Народный артист СССР, лауреат Государственной премии, кавалер пяти орденов Георгий Степанович Жжёнов прожил девяносто лет. За это время снялся почти в девяти десятках фильмов. В театрах Ленсовета и Моссовета сыграл более сотни ролей. Даже если не сомневаешься в том, что человеческое бытие, как и вообще вся история человечества сослагательного наклонения не приемлют, всё равно ведь понимаешь прекрасно: артист такого редкого дарования и обаяния мог бы сделать за свою мафусаиловскую жизнь куда как больше.

Помешало одно сколь уникальное, столь же и трагическое обстоятельство: Жжёнов почти семнадцать лет провёл в советской пенитенциарной системе. Если нормальным, человеческим языком – мытарился все эти годы тюрьмах, лагерях и ссылках. Причём за две «ходки»! Не знаю ни одного более или менее известного деятеля отечественной культуры, который бы так долго томился в заточении, вернулся из него и так мощно заявил о себе в русских театре и кинематографе.

Однако удивляет и потрясает даже не это – от сумы и от тюрьмы никто и никогда на Руси не застрахован. Вот и автор сих строк в курсантской молодости провёл трое суток на гарнизонной гауптвахте в одиночной камере, которая лишь весьма отдалённо тюремную кутузку напоминает. Так я умирать буду – не забуду своих обид и унижений, тем более, не заслуженных. А тут долгих (и лучших, потому что в расцвете молодости) семнадцать лет вычеркнуты из жизни! Да, граф Монте-Кристо всего на полгода дольше Жжёнова просидел в замке Иф. Но много ли вы, читатель, слышали или видели, чтобы сам Георгий Степанович жаловался на свою поруганную молодость? Нет, он, как человек публичный, вынужден был обнародовать всё, что с ним происходило за долгие годы заключения: наши либеральные доброхоты натурально принудили это сделать в период так называемых «перестройки и гласности» – раньше-то помалкивал. Даже написал тогда же несколько рассказов на темы своей тюремной жизни: «Омчагская долина», «От «Глухаря» до «Жар-птицы», «Я послал тебе чёрную розу…». Не поленитесь, найдите эти рассказы, почитайте. Особенно бесподобные «Саночки».

Но попробуйте сравнить воспоминания Жжёнова с «Колымскими рассказами» В. Шаламова. Прочитав последние, жить не хочется. Там же – сплошь безысходность, ненависть, желчь и злость.

Варлам Тихонович действительно был лютым врагом советской власти и никогда особо этого не скрывал, а Георгий Степанович почти что случайно, походя, попал под слепой исторический репрессивный каток. Впрочем, к чему все эти хлипкие рассуждения. Обратимся лучше к документу.

«Начальнику Управления МВД гор. Норильска тов. Дергунову. Ссыльный-поселенец Жжёнов Г.С. Норильск. Драм. театр.

Жалоба-заявление

Убедительно прошу вас содействовать мне в хлопотах о снятии с меня ссылки. В ссылке нахожусь пятый год. Добросовестность моей работы может быть подтверждена производственной характеристикой из театра, моей трудовой книжкой и отзывами зрителей. Женат. Дочь, 1946 года рождения, находится в Ленинграде, у моей матери. Ей 74 года. Я единственный из трёх сыновей, оставшихся в живых после войны. Старшего моего брата – Сергея – на глазах у матери, расстреляли оккупанты в 1943 году. Средний брат – Борис, умер в исправительно-трудовых лагерях Воркуты. Отец умер в 1940 году, в Ленинграде.

За шестнадцать с лишним лет из своих тридцати восьми, что я мыкаюсь по тюрьмам, лагерям и ссылкам, всей своей жизнью и работой безуспешно пытаюсь доказать, что я – честный человек, гражданин своей страны, ничего общего не имеющий с тем политическим преступником – "шпионом", которым меня сделали в НКВД в 1938 году. Я бью лбом стены, пытаюсь восстановить справедливость, добиться пересмотра моего "дела". Мое жизненное несчастье – арест в 1938 году – это акт подлости карьеристов, прорвавшихся к власти и в органы НКВД. Факт, послуживший поводом для обвинения и дальнейших репрессий, ни по каким законам цивилизованного общества не мог являться преступлением. Сообщаю биографические сведения о себе и о существе дела.

