Необходимо сделать так, чтобы 1 сентября г-да революционеры так же ошиблись, как тридцать лет назад они ошиблись 1 марта. Конечно, параллель между цареубийством и правителеубийством не может быть проведена в точности, но обе трагедии должны быть сопоставлены, чтобы выяснить одной другую. За Столыпиным охотились более пяти лет, начиная со взрыва дачи на Аптекарском острове. За Государем Александром II тоже охотились в течение ряда лет, взрывали Зимний дворец, взрывали поезд, стреляли на улице и т. д. В обоих случаях являлось слабостью уже то, что была допущена такая охота. Из истории террора тридцать лет назад, напечатанной хотя бы г-ном Глинским, вы видите, до чего незначительной и морально, и материально была кучка злодеев, осаждавшая тысячелетний трон России: озлобленные еврейчики, полячки да русские недоучки-нигилисты из низших классов. Все это в качестве особой пряности было посыпано несколькими аристократическими фамилиями из неврастеников и вырожденцев, увлеченных, очевидно, не столько сутью подпольной борьбы, сколько мрачным романтизмом ее. Бессилие всей этой жестокой кучки поразительно. Нельзя же, в самом деле, считать Герострата богатырем за то только, что он сжег храм Дианы: это мог бы сделать и сумасшедший, и ребенок. Просто за храмом Дианы плохо смотрели, сторожей не было на месте. Вторая изумительная черта истории террора 1881 года - это крайняя слабость государственной охраны, слабость - прямо первобытная - ее организации, почти детская неподготовленность к борьбе даже с подпольем. Тогдашняя эпоха только что вышла из патриархальной крепостной, когда стояла тишь да гладь, когда перед каждым штатским в кокарде издалека ломали шапки и крестьяне, и мещане, и купцы, и даже духовенство. Ведь еще при Николае I царская семья ужинала в нижнем этаже дворца, а народ заглядывал в открытые окна. Когда на такую идиллию свалились нигилисты, Каракозовы и Желябовы, благодушия власть никак не могла понять явления и приспособиться к нему. Надо сказать, что правительственная агентура всякого рода - от дипломатической до полицейской - всегда была в России крайне слабой. Как в последнюю войну у японцев была идеальная разведка, а у нас отвратительная, так и в борьбе с революцией. В эпоху Александра II бунтовщики всякого рода имели шпионов даже в царском дворце. Они снимали копии с наисекретнейших документов, они клали на царский стол революционные издания, они знали маршруты царских выездов, а охрана не знала, например, что за рабочие копаются в подвале Зимнего дворца. Тогда (как, впрочем, и теперь) единственным стремлением охраняющего чиновничества было выслужиться, отличиться, и потому неосведомленность свою полиция выдавала за благополучие. На другой день после покушения уже делали вид, что наконец, слава Богу, началось "успокоение". Не замечая, что делается под носом, искренно считали, что все преступники уже переловлены и Государь смело может гулять по улицам или ехать в манеж. Оценивая все известное в катастрофе 1 марта, теперь уже слишком ясно, что крайней неосторожностью было со стороны Государя-Освободителя выезжать в те тревожные дни. Несколько недель - или даже несколько дней бережения ("береженого Бог бережет") - и гнусное злодеяние не удалось бы.
