Хотя революционная доктрина заимствовала некоторые из своих лозунгов у христианства, ее исповедники никогда не могут искрен­не объединиться с верующими и особенно со служителями Церкви, поскольку сама Церковь есть божественное установление на земле. Сколько ни пытались иногда служители последней заискивать у рево­люционных вождей, революционеры пользуются их услугами только временно, как средством для укрепления своего влияния в народной среде, всегда так чуткой к голосу Церкви, а потом разрывают этот противоестественный союз и отбрасывают своих прежних слуг, как ненужную более вещь, обрекая их наряду с прочим духовенством на гонение, а нередко даже на смерть.
История великой французской революции особенно красноре­чиво показывает, что никто не может работать двум господам, столь несродным между собою. Нельзя одновременно служить Богу и рево­люции, как богоборческому началу.
Римская церковь издавна привыкла приспособляться к духу вре­мени, связывая с ним свою деятельность и вместе свою историческую судьбу. В этом был источник ее внешних успехов и внутренней слабо­сти в одно и то же время. Когда во Франции начало определенно выяв­ляться революционное брожение, католическое духовенство тотчас же поспешило примкнуть к нему в лице своих представителей, призван­ных к участию в собрании так называемых «Генеральных Штатов». Де­мократически настроенные священники одни из первых оказались на стороне нового движения, на гребне которого они надеялись подняться сами из своего прежнего, как им казалось, униженного положения. Они были не столько захвачены стихийным потоком революции, сколько сами ускоряли ход последней, сделавшись ее активными участниками.
Первые, кто присоединился к третьему сословию из двух других — духовенства и дворян, были три священника из Пуату. Их встретили в зале бурею восторгов. На следующий день сюда явились еще 9, что дало повод одному историку с горечью заметить: «Это было первым шагом революции и, таким образом, она выходила из храмов, кото­рые она уничтожит» (Мадлэн Л. Французская революция. Т. 1 / Пер. С. И. Штейна. Берлин: Слово, 1922. С. 79).
Вслед за священниками пошли по тому же пути епископы и другие прелаты.
На другой день после взятия Бастилии архиепископ Парижский служит торжественный Те Deum в Notre Dame в присутствии 2000 че­ловек, украшенных синими и красными «кокардами», и тем как бы благословляет победу революции.
Делая последней одну уступку за другой, отказавшись ради урав­нения сословий от десятины и церковных имуществ, духовенство напрасно надеялось умилостивить таким путем этого Молоха, тре­бовавшего не только материальных, но и человеческих жертв: своею уступчивостью оно само подготовляло почву нового «гражданского устройства духовенства», через которое Конвент захотел подчинить себе Церковь, ограничив над Нею власть папы.
От епископов и священников потребовали присяги новой власти, и когда большинство из них, раскаявшись в своих опасных увлечени­ях, отказалось от нее, их поспешили заменить другими. Непокорных правительство безжалостно бросало в тюрьмы, отправляло в ссылку или осуждало на казнь.
Во время террора множество духовенства, монахов и монахинь было послано на гильотину во имя «свободы» для укрепления рево­люции.
Но рядом с этими невинными жертвами последней мы видим значительное число духовных лиц, которые не задумались отречься ради нее от своего сана и посвятить все свои силы на служение ново­му кумиру, с которым они тесно связали себя. Их имена неотделимы от бурного течения истории французской революции, которую, одна­ко, не всем из них удалось благополучно переплыть. На первом мес­те среди церковных отщепенцев стоит известный Талейран, бывший епископ Отэнский, а потом выдающийся государственный деятель времен революции и реставрации. На его примере легко видеть, как глубоко революция развращает людей, особенно тех, кто связан был прежде церковной дисциплиной и, порвавши с ней, не останавлива­ется потом на середине.