В декабре 1936 года мой брат Борис Степанович Жжёнов, студент Ленинградского университета, был арестован органами НКВД и весной 1937 года осужден по статье 58.10, сроком на семь лет, за "антисоветскую деятельность и террористические настроения".

Отца, мать и трех моих сестёр выслали в Казахстан. Ордер на высылку был предъявлен и мне. Однако я заявил: считаю незаконным такое решение. Мне ответили: "Не поедешь - посадим".

И взяли подписку о невыезде из Ленинграда. В это время я снимался в фильме "Комсомольск". Поехал на съемки в город Комсомольск-на-Амуре. Управлением НКВД разрешение было дано. Ехал я шесть суток с такими популярными артистами как Николай Крючков, Петр Алейников, Иван Кузнецов и другие. Вместе с нами в вагоне был американец Файмонвилл. Он охотно принимал участие во всех наших дурачествах и играх. Прекрасно говорил по-русски. Нам безразлично было - американец он, негр или папуас! Иностранцев мы рассматривали исключительно с точки зрения наличия у них хороших сигарет. В Хабаровске мы распрощались. Вторая моя "преступная" встреча с Файмонвиллом состоялась через полтора месяца в Москве, на вокзале, в день возвращения нашей киногруппы из экспедиции. Мы все шумно, со смехом приветствовали его как "старого знакомого". Последний раз я видел Файмонвилла в Большом театре, на спектакле "Лебединое озеро". Со мной были мои друзья – Вера Климова и её муж Заур-Дагир, артисты Московского театра оперетты. В антрактах мы разговаривали с ним о балете, об искусстве, курили его сигареты. Прощаясь в тот вечер с Файмонвиллом, я сказал, что уезжаю домой, в Ленинград и эта встреча с ним последняя. Он ответил: "Вы не первый русский, который прекращает знакомство без объяснений". Что я ему мог ответить? Что иностранцев мы боимся, как черт ладана? Что в стране свирепствует шпиономания? Что люди всячески избегают любых контактов с ними, даже в общественных местах, на людях, в театрах? Я предпочёл промолчать. Никогда больше я его не видел и ничего о нём не слышал. В октябре 1937-го я вернулся в Ленинград. В особом отделе 15-го отделения милиции мне сообщили о прекращении моего дела, разорвали при мне подписку о невыезде, пожали руку и сказали: "Живи и работай!" Я жил и работал до 4 июля 1938 года. Ночью был арестован. Мне было предъявлено обвинение в преступной, шпионской связи с американцем. Факт моего безобидного знакомства с иностранцем следствием был оформлен как преступный акт против Родины. Офицеры НКВД всячески принуждали меня подписать сочиненный ими сценарий моей "преступной" деятельности. Меня вынуждали признаться, что Файмонвилл завербовал меня как человека, мстящего за судьбу брата. Что я передал ему сведения о морально-политических настроениях работников советской кинематографии, сведения об оборонной промышленности Ленинграда и о количестве вырабатываемой ею продукции, сведения о строительстве Комсомольска-на-Амуре. Мне сейчас даже комментировать эту чушь не хочется. На одном из первых допросов, когда я несколько суток стоял на "конвейере", начальник Отделения КРО спросил меня, почему я упрямлюсь и не подписываю показаний? "Совесть и достоинство не позволяют подписывать эту ложь". На это он заявил мне: "Слушай меня внимательно. Это я говорю тебе – старший лейтенант Моргуль! Ты подпишешь такие показания, какие нам нужно".

Дальнейшие допросы не отличались оригинальностью. В конце концов, они сломили мою волю, и я, отчаявшись, подписал сочинённый следствием сценарий моих "преступлений". В какой-то момент мне стало всё равно, лишь бы они оставили меня в покое.

