицея Достоевского // Достоевский и мировая культура.
Альманах № 11. СПб.: Серебряный век, 1998. С. 20–21. Курсив в цитатах автора мой. — Л.С.
5 Там же. С. 23.
6 Там же.
7 См. письмо К.Н. Леонтьева к В.В. Розанову от 24–27 мая 1891 г. // О Великом
инквизиторе: Достоевский и последующие. М.: Мол. гвардия, 1992. С. 188.
8 Леонтьев К.Н. О всемирной любви. Примечание 1885 года // Леонтьев К.Н. Цветущая
сложность. Избр. статьи. М.: Мол. гвардия, 1992. С. 150.
9 Там же.
10 Там же. С. 151.
11 См. письмо К.Н. Леонтьева к В.В. Розанову от 13 апреля 1891 г. // О Великом
инквизиторе: Достоевский и последующие. С. 184.
12 См. письмо К.Н. Леонтьева к В.В. Розанову от 24–27 мая 1891 г. // Там же. С. 188. Курсив
мой. — Л.С.
13 Там же.
14 См.: 28, I; 457.
15 См. письмо К.Н. Леонтьева к В.В. Розанову от 24–27 мая 1891 г. // О великом
инквизиторе: Достоевский и последующие. С. 188.
16 Касаткина Т.А. «Христос вне истины» в творчестве Достоевского // Достоевский и
мировая культура. Альманах № 11. С. 113–114. Курсив мой. — Л.С.
17 Там же. С. 114.
18 См. об этом: Никитина Ф.Г. Достоевский против Гегеля // Достоевский и мировая
культура. Альманах. № 20. СПб.: Серебряный век, 2004. С. 132–147.
19 См. об этом: Лосев А.Ф. Владимир Соловьев и его время. М.: Прогресс, 1990. С. 526–537.
20 Трубецкой С.Н. Разочарованный славянофил. // Трубецкой С.Н. Собр. соч. Т. 1. М., 1907.
С. 198.
21 Письмо Достоевского было послано неофициальным путем (не известно, каким именно),
до отъезда в Семипалатинск, куда ссыльный Достоевский был отправлен 23 февраля 1954 г.
Другие письма Достоевского к Н.Д. Фонвизиной не сохранились; подлинник письма 1854 г.
неизвестен.
22 См.: Кайдаш С.Н. Сила слабых. Женщины в истории России (XI—XIX век). М.:
Советская Россия, 1989. С. 181–227; Громыко М.М. Сибирские друзья и знакомые Ф.М.
Достоевского. 1850–1854 гг. Новосибирск: Наука, 1985. С. 69–116.
23 См.: «Участие, живейшая симпатия почти целым счастием наградили нас. Ссыльные
старого времени (то есть не они, а жены их) заботились об нас, как об родне. Что за чудные
души, испытанные 25-летним горем и самоотвержением. Мы видели их мельком, ибо нас
держали строго. Но они присылали нам пищу, одежду, утешали и ободряли нас. Я, поехавший
налегке, не взявши даже своего платья, раскаялся в этом. Мне даже прислали платья» (28, I;
169).
24 См.: «При вступлении в острог у меня было несколько денег; в руках с собой было
немного, из опасения, чтоб не отобрали, но на всякий случай было спрятано, то есть заклеено, в
переплете Евангелия, которое можно было пронести в острог, несколько рублей. Эту книгу, с
заклеенными в ней деньгами, подарили мне еще в Тобольске те, которые тоже страдали в ссылке
и считали время ее уже десятилетиями и которые во всяком несчастном уже давно привыкли
видеть брата. Есть в Сибири, и почти всегда не переводится, несколько лиц, которые, кажется,
назначением жизни своей поставляют себе братский уход за "несчастными”, сострадание и
соболезнование о них, точно о родных детях, совершенно бескорыстное, святое» (4; 67).
25 См.: «В Тобольске, когда мы в ожидании дальнейшей участи сидели в остроге на
пересыльном дворе, жены декабристов умолили смотрителя острога и устроили в квартире его
тайное свидание с нами. Мы увидели этих великих страдалиц, добровольно последовавших за
своими мужьями в Сибирь. Они бросили всё: знатность, богатство, связи и родных, всем
пожертвовали для высочайшего нравственного долга, самого свободного долга, какой только
может быть. Ни в чем неповинные, они в долгие двадцать пять лет перенесли всё, что перенесли
их осужденные мужья. Свидание продолжалось час. Они благословили нас в новый путь,
перекрестили и каждого оделили Евангелием — единственная книга, позволенная в остроге.