Человек, в одинаковой степени способный, как и безнравствен­ный, он весь исчерпывается характеристикой, данной ему Мадлэном: «Это была грязь в шелковом чулке, он нащупывал почву и еще нака­нуне октябрьских дней не выбрал окончательно своего пути. После них его выбор сделан: так как революция победила, он будет заседать на левой, предаст свое сословие, свою Церковь, своего короля, свою душу, сложит свое священническое одеяние и всегда с улыбкой, умея не вызывать злобы у тех, кого предает, будет предавать всех, всегда обаятельный, умеющий убеждать, порочный, бесчестный и доводя­щий предательство до гениальности» (там же. Т. 1. С. 140).
Очень много услуг революции оказал бывший аббат Сиэс, сделав­шийся ее приверженцем и своего рода пророком с первых дней ее по­явления, близко примыкавший потом к якобинцам, сумевший сохра­нить свое положение среди всех кризисов и переворотов этой эпохи, пока не сделался одним из трех консулов вместе с Наполеоном.
Во время террора выдвинулся особенно своею жестокостью Ле Бон, бывший священник, «заставивший истекать кровью два депар­тамента Камбрэ и Аррас» и обагренный этой кровью с головы до ног.
Можно назвать и ряд других епископов и клириков, пошедших за колесницею революции и запятнавших себя множеством постыдных и преступных деяний, которые невольно отбрасывали тень на всю Церковь.
Иначе сложились отношения Церкви и духовенства и революции в России.
Русская Церковь всегда помнила, что Царство Христово не от мира сего, и потому никогда не искушалась похотью мирской власти. Она принимала живое, деятельное участие в государственном строи­тельстве, когда Русская земля собиралась воедино; поддерживала вер­ховную власть тогда, когда она не твердо еще стояла на собственных ногах; отчасти заменяла ее через своих первосвятителей, когда она прерывалась, но затем спешила отрясти прах земли от ног своих и снова уходила внутрь себя, в сферу чисто своего религиозного служе­ния Богу и вечному спасению людей.
Патриарх Тихон, как мы видели, самым ходом исторических со­бытий вознесен был на высоту народного вождя.
Идея верховной власти, не находя себе после падения Царского трона законного воплощения, могла обрести в нем своего временного блюстителя, но то, что было так естественно в Древней Святой Руси, было опасно в эпоху революционного распада русского народа и от­крытого гонения на Церковь.
Его личное смирение, выразившееся в полном отсутствии вла­столюбия и честолюбия, также не располагало его к политическим выступлениям. Он хотел остаться только Первосвященником и Про­роком своего народа, но не стремился стать подобным Судьям Изра­ильским в то время, когда на Руси не стало Царя и каждый делал, что хотел.
Он знал, что малейшее покушение с его стороны хотя бы временно перейти грань между Божиим и кесаревым не замедлит поставить его в кровавое столкновение с советами, столь ревнивыми к своей власти, и повредит ему в осуществлении своих чисто церковных прав и обя­занностей. Его главной задачей было сохранить в эту смутную пору всеобщего шатания и нравственного разложения чистоту веры, един­ство и авторитет Церкви, что было так важно для духовного укрепле­ния русского народа и для сохранения его национального облика.
Отделение Церкви от государства давало ему те преимущества, каких не имела Католическая Церковь во Франции в период рево­люции. Продолжая быть связанной с государством уже безрелигиоз­ным, Римская Церковь в этой стране, невзирая на все принесенные Ею жертвы в пользу революции, сделалась сама жертвой последней, навязавшей Ей свою волю в Ее внутреннем управлении и обратившей Ее в орудие для достижения собственных целей.
В противоположность ей Русская Церковь жила обособленною от безбожной власти жизнью и представляла собою особый мир, управ­ляющийся внутри по своим собственным законам.
Чем независимее была Она, чем меньше Она ожидала покровитель­ства или каких-либо вообще земных благ от государства, тем свободнее Она могла судить последнее за все злодеяния советской власти. Про­явлением такого суда была уже торжественно отслуженная Святейшим Тихоном панихида по убиенном Государе Императоре Николае II и всей Царской Семье 8 июля 1918 г. в Казанском соборе в Москве после крестного хода, когда он открыто назвал большевиков цареубийцами.
В своем историческом послании от 28 октября 1918 г., приурочен­ном к первой годовщине революции, Святейший Патриарх обратился с грозным обличением прямо к Совету Народных Комиссаров, исходя из слов Евангелия: «все, взявшие меч, мечом погибнут» (Мф. 26, 52).