С тех пор, в какие только адреса я не жаловался! Писал Верховному прокурору, Калинину, Сталину – бесполезно. Старший лейтенант Моргуль, предсказавший мне пять лет Камчатки, ошибся только в географических подробностях, – меня этапировали на Колыму. Дальше было: Золотые прииски, война, Магаданский заполярный драматический театр. Весной 1947-го я вернулся на "материк" по ходатайству моего учителя Герасимова Сергея Аполлинариевича. Начал сниматься в фильме "Алитет уходит в горы". А 2 июня 1949 года, в Павлове-на-Оке, я был снова арестован.

Шестнадцатый год я заявляю, что я не преступник! У меня уже нет ни моральных, ни физических сил терпеть дальше эту бессмысленную жизнь. Прошу: снимите с меня ссылку. 15 декабря 1953 года Норильск. Жжёнов Г.С.».

…Грешным делом подумалось сейчас о том, что уже половину отведённого места в «Столетии» потратил, но ещё даже не упомянул ни одной из множества ролей Жжёнова. Понимаю, как поэт нам интересен своими стихами, так и артист своими ролями. Но потом ещё раз подумал: да кто же из потенциальных читателей не вспомнит даже без моей подсказки прекрасных фильмов с участием Георгия Степановича: шофёра из «Балтийского неба»; автоинспектора на мотоцикле из «Берегись автомобиля»; Михаила Зарокова-Тульева из тетралогии «Ошибка резидента», «Судьба резидента», «Возвращение резидента», «Конец операции «Резидент»; генерала Тимерина из фильмов «Путь в «Сатурн» и «Конец «Сатурна»; другого генерала, Бессонова, из «Горячего снега» (Государственная премия!), Андрея Тимченко, командира Ту-154 из «Экипажа» и ещё десятки других персонажей. Но вряд ли читателям известно, что актёр лишь чудом выжил: «У меня долго не было связи с матерью. И вдруг – невероятное – от неё пришли сразу две посылки! Однако за ними в лагпункт нужно было идти 10 километров пешком. Я прекрасно понимал, что посылки могут спасти мне жизнь, ибо от постоянного голода силы убывали каждодневно и неуклонно. Но ещё больше отдавал себе отчёт: просто физически не смогу пройти эти проклятые десять километров. И тут случилось второе чудо: меня взял с собой опер, возвращавшийся на лагпункт. А когда по дороге я окончательно рухнул в снег, не в силах дальше сделать и шага, и с глубоким безразличием понял, что это конец, опер взвалил меня на санки, которые тащил за собой, и повёз.

Чтобы жестокий опер, давно забывший, что такое сострадание, вёз на санках зэка - это было куда больше, чем чудо.

Посылки, посланные мамой, пролежали даже не скажу сколько времени – многие месяцы, как минимум. Их содержимое – сало, колбаса, чеснок, лук, конфеты, табак – давно перемешалось и превратилось в смерзшийся камень. Я смотрел на эти посылки и из последних сил сопротивлялся желанию тут же вцепиться зубами в те дурно пахнущие каменья. Я знал, что тут же погибну от заворота кишок. И попросил охрану ни под каким видом не выдавать мне посылки, даже если буду ползать на коленях и умолять об этом, а только отколупывать маленькие кусочки три раза в день и их мне скармливать. Они посмотрели на меня с уважением и согласились – третье чудо. Так я тогда выжил».

В другой раз окончательно не протянуть ноги от голодухи Жжёнову помогла смежная профессия фотографа. Ещё в конце сороковых он освоил фотоаппарат и стал первым в Норильске делать цветные снимки, считавшиеся по тем временам немыслимой роскошью. Как позже вспоминал сам актёр: «У старых норильчан до сих пор сохранились следы моей деятельности. Некоторые присылают мне письма и вкладывают в них те мои простенькие, бесхитростные снимки».