Не те ли же мысли вызывает и злодейство 1 сентября? Тяжело над незакрытым гробом говорить упреки мученику, отдавшему жизнь за Россию, но как не сказать, насколько лучше было бы, если бы он сохранил эту дорогую жизнь для России! И он мог бы это сделать, если бы не был столь благородно-доверчив, если бы не верил в "успокоение", которое далеко еще не наступило. В последние годы слишком бросалось в глаза некоторое бравирование опасностью со стороны П. А. Столыпина. Он свободно выезжал в заранее всем известные дни в Таврический дворец, в Царское Село и т. п. Поднимался на аэроплане, ездил без особой охраны в имение, на восток России и пр. Вообще, состоять под усиленной охраной, надо думать, очень стеснительно, и первому после Монарха лицу в Империи трудно было совсем отказаться от публичного "представительства", но многие церемонии и парады все-таки не требовали его присутствия, как и тот спектакль в киевском театре, где он нашел свою трагедию. Согласитесь, что крайней необходимости в присутствии П. А. Столыпина на этом спектакле, как и во всей его поездке на юг, не было. Открытие памятников и мощей святых составляет в каждом случае местное торжество, как и юбилеи разных учебных заведений и смотры потешных. Россия так громадна, что министрам - в особенности старшему из министров - не разорваться на все праздники, в особенности если вспомнить, как безмерно много у них будничной, самой неотложной и ответственной работы. Если не театр, то другие многочисленные манифестации ставили П. А. Столыпина, уже приговоренного к смерти (и даже не одной революционной организацией), в опасное положение среди уличной толпы, и напрашиваться на опасность ощутительной необходимости не было. Вспомните, как древняя наша власть, строившая Империю, жила среди народа: в высоком Кремле Московском, за могучими стенами, за неприступными башнями, в грозной недосягаемости для внешних и для внутренних врагов. Это было принято не у нас только, а везде в свете, от старого Лондона до Пекина. В последние века верховная власть всюду сошла с высоты каменных замков; державные дворцы затерялись среди купеческих домов, но, может быть, в связи с этим умалилось и величие власти, постепенно как бы растворяющейся в демократии. Сравняйся некогда Олимп с землей, боги его тем самым были бы развенчаны в народном воображении.
В свое время я писал, как неосторожно было со стороны Плеве, уже приговоренного к смерти революционерами, делать свои еженедельные поездки с докладами в Петергоф и насколько проще; ему было поселиться в Петергофе, под общей охраной; но ту же неосторожность повторил и благородный Столыпин. Не хочется уж и говорить о чудовищной неосмотрительности киевской охраны, допустившей, вопреки циркуляру, крайне подозрительного еврейчика с революционным прошлым в театр, куда не могли попасть многие предводители дворянства.
После истории с Азефом надо было понять, что это имя не собственное, а нарицательное, и его надо писать с маленькой буквы: "азеф". Это преступный тип, которого специальная польза, подобно цианистому калию, граничит с смертельной опасностью. Теперь всю беду валят на стрелочника, на какого-то Кулябку, но ведь и над Кулябкой было начальство, кончая П. А. Столыпиным, - начальство, которому не грех было бы заглянуть собственными глазами в механизм киевской охраны. Доверие с целой лестницей передоверии, во всем благородное доверие! Прекрасная, чисто дворянская черта, но в итоге ее вместо полного сил богатыря власти мы имеем холодный труп его на столе.
Богатырь власти... Был ли Столыпин действительно богатырем? Что он был рыцарем без страха и упрека - об этом что же распространяться, это общепризнано. Даже полгода назад, в эпизоде с г-дами Дурново 1 и Треповым 2, ни у кого не было даже и тени подозрения в личном характере разразившихся политических репрессий. Может быть, Столыпин и ошибался, но уж конечно всегда добросовестно. Но был ли он действительным титаном власти, каким хотелось бы его видеть и в каком нуждается Россия? Я думаю, нет, и это для меня лично было одно из серьезнейших политических огорчений. Глубоко уважая Столыпина и восхищаясь множеством редких его качеств, я все время оставался в числе несколько неудовлетворенных, иногда даже недовольных этим государственным человеком. Такое было мое впечатление, обывателя из толпы. Недовольство мое благородным деятелем всегда сводилось именно к ощущению, что он недостаточно силен. Политически, мне кажется, он был тем же, чем физически. По наружности - богатырь, высокий, мощный, красивый, свежий, - а на вскрытии у него оказалось совсем больное сердце, склероз, ожирение, и порок клапана, и Брайгова болезнь в почках, и следы плеврита. "С таким сердцем можно было жить, но нельзя работать", - говорят врачи.