Перечислив все содеянные ими преступления за год пребывания у власти — убийства, грабежи народного достояния, попрания свобо­ды и особенно свободы в делах веры, он призывает их к покаянию и прекращению вражды и междоусобной брани, чтобы дать народу «же­ланный и заслуженный им отдых». А иначе, говорит он в заключение, «взыщется от вас всякая кровь праведная, вами проливаемая (Лк. 11, 51) и от меча погибнете сами вы, взявшие меч» (Мф. 26, 52).
Не забудем, что это послание распространялось в Москве открыто в печатном виде. В нашей истории немного можно указать примеров, когда Церковь устами своего Первоиерарха так дерзновенно и всена­родно износила бы ряд суровых обвинений носителям государствен­ной власти.
«Мы знаем, — говорит Патриарх, — и здесь мы слышим как бы язык св. Филиппа, — что наши обличения вызовут в вас только зло­бу и негодование и что вы будете искать в них лишь повода для об­винения нас в противлении власти. Но чем выше будет подниматься "столп злобы" вашей, тем вернейшим будет то свидетельством справедливости наших обвинений».
Не будучи в состоянии побороть Церковь внешнею силою, боль­шевики стали стремиться разложить Ее изнутри, действуя по древнему правилу: divide et impera [«Разделяй и властвуй» (лат). — прим. ред]. В рядах духовенства нашлись лица, восприявшие дух революции, которые сами поспешили пойти им навстречу.
Это были так называемые живоцерковники и обновленцы, счи­тавшие революцию всеобъемлющим началом жизни и стремившие­ся к полному «обновлению» Церкви и особенно к переустройству Ее управления на демократических началах.
Кто входил в состав этих реформаторов, присвоивших себе общее наименование «обновленцев»?
Тут были некоторые либеральные епископы и священники, еще в 1905 г. заявлявшие себя сторонниками радикальных преобразований в Церкви; священно- и церковнослужители, понесшие на себе справед­ливую кару закона и амнистированные революцией, так называемые «социал-диакона» и «социал-псаломщики», домогавшиеся уравнения со священниками не только в доходах, но и административных правах; тще­славные честолюбцы, искавшие себе легкого возвышения на служебной лестнице; безудержные анархисты, ненавидевшие всякую власть и вся­кую дисциплину, или просто искатели приключений, беспринципные и легкомысленные люди, которых всякая общественная смута, подобно взбаламученному морю, выбрасывает со своего дна на поверхность. Нис­падая со ступени на ступень, многие из них дошли до крайне глубокого духовного растления. Церковь в лице Патриарха сейчас же поспешила отделить их от себя путем законного канонического отлучения и тем спасла свой организм от дальнейшего заражения революционным ядом.
После этого они превратились в особую секту, ненавидимую наро­дом, открыто называвшим их иудами-предателями.
Знала должную цену этим отщепенцам и советская власть, глубоко презиравшая их, невзирая на их ласкательство перед нею, и пользо­вавшаяся ими только как орудием для поднятия смуты внутри самой Церкви.
Главными организаторами и вождями этого движения были епи­скоп Антонин [Грановский] (бывший викарий Петроградской епархии), архиепископ Евдоким [Мещерский] (Северо-Американский и потом Нижегородский) — оба показавшие свое лицо еще в 1905 г., и епископ Леонид [Скобелев], протоиереи А. Введенский и В. Красницкий. Ими была создана так называемая «Живая церковь» и «Союз общин древне-апостольской церкви», слившиеся вместе с Союзом Возрождения на так называемом II «Всероссийском соборе» в апреле 1923 г. в одну церковную организацию, возглавленную сначала «Высшим Советом Российской Церкви», а потом «Священным Сино­дом Российской Православной Церкви».