Увлечение это, впрочем, спасло не только моего героя, но и ещё одного выдающегося артиста современности. В Норильском драмтеатре он познакомился с Иннокентием Смоктуновским – тогда ещё Смоктуновичем. Они вместе играли. Жжёнов сразу понял, что перед ним – огромный талантище. Он прятался в Норильске потому, что во время войны был в плену и боялся, что его за это посадят. Долго Жжёнов уговаривал Кешу плюнуть на всё и ехать в Москву, ибо понимал – талант его был безмерен и не вмещался в маленький норильский театр. Он и хотел этого, и боялся. А ещё он сетовал, что у него нет денег для столь дальней поездки.

Попробовал Жжёнов его уговорить взять у него в долг – тот отказался. Тогда он купил ему фотоаппарат, научил снимать, и он начал зарабатывать деньги, фотографируя в окрестных деревнях.

Все в те годы нуждались в фотографии, всем куда-то нужно было послать о себе весточку. Так поднакопил деньжат. Георгий дал ему рекомендательное письмо к Аркадию Райкину, с которым вместе учился в институте. Но вместо Ленинграда Смоктуновский поехал в Сталинград, где стал играть третьестепенные роли. Но Жжёнов и там не оставил его в покое. Буквально заставил поехать в Москву, в театр Ленкома. Его заметил режиссёр Михаил Ромм и снял в небольшом фильме. Так начиналось его стремительное восхождение на Олимп советского кино и театра. Кстати, Смоктуновский продолжил «эстафету добра» и привёл, в свою очередь, в кино прекрасного актера Ивана Лапикова.

Семнадцать долгих лет судьба мытарила Георгия Степановича, буквально изничтожая, а он, вопреки всему, сохранил свою душу, не дав ей ожесточиться и оскотиниться. Лишнее доказательство тому – ещё один, потрясающий по своей человечности, случай.

С конца войны Дурочкин служил контролёром пересыльной тюрьмы в Красноярске. Здесь месяцами ждали решения судьбы тысячи осуждённых. Потом шли дальше по этапу. «Я Жжёнова хорошо помню, – рассказывал Василий Никитович. – Несмотря на то, что в камере для ссыльных сидело по несколько сотен человек. Места всем не хватало, и они спали по очереди. Его я заприметил сразу. Спокойный был человек. Сдержанный. И очень вежливый. В перенаселённой камере Жжёнов сразу стал одним из самых уважаемых зэков. Ему доверяли ходить за кашей. Хлеб, присыпанный сахаром, осуждённым выдавали через окно камеры. Каждому в руки. А за кастрюлями с кашей шел один «гонец». Выбирали только самых уважаемых и честных. Я всегда пользовался возможностью перекинуться с Жжёновым несколькими словами. Хоть нам это было запрещено. А мне хотелось. Чувствовал я что-то хорошее в этом человеке. Помню, последний раз вёл его по коридору, а он спрашивает: «Начальник, не знаешь, куда меня загоняют?» – «В Норильск». Он так вздохнул и сказал: «Посадили меня, конечно, зря. Но сидеть надо». Звонят мне три года назад: «Хочешь, Никитович, зэка своего увидеть, Жжёнова?» Я растерялся – всё же полвека прошло! А мне говорят: «Не переживай, он сам попросил встретиться со своими охранниками, с теми, кто ещё в Красноярске живёт». Он совсем не изменился. Такой же сдержанный, вежливый. А самое приятное – он мне сам руку протянул. Так мы на прощание с ним поручкались. Признаться, мне этого ещё с 49-го года хотелось. Но было ведь запрещено. И понял я, что зла он на меня не держит».

…Всё на свете познается в сравнении. Наблюдая сейчас за неистовой, запредельной злобностью так называемых «лучших представителей нашей доблестной либерастии», за всеми этими макаревичами, ахеджаковыми, каспаровыми, касьяновыми, илларионовыми и прочими «борцами с путинским режимом», искренне дивишься. Если они, живущие гораздо комфортнее вареников в сметане, могут без веских на то причин столь истерично и злобно поливать нечистотами собственную страну, собственный народ, то что бы с ними случилось после пары-тройки лет отсидки в тюрьме? А после семнадцати? Наверняка бы, стали жрать себе подобных, прости Господи.

Жжёнов же, имея все основания ненавидеть власть, страну и людей, в ней проживающих, никогда и никому не мстил. В нём, не клокотала ненависть даже в самые страшные лагерные годы.