Четыре года пролежала она под моей подушкой в каторге. Я читал ее иногда и читал другим»
(21; 12).
26 Цит. по: Кайдаш С.Н. Сила слабых. С. 194.
27 Цит. по: Громыко М.М. Сибирские друзья и знакомые Ф.М. Достоевского. С. 74.
28 Из воспоминаний Марии Францевой // Декабристы в воспоминаниях современников. М.,
1988. C. 382–402.
29 Пс. 101. 1, 5, 12.
30 Еф. 4, 32.
31 См.: «Они (жены декабристов. — Л.С.) передали моему отцу Библию, единственную
книгу, разрешенную в тюрьме. Улучив момент, когда полицейский повернулся к ним спиной,
одна из дам сказала моему отцу по-французски, что он должен хорошо просмотреть книгу, когда
останется один. Между двумя склеенными страницами Библии Достоевский нашел 25-рублевую
банкноту. На эти деньги отец смог купить немного белья, мыло и табак, несколько улучшить
свою грубую пищу и раздобыть белый хлеб. За все годы, проведенные на каторге, у него не было
других денег» (Достоевская Л.Ф. Достоевский в изображении своей дочери. СПб.: Андреев и
сыновья, 1992. С. 56–57).
32 Достоевская А.Г. Воспоминания. М.: Правда, 1987. С. 396.
33 Там же. Ср.: «Иисус сказал ему в ответ: оставь теперь; ибо так надлежит нам исполнить
всякую правду» (Мф. 3, 15).
34 Цит. по: Громыко М.М. Сибирские друзья и знакомые Ф.М. Достоевского. С. 76.
35 Там же.
36 Там же. С. 79.
37 Ин. 15, 34; 15, 13. См. о маргиналиях Достоевского в Евангелии от Иоанна: 9; 396.
38 Касаткина Т.А. «Христос вне истины» в творчестве Достоевского // Достоевский и
мировая культура. Альманах № 11. С. 118.
39 Именно так ставил вопрос В.В. Розанов в примечании к письму К.Н. Леонтьева,
размышляя о его книге «Наши новые христиане, гр. Л.Н. Толстой и Ф.М. Достоевский». «Но
если уж "изменой христианству” показалась Леонтьеву "любовь” названных писателей, призыв
их к "братолюбию”, то чем могло бы показаться, в отношении к христианству, "алкивиадство”,
"красивые страсти” самого Леонтьева?» (См. примечания В.В. Розанова к письму К.Н.
Леонтьева к В.В. Розанову от 13 июня 1891 г. // О Великом инквизиторе: Достоевский и
последующие С. 191).
40 Леонтьев К.Н. О всемирной любви // Леонтьев К.Н. Цветущая сложность. Избранные
статьи. С. 151.
41 См.: Бердяев Н.А. Миросозерцание Достоевского // Бердяев Н.А. Собр. соч: В 5 т. Т. 5.
Paris: YMCA-Press, 1997. С. 226 (курсив мой. — Л.С).
42 См. фрагмент «Записок из Мертвого дома»: «У меня был русский перевод Нового завета
— книга, не запрещенная в остроге…» (4; 53–54).
43 См.: Ф.М. Достоевский в воспоминаниях современников: В 2 т. М.: 1964. Т. 1. С. 199–200.
44 Лосский Н. Достоевский и его христианское миропонимание. С. 106.
45 См.: 2; 519.
46 См.: 2; 520–521.
47 Мочульский К.Н. Гоголь, Соловьев, Достоевский. М.: Республика, 1995. С. 299.
48 См.: Тарле Е.В. Крымская война. Т. 1–2. М.—Л.: АН СССР, 1950. Т. 1. С. 435–485;
Казарин В. «Битва за Ясли Господни». Чем на самом деле закончилась Крымская война //
Литературная газета. 2005. № 4. 2–8 февраля.
49 Цит. по: Казарин В. «Битва за Ясли Господни». Чем на самом деле закончилась Крымская
война // Литературная газета. 2005. № 4. 2–8 февраля.
50 См.: Гроссман Л.П. Гражданская смерть Достоевского // Литературное наследство. Т. 22–
24. М.: Наука, 1935, С. 683–692.