Влившиеся в нее разные обновленческие группы не вполне сов­падали между собою по своим реформационным программам, но их объединяло «искреннее признание социальной революции», которой они придавали мировое мессианское значение, как осуществлявшей якобы Христовы заветы на земле государственными средствами, и вражда против Патриарха, которого на этом мнимом «Соборе» обнов­ленцы решили объявить лишенным сана и звания Патриарха и даже монашества за то, что он «направил всю силу своего морального и церковного авторитета на ниспровержение существующего граждан­ского и общественного строя жизни». Замечательно, что для обосно­вания своего решения «собор» не привел ни одного церковного пра­вила, считая, очевидно, это излишним.
В это время Патриарх уже находился в тюрьме и числился состоя­щим под судом за противодействие распоряжению советского прави­тельства об изъятии церковных ценностей на помощь голодающим, хотя он сам приглашал духовенство и верующих к пожертвованиям на борьбу с этим народным бедствием и высказался только против вы­дачи большевикам освященных предметов, бывших в богослужебном употреблении.
Вынося свой столь жестокий, как и совершенно незаконный ан­тиканонический приговор над Патриархом, обновленческий собор здесь несомненно угождал желаниям большевиков, пытавшихся най­ти в нем точку опоры для своего суда над главою Русской Церкви. Он едва ли мог избежать смертной казни, если бы в защиту его не выступил тогда не только русский народ, но и почти весь христианский мир. Большевистская власть была вынуждена уступить этому двойно­му давлению: Святейший Тихон был освобожден от суда и выпущен на свободу к большому огорчению обновленцев, стремившихся узур­пировать его власть.
Не признав никакой канонической силы за осудившим его «со­бором», Патриарх снова принял бразды правления и быстро собрал вокруг себя свою паству, которая в значительной степени была рас­хищена во время его заключения этими хищными волками. За ним, как за своим испытанным пастырем, снова устремился православный народ, этот исконный «хранитель благочестия». Но враги его не хоте­ли сложить своего оружия и попытались обратиться за поддержкой к другим православным восточным церквам. Обновленцы домогались получить от них подтверждение своего осуждения, произнесенного над Патриархом Тихоном, и признания созданного ими Священно­го Синода, как единственного законного органа высшей церковной власти в России.
Вселенский Престол, сначала защищавший Святейшего Тихо­на, отказавшись от участия в суде над ним и даже объявив его устами Патриарха Мелетия «исповедником», потом, как известно, настоль­ко изменил свою политику в отношении Русской Церкви, что Пат­риарх Григорий VII вместе со Священным Синодом решил послать нарочитую комиссию «для изучения течений русской церковности и происходящих разногласий и разделений». В инструкции, данной этой комиссии, выражено пожелание Константинопольского Патри­арха, чтобы Патриарх Всероссийский Тихон «ради единения раско­ловшихся и ради паствы пожертвовал собою, немедленно удалившись от управления Церковью, как подобает истинному и любвеобильно­му пастырю, пекущемуся о спасении многих, и чтобы одновременно упразднилось, хотя бы временно, Патриаршество, как родившееся во всецело ненормальных обстоятельствах в начале гражданской войны и как считающееся значительным препятствием к восстановлению мира и единения».
Святейший Тихон достойно ответил на этот незаконный акт главы Константинопольской Церкви. В грамоте, посланной им Патриарху Григорию VII, он разъясняет ему всю неканоничность и небратолюбие его образа действий, основанного на одностороннем и пристрастном освещении дела со стороны церковных раскольников-обновленцев. Его удаление от власти «не только не умиротворило бы св. Церковь, но породило бы новую смуту, принесло бы новые скорби и без того многострадальным верным ему архипастырям и пастырям».
«Не честолюбие или властолюбие, — пишет он, — заставило нас снова взять крест патриаршего служения, а сознание своего долга, подчинение воле Божией и голос верного Православию и Церкви епископата». Эти последние слова были столь же искренни, как и справедливы по существу.
Если патриаршее служение всегда было крестом, то никогда на протяжении всей нашей истории этот крест не был для главы Русской Церкви столь тяжелым, как в революционные годы, когда глубоко был потрясен весь внутренний порядок в России и вместе с тем поколеб­лено и международное положение ее, с которым было тесно связано и положение Русской Церкви в ряду других восточных Церквей.