И прожил он без этого разлагающего личность чувства до глубокой старости, потому что обладал величайшим христианским даром прощения. Понимал, как минимум, что в человеке много, очень много скверного, дурного, отвратительного и отталкивающего – где, как не в тюрьме лучше всего постигается сия прискорбная истина! И в то же время всем своим естеством чувствовал: несмотря ни на что, следует ценить в себе и в других слабые задатки образа Божьего. Однажды Жжёнов очень в узком кругу слушателей, рассказывал нам о своих родителях: «Отец у меня был, если так можно выразиться, неудачником по жизни. Семья у нас была очень большой. Жили мы впроголодь, и от этого отец часто уходил в долгие запои. Случалось, что и на маму руку поднимал. Так что отца мне, конечно, жалко. Но я умом его жалею. А вот мать, чрезвычайно набожную женщину, я до сих пор жалею каждой фиброй своей плоти, души. Моя мама семнадцатилетней деревенской девчонкой вышла замуж за человека, у которого уже было пять ребятишек, мал-мала меньше. И своих ещё пять родила ему. Мать – великий, грандиозный человек. Её самоотверженное великодушие и душевную чистоту я, наверное, так до конца постичь и не сумею. Смею думать, что я где-то повторяю и продолжаю жизнь матери. Хочу и надеюсь, что могу так думать. Потому как считаю, что если я зажился на этом белом свете, то, значит, живу и за своих двух братьев, жизнь которых прервалась трагически. Один в лагере на Печоре погиб, а второго расстреляли румыны в Мариуполе. На глазах у моей матери его с приятелем и расстреляли. Так что за них я живу».

Редко кто из русских советских актёров умел столь полно, глубоко и всеобъемлюще отображать в кино и театре именно советского и именно русского человека. Может быть, ещё Михаил Ульянов, Вячеслав Тихонов да Кирилл Лавров могли бы в этом смысле посоперничать с Жжёновым. Вспомним хотя бы ту же многосерийную сагу о советском резиденте, мельчающую с каждой очередной серией в полном соответствии с законом о беззастенчивой эксплуатации однажды добытого успеха. Последние две серии «Конец операции «Резидент», даже несмотря на обилие в них известных актёров, балансировали на грани превращения в откровенную пародию. Если бы не мощная игра Жжёнова. Он один вытянул ленту в разряд добротного фильма, прежде всего своей самоотверженной работой. Но ещё и той щемящей пронзительностью, с которой сыграл в самых первых сериях изломанную и трагичную судьбу русского дворянина, вышвырнутого революционным штормом за пределы Родины. Глядя на респектабельного двойного агента Тульева, разъезжающего в дорогой иномарке, мы ведь постоянно вспоминали его, слушающего задушевную русскую песню: «Я в весеннем лесу пил берёзовый сок»…

Конечно, политический триллер Вениамина Дормана, вышедший на экраны страны в позднеперестроечный период, не мог затмить «Семнадцати мгновений весны», несмотря даже на то, что и актёрский состав, как уже говорилось, был подобран очень хороший (П. Вельяминов, Н. Прокопович, Е Герасимов, Л. Броневой, Е. Киндинов, А. Граве, И. Розанова, Б. Химичёв, Л. Ярмольник, Т. Окуневская, В. Дворжецкий) и музыку написал Микаэл Таривердиев.

У времени уже были иные запросы. Но сейчас, на дистанции того же времени, мы можем с полным основанием утверждать: если за «мгновениями» - золото, то за «резидентом» - безусловное серебро.