По политической наружности Столыпин был человек мужественный, непреклонный, неспособный к сдаче, но, пристально по обязанности публициста следя за его политикой, я чувствовал часто ничем не объяснимую его доверчивость, непонятную нерешительность, причем множество драгоценного времени упускалось невозвратно. После адского покушения на Аптекарском острове, кажется, уже ясно было, с какой силой Столыпин борется. Но и тут его связывали странные колебания. Арестовываемые злодеи, покушавшиеся на его жизнь, щадились, надзор за ними был так плох, что они один за другим бежали с каторги. Симулируя сумасшествие, бежала Рагозинникова, впоследствии убившая начальника тюремного управления Максимовского. Бежала из Якутской области еврейка Роза Рабинович, бежала оттуда же еврейка Лея Лапина, избежала ареста еврейка Фейга Элькина и т. д. Перечитайте ужасную летопись покушений и заговоров на жизнь Столыпина, напечатанную вчера в "Новом времени". Возмущенное русское общество не один раз требовало диктатуры, и даже сам Столыпин в одной из речей соглашался, что к диктатуре прибегнуть придется, но на слишком крутую борьбу у него не хватало сил. Не в осуждение говорится это убитому страдальцу - он поистине все отдал Родине, включая жизнь свою, - но к числу коренных и глубоких причин его гибели следует отнести недостаток в нем тех грозных свойств, которые необходимы для победы. Революция общими силами России была разгромлена, но что касается власти, то последняя не совсем доделала свое дело. Царство русское было почищено от крамолы, но не совсем вычищено. Оставлено было без серьезного основания слишком много бродильных начал, как бы на семена, - и брожение непременно должно было вспыхнуть снова при первых благоприятных условиях. Судя по дневникам покойного Шванебаха 3, Столыпин проявил много нерешительности в эпоху второй Думы. Роспуск последней принадлежал не его инициативе, как впоследствии увольнение в отставку кадетствующего министра и товарища министра в ведомстве просвещения. Нерешительность премьер-министра сказалась в недостаточно глубоком пересмотре избирательного закона и в той странной терпимости, с которой власть смотрит на присутствие в Государственной Думе официальных сообщников преступных партий. Кадеты и кадетоиды выборгского типа почти не преследовались. В течение пяти лет велась, конечно, борьба с революционным лагерем, но излишне мягкая, не наносившая ему разгрома. Жидокадетская печать, основная сила революционного возбуждения, была оставлена в неприкосновенности. Долго терпелась и осталась почти нетронутой анархия высших школ. Совсем осталась неприкосновенной анархия деревни. Реформа полиции, предмет первой необходимости, до сих пор еще находится in spe (в будущем. - Ред.). Нетронутой осталась и гибельная по своей ошибочности система административной ссылки, служащая организованной на казенный счет пропагандой революции. С виду поддерживались кое-какие ограничения евреев, но в действительности черта оседлости при Столыпине сделалась фикцией, и никогда еще паразитное племя не делало таких ужасных завоеваний в России, как в министерство Петра Аркадьевича.