Замечательно, что трудности для русских первоиерархов усили­лись именно с тех пор, как они вознесены были на высоту патриар­шего достоинства. Промыслу Божию угодно было, чтобы уже первый Всероссийский Патриарх Иов подвергся гонению от Лжедимитрия и примкнувших к нему русских изменников. Еще более тяжелым был исповеднический путь Святителя Гермогена, вынесшего лютую брань с последующими самозванцами, с русскими «ворами» и предателями Отечества и особенно с фанатическими поляками-католиками, опи­равшимися на последних.
Что же касается положения Святейшего Тихона, то оно было го­раздо сложнее и часто несомненно мучительнее судьбы двух его слав­ных предшественников. Он должен был терпеть беды подлинно со всех сторон: и от беспощадной богоборческой власти, готовой еже­минутно растерзать его, и от коварных «лжебратий» — обновленцев и украинцев, безжалостно раздиравших хитон Русской Церкви, и от некоторых восточных Церквей — например, Румынской, отторгшей от него Бессарабию, и особенно от Вселенского Престола, воспользо­вавшегося ослаблением Русской Церкви, чтобы расширить за Ее счет пределы своей юрисдикции и даже подчинить Ее самую своему суду и верховному надзору.
Он остался почти одинок, когда большинство верных ему епи­скопов отправлены были в тюрьмы или ссылку. Всецело преданные ему зарубежные епископы во главе с Блаженнейшим Митрополитом Антонием, неоднократно выступавшие с ходатайствами об оказании ему защиты пред представителями других восточных Церквей и инославных исповеданий, а иногда и главами иностранных государств, не могли оказать ему никакой существенной помощи. Глубоко со­чувствовали ему и страждущей Русской Церкви искренние друзья по­следней Патриарх Антиохийский Григорий IV и Патриарх Сербский Димитрий, но также не в состоянии были оказать ему никакой под­держки, кроме чисто нравственной.
Неудивительно, что Патриарх Тихон иногда, — ибо он тоже был человек, — как бы изнемогал под тяжестью лежавшей на нем ответ­ственности.
Каждая смута имеет то свойство, что колеблет почву под наши­ми ногами, сдвигая всю жизнь с ее основ. Она способна замутить нравственное сознание и самый здравый смысл человеческого об­щества.
Мысль, кажущаяся очевидной в обычное время, теряет в револю­ционном чаду ясность своих очертаний. Добро и зло, истина и ложь смешиваются вместе, как это бывает с предметами, окутанными ту­маном. Между тем кипящая, полная неожиданностей жизнь не ос­тавляет времени для размышлений, требуя быстрых решений от тех, кто держит в своих руках общественное кормило. От постоянной бди­тельности, крайнего физического и духовного напряжения они, есте­ственно, могут почувствовать утомление, выражающееся в неуверен­ности или неустойчивости их действий. Можно ли строго винить их за это зло? Так кормчий, ведущий корабль сквозь подводные скалы и борющийся с противным ветром, может сделать невольно неверное движение рулем. Кто решится вменить ему это в преступление?
В свое время много писалось о так называемом покаянном посла­нии Святейшего Тихона, в коем он заявил себя «не врагом» советской власти. Происхождение этого документа, предшествовавшего осво­бождению его из тюрьмы, до сих пор покрыто тайной [3]. Трудно до­пустить, чтобы Патриарх-Исповедник подписал его вполне свобод­ным решением своей воли. Вся его предшествующая и последующая деятельность говорит за то, что такой акт мог быть вырван у него под влиянием террора, тяготевшего над ним в то время.
Отделенный от всего мира, не имея точных сведений относитель­но истинного состояния Церкви, он, естественно, мог искать путей для спасения не себя лично, а своей паствы, боясь, что она будет со­вершенно расхищена и поглощена обновленцами; этим легко могли воспользоваться в своих видах советские власти, предложив ему под­писать заранее составленное для него заявление. С другой стороны, как определенно говорили об этом в то время, он хотел таким образом избавить от казни многих священников, осужденных на смерть в свя­зи с декретом об изъятии церковных ценностей.