И это исключительно благодаря великолепной работе Георгия Жжёнова. В течение двух десятилетий мы, благодарные зрители, следили за приключениями его замечательного героя. По причудливой иронии судьбы, отсидевший из-за ложного обвинения в шпионаже актёр, спустя годы, получил от тех же «органов» все возможные награды за роль уже настоящего «классового врага», реального шпиона. Были у него почетные грамоты от КГБ, благодарственные письма от МВД, многочисленные ведомственные награды. Плюс ещё два «подарка» от соответствующего ведомства: досье на следователей Моргуля и Кириленко. Первый, в конце концов, был расстрелян, а следы второго «потеряли» даже всемогущественные органы. И – личное дело Жжёнова за № СО – 47127…

Особая глава в трагической биографии выдающегося актёра – его отношения с женщинами. И об этом следует сказать особо. Первой его любовью стала белорусская актриса Евгения Голынчик. Георгий Степанович вспоминал: «Когда Женя пришла на последнее свидание в Питере, я ей сказал: «Умоляю: не жди меня. У меня нет гарантии, что выживу. Во всяком случае, я не хочу, что бы ты свою жизнь ставила в зависимость от моей – неудачной. Спасибо тебе за всё, но живи, как тебе хочется. Ты молода и у тебя есть на то право. Пусть я не буду теми веригами, которые на твоей совести останутся». На Колыме первым моим лагерем стал Лукьянский леспромхоз, 47-й километр, где мы тайгу валили. По соседству в вольный посёлок изредка привозили кино. Однажды узнаю, что будут показывать фильм "Истребители", в котором снималась моя Женя вместе с Марком Бернесом. Пошёл к начальнику лагеря: "Разрешите, мол, иметь свидание с женой". У него глаза на лоб: «Что такое? Какая может быть здесь у тебя жена?». Я ему объясняю, что сегодня в вольном посёлке будет демонстрироваться фильм, в котором моя законная жена играет с Бернесом главную роль. Начальник сильно изумился, но отпустил. Перед тем фильмом показали хронику. И я перед тем, как увидеть жену, лицезрю вдруг своего следователя Кириленко! Показывали освобождение Буковины: праздничные хороводы, селяне радуются советской власти. И среди этих хороводов – мой следователь! Ах, думаю, сукин ты сын, вон куда забрался!» С Женей я увиделся после первого возвращения из заключения. И убедился: правильно мы поступили, что разошлись».

В марте 1945 года за хорошее поведение и добросовестную работу Жжёнова досрочно освободили из лагеря Дальстроя. Он устроился в Магаданский заполярный драматический театр. Там и сошёлся с актрисой Лидией Воронцовой, отбывавшей срок «за связь с иностранными моряками». Через год у Лидии и Георгия родилась дочка Лена. Однако к тому времени их семейная жизнь не просто расстроилась – стала невыносимой. И хотя Георгий Степанович стойко переносил тяжелый характер жены, ее постоянные истерики, в конце концов, вынужден был уйти. Спустя какое-то время получил телеграмму из Свердловской области: «Арестована повторно, ребенок в распределителе. Лида.». Бросил все дела и перевёз Леночку к матери в Ленинград. Однажды с грустью заметил: «Лида – трагедия моей жизни». Остаётся добавить, что после окончательного освобождения Воронцова уехала в Ялту и там покончила с собой...

С Ириной Махаевой, вольнонаёмной актрисой, Жжёнов встретился в норильском Заполярном театре. Выйти замуж за заключённого в то время означало целиком и полностью разделить все его невзгоды и тяготы.

Будучи моложе супруга на десять лет, Ирочка не испугалась трудностей. Более того, именно благодаря ей, Жжёнов и был реабилитирован. В 1956 году у них родилась дочь – Марина. Но и тут, к сожалению, супружеская жизнь не задалась. Лишь женившись в четвёртый раз на Лидии Петровне Малюковой, Георгий Степанович обрёл, наконец, семейный покой и уют. У них родилась дочь Юля. Никогда не выглядевший на свой возраст актёр, стал для своих женщин надеждой и опорой. До восьмидесяти лет он играл в любимый футбол. В девяносто сам водил автомобиль, управлялся по хозяйству на даче и часами плавал в море. Говорил супруге: «Лида, мы с тобой молодые. Просто не надо делать резких движений». Всего один раз изменил этому правилу, и тот случай стал роковым. Жжёнов поскользнулся возле своего дома по улице Зоологической, упал и сломал шейку бедра. Врачи сделали артисту операцию, поставив эндопротез. Ещё находясь в реанимации, Георгий Степанович с помощью врачей и жены начал пытаться ходить. Но 4 декабря 2004 года был снова госпитализирован с воспалением дыхательных путей. После тщательного обследования у него обнаружили рак легкого – тюрьма все-таки его доконала…