И отблагодарили же г-да евреи либерального министра! Я простой обыватель и не несу никакой ответственности за ход вещей, но когда меня приглашали в Киев на тамошние торжества, мне показалось просто стыдно туда явиться. Только что убит был в Киеве христианский мальчик Ющинский, и, как мне передавало одно высокоосведомленное лицо, все улики сводились к тому, что убийство было ритуальное. Целыми месяцами длилось расследование, причем обнаружены преступные попытки замять дело; дождались наконец того, что один за другим подозрительно скончались двое детей, знавших Андрюшу Ющинского, и все следы были заметены. Названное высокоосведомленное лицо мне передавало, что в Киеве боятся еврейского погрома и из всех сил стараются замять дело, чтобы не омрачить предполагавшихся празднеств по случаю открытия памятника. Не верить этому сообщению я не могу, и вот одна уже мысль, что мне придется в роли хотя бы простого русского обывателя принять участие в празднествах в том самом городе, где вопиет к небу неотмщенная кровь христианских детей, - одна эта мысль заставляла меня краснеть. Осуждая еврейские погромы, в душе своей я с той же силой осуждал нерешительность власти, неспособной и даже как будто не желающей раскрыть еврейское преступление. Когда я услышал о злодейском выстреле в Столыпина, мне по странной ассоциации представился бледный образ христианского мальчика, из которого была выточена кровь вся, до капли. Горе государственности, отказывающейся от своего долга! Преступление обоюдоостро: не остановленное внизу, оно поднимает свое жало кверху. Будучи сам человеком высокой чистоты, Столыпин, по-видимому, плохо понимал психологию всего преступного и слишком медлил в борьбе с преступностью. Он забывал иногда, что государственный меч должен подобно молнии разить без колебаний и послаблений. В общем, Столыпин мне казался хорошим артистом, но не справившимся с своей громадной ролью. Уже в прошлом году революционное брожение начало вновь поднимать голову (похороны Муромцева, поминки Балмашева и беспорядки в высших школах и пр.). Поставленные довольно робко национальные вопросы Столыпин, подобно Сизифу, докатив доверху, выпускал из рук (например, финляндский вопрос). Почти все время он нравственно преобладал над парламентом, но полгода назад обнаружилось довольно острое столкновение с обеими законодательными палатами, и из него Столыпин не вышел победителем. Постепенно правея - от левого октябризма к правому национализму, - Столыпин, к чести его, оставался твердым сторонником конституции, но понимал ее, судя по эпизоду с морскими штатами, более широко, чем националисты. Мартовские события показали, что и здесь твердость большого государственного темперамента иногда покидает Столыпина. Совершенно неизвестно, какую эволюцию пережил бы этот быстро правевший конституционалист - может быть, из него выработался бы "наш Бисмарк", - но я лично, признаюсь, мало питал на это надежды. Великие характеры не делаются, а рождаются. П. А. Столыпин едва ли сделался бы железным князем, ибо он родился, как мне кажется, скорее маркизом Позой. Он был слишком культурен и мягок для металлических импульсов сильной власти.
В этом отношении П. А. Столыпин, мне кажется, напоминал великодушного Императора, погибшего от злодейской бомбы. Александра II тоже нельзя было упрекнуть в недостатке благородства и искреннего либерализма, но и ему великие государственные задачи не удались. Обладая чрезмерным могуществом, он не приводил его в достаточное действие. В национальном вопросе (например, в двух войнах с турками) он отступал раньше времени и не делал того последнего магического усилия, которому обыкновенно принадлежит победа. В борьбе с революцией, вышедшей отчасти из его же освободительных реформ, Император Александр II не был достаточно последователен и настойчив. Он был слишком великодушен. Вместе с поколением, воспитанным в сентиментальный век, Александр 11 как бы боялся своей власти и все время старался обойтись без нее. Он имел и великих полководцев (в лице Скобелева и Черняева 4), и великих диктаторов (в лице, например, Муравьева-Виленского) 5, но воля его, связанная либерализмом, была бессильна, чтобы пустить их в ход. Крылья державного орла были могучи, но не делали взмаха. В результате Россия потеряла Ближний Восток и Финляндию (именно тогда она была потеряна) и нажила огромное, все растущее полчище полуинородческой интеллигенции, открыто враждебное государственности нашей и национальности. Слишком слабо борясь со смутой, благородный Царь дал ей время разрастись в опасное движение, увенчанное его мученической кончиной.
Что нам теперь нужно? Повторяю, нужно сделать так, чтобы черный день 1 сентября оказался таким же провалом для революции, каким был черный день 1 марта. Тогда бунтари плохо рассчитали по пальцам: вместо нерешительного и мягкодушного монарха на троне появилась колоссальная фигура Александра III; вместо умаления власти вышло грозное ее возвеличение, и смута отступила. Необходимо, чтобы нечто подобное в низшей сфере власти - на уровне исполнительного правительства - чувствовалось бы и теперь. Нужен человек, может быть, менее, чем Столыпин, увлекательного благородства духа, но большей силы. Такие на верхах власти есть. Лучше было бы не спешить с замещением премьер-министра, но выбрать его "на страх врагам".
|