Мысль об угрожавшей им участи тем более угнетала его, что он считал себя лично ответственным за осужденное духовенство, кото­рое исполняло его распоряжение, отказываясь выдать большевикам освященные предметы.
Вынудив у Патриарха хотя бы формальное признание советской власти, большевики хотели одновременно поднять значение послед­ней во мнении населения и унизить самого Патриарха в глазах верую­щих, привыкших видеть в нем мужественного, стойкого и неподкуп­ного блюстителя Православия. Но они ошиблись в своих расчетах.
Народ верил своему Патриарху и своему внутреннему чувству больше, чем людям с сожженной совестью. Он был убежден, что Святейший Тихон внутренне в своей архипастырской совести никогда не мог иметь ничего общего со слугами сатаны, и если он по тем или другим обстоятельствам и подписал вышеуказанное заявление, то «чернила не замарали его души» (как сказал Григорий Богослов некогда о своем отце, епископе Григории, по простоте подписавшем полуарианский символ). Преобладающее большинство епископов и прочего духовен­ства осталось верным своему Первоиерарху, отшедшие возвратились вновь и только немногие (в том числе епископ Волоколамский Феодор) соблазнились его заявлением и временно отдалились от него.
По существу отношение Патриарха к советской власти не изме­нилось, и после опубликования этого акта большевики не могли не почувствовать, что он по-прежнему не с ними, и потому продолжа­ли зорко и подозрительно следить за ним; не решаясь снова налагать своих рук на него самого, они отнимали у него лучших сотрудников, лишая их свободы или отправляя в отдаленные ссылки.
В то же время они всячески поддерживали против него деятель­ность обновленцев, что, однако, не помогало, а скорее вредило по­следним.
В этой напряженной борьбе и угас великий светильник. Кончина его, последовавшая неожиданно для всех в лечебнице Бакунина, об­веяна до сих пор неразгаданной тайной. Если она не была насильст­венной, то во всяком случае была страдальческой. О нем можно ска­зать словами апостола, что «он умирал во вся дни» в последние годы своей жизни. Народ, оставшийся верным ему до конца, увидел в нем истинного Исповедника Православия и выразил это особенно в день его погребения, явившийся новым торжеством его над его врагами.
Зрелище величественной народной скорби, собравшей к его гробу неисчислимое количество верующих, воочию показало, как высоко они чтили своего любимого Первосвятителя и Печальника. Его мо­гила стала потом всенародной святыней, его имя — священным заве­том для его паствы и для пастырей. Только те иерархи, которые были близки по духу почившему Патриарху и являлись его ближайшими сподвижниками при жизни, привлекали к себе русских православных людей и после его ухода. «Тихоновская Церковь» стала навсегда для них истинно спасающею, мерилом чистой, неповрежденной веры и знаменем канонической правды.
История еще не успела произнести над Патриархом Тихоном и его деятельностью своей окончательной оценки, но суд православной на­родной совести предрешил ее заранее.
Тем, кто дерзнул бы зазирать его в недостатке последовательно­сти в отношении большевистской власти, мы напомним о том, что это вопрос скорее практической целесообразности или икономии, чем дело веры или нравственной правды. Принципиально Патриарх всегда осуждал большевизм как явление безбожное и безнравствен­ное, но практически был вынужден ослабить открытую борьбу с советской властью, чтобы не подвергать большей опасности Церковь. Так и св. Тарасий, Патриарх Цареградский, считал за лучшее до вре­мени не обличать иконоборцев, дабы еще более не раздражать их про­тив Церкви. И святитель Филипп вынужден был временно мириться с опричниной, надеясь тем умягчить сердце Грозного царя. И Церковь не осудила их за это. Она снисходила иногда даже к догматическим неточностям некоторых своих отцов и учителей, если они возникали под влиянием каких-либо особых затруднительных обстоятельств и не переходили в сознательное и упорное сопротивление истине. Здесь уместно вспомнить Слова знаменитого Патриарха Фотия, обращен­ные к Аквилейскому архиепископу, которыми мы и закончим свой краткий очерк, посвященный Святейшему Тихону:
«Мало ли затруднительных положений, которые вынуждали мно­гих отцов частью неточно выражаться, частью говорить в применении к обстоятельствам [при нападении врагов]; а иное по человеческому неведению, которому подлежали и они... Если же иные и говорили неточно или по неизвестной для нас причине [даже уклонялись от пути] но исследований не было и никто не вызывал их к дознанию истины: [мы оставляем их в числе Отцов так же, как бы и не гово­рили они того]; оставляем частью [за знаменитость их жизни и славу добродетелей], частью за [непорочность их в прочих отношениях], но не следуем тем словам их, где погрешили они» (Филарет [Гумилевский], архиеп. Историческое учение об отцах Церкви. Т. 1. СПб., 1859. С 18).