«Я потеряла не только прекрасного человека и актёра, но и удивительного партнёра. Последний раз мы играли спектакль «На золотом озере» 3 октября – он шёл замечательно, зал принимал нас великолепно. Мне и в голову не могло прийти, что больше Жжёнов никогда не выйдет на сцену. Он скрывал свои болячки и жутко не любил, когда о них расспрашивали. Георгий Степанович прекрасно держался, был удивительно прямым и честным человеком – если ему что-то не нравилось, говорил об этом порой довольно резко». Ирина Карташёва, народная артистка России.

«Он был для меня всем. Лучше человека, чем он, я никогда не встречала в своей жизни. И не встречу. Таких людей, как Жжёнов, просто не существует. И как мужчина, и как просто личность». Лидия Малюкова, вдова.

«Я ему однажды сказал: «Георгий Степанович, а что если всё это, вся ваша тяжелейшая жизнь - Божий промысел? Если вам Бог посылал испытания, проверяя вас на прочность? И вы эту проверку прошли. Ваши ровесники были призваны на фронт в первые же дни войны. И в первые же месяцы почти все полегли. Если бы вас судьба - тяжелая, обидная - в лагеря ни забросила, то неизвестно, жили ли бы вы вообще на белом свете». А он ответил: «Знаешь, Миша, всё-таки я бы предпочёл вместе с ровесниками уйти на фронт». Михаил Ножкин, артист, поэт.

Георгий Степанович был достаточно замкнутым и осторожным. Он не гнался за славой. Представить его в современной ситуации, когда одни и те же актёры переходят из сериала в сериал, просто невозможно.

Когда решался вопрос о роли, у него зачастую была возможность повлиять на режиссёра, взять какую-то роль себе, но он этого не делал. Бывает смешно, когда слышишь, как нынешние звездочки, что кривляются на эстраде под фонограмму, называют всё это творчеством. А для Георгия Степановича кино было работой – творчеством он свою игру никогда не называл. Он буквально врастал в роль. Дубли с ним можно было не делать – они всё равно получались один в один. Я удивляюсь, как он, многие годы, находясь сначала на волосок от смерти, а потом – на пике славы, сохранил то, что получил в подарок от природы – и талант, и способности, и себя самого, свою душу. Ведь часто бывает, что люди с годами становятся более черствыми, равнодушными и к тем вещам, которые никогда и ни за что не сделали бы ранее, начинают относиться спокойно, как к должному. Совесть съеживается, жизнь заставляет портиться. А он сохранился – его ничто не изменило. Это всегда меня поражало». Александр Митта, кинорежиссёр.

«Все неимоверные страдания Георгия Степановича, его творчество, его общественное служение России, сам феномен его земного бытия - это бесценные уроки не только для нас, его современников, но и великая школа жизни для будущих поколений. Мы должны быть ему благодарны за явленные образцы непреклонности духа, стойкости, мужества, незлобия вопреки злым обстоятельствам, человеколюбия и веры в торжество правды и справедливости». Зураб Чавчавадзе, общественный деятель.

«Совершив всё для прощания с Георгием Степановичем Жженовым, мы можем сказать, что хотя его и не учили богословию, он был глубоко верующим человеком. Этот дар он приобрёл за годы ссылок, каждый день которых проходил между жизнью и смертью». Архимандрит Тихон.

«А вот не стало его, и я как будто осиротел. Замечательный мужик был. Хорошие фильмы нам оставил. Уж не знаю, сколько мне осталось жить, а смотреть их до смерти буду». Василий Дурочкин, контролёр тюрьмы.

«Обаяние – искусство быть самим собой. При любых обстоятельствах. Я не умею и не люблю прикидываться. Не играть другого человека, а быть им – этим я всегда руководствуюсь».

Георгий Жжёнов.