Это мудрое отеческое правило должно быть приложено в качестве нравственного мерила и в отношении к Святейшему Патриарху Ти­хону.
За «знаменитость его жизни», за «славу его добродетелей», за апо­стольское дерзновение, с каким он обличал безумие и жестокость большевиков, находясь всегда в руках своих врагов, за исповедническую ревность о Православной Церкви, которую он сохранил, как непорочную Невесту Христову среди яростных волн богопротивной злобы, обуревавшей ее со всех сторон, за то, что он не устрашился взять крест патриаршего служения в столь бурное и опасное время и мужественно и терпеливо донес его до конца, принося себя ежечасно в жертву за врученный ему народ Божий, за все это он должен быть увенчан похвалами, независимо от того, что написано или подписано им в минуту искушения; хотя бы эти слова и соблазнили некоторых из малых сих, они не могут быть вменены ему в тяжкую вину, потому что вышли из-под его пера, но не из его сердца, — в состоянии душевной борьбы и тревоги и с избытком были искуплены свидетельством его остальной жизни.
Пробыв семь с половиной лет в непрерывных трудах и страданиях на Престоле Святителя Петра и Патриарха Гермогена и идя в своем служении по их стопам, он подлинно исполнил лета долга.
Его славное имя является лучшим оправданием и украшением для нашей Церкви в эту смутную эпоху, и, торжествуя над временем, оно будет сиять в веках наряду с именами великих подвижников и бор­цов за Православие и бессмертных строителей и печальников Русской земли, которых Господь воздвигал на свещнице Русской Церкви в наиболее мрачные и тяжкие времена нашей истории. + Митрополит Анастасий [1] Вот мелкая, но красноречивая картина, характеризующая его отношение к своим собратьям. На Троицком митрополичьем подворье еще до его избрания на Патриар­ший Престол жили, как его гости, первенствующий среди русских иерархов митро­полит Киевский Владимир [Богоявленский], архиепископ Агафангел [Преображен­ский], архиепископ Арсений [Стадницкий] и я. Митрополиту Владимиру предостав­лена была лучшая комната Митрополичьих покоев, которую занимал некогда он сам, будучи на Московской кафедре. За столом он занимал по настоянию самого хозяина первое место. Сделавшись Патриархом, Святейший Тихон ни за что не хотел изме­нить установленного порядка в его доме, сохранив за митрополитом Владимиром все прежние преимущества до председательства на трапезе включительно. [2] Патриарх Гермоген призывал русских людей покаяться и объединиться, чтобы освободить Москву от внешних врагов, поляков, захвативших ее и угрожавших пора­ботить и окатоличить русский народ. [3] Что касается его «завещания», то обстановка, в которой оно возникло, и самая неожиданность его появления возбуждает еще более сомнений в его подлинности.
Истичник: Митрополит Анастасий (Грибановский). Святейший Патриарх Тихон, харак­тер его личности и деятельности (По личным воспоминаниям) // Памяти Святейшего Патриарха Тихона: К двадцатипятилетию со дня кончины: 25 марта / 7 апреля 1925 г. - 25 марта / 7 апреля 1950 г. Jordanvill: The Holy Trin­ity Monastery, 1950. № 4. С. 16-39;
Взято из: Современники о Патриархе Тихоне. Том II. М. 2007. стр. 16-38.

Источник