Господь открыл Своей Церкви, что три Вселенские святителя имеют равное достоинство в Его всеправедных очах; но к народу Божию, народу церковному, святый Златоуст ближе всех. He говорим о нашем времени безпросветного религиозного невежества, забвение отцев Церкви, не только одичавшею паствою, но и омирщившимися пастырями: обращаем лице свое ко временам безраздельного единодушия народа и клира в жизни церковной, которое длилось у нас от времен Владимировых до дней Петровых, которое длится на православном Востоке от времен Апостольских до дней настоящих; обратим также лицо свое к тем еще «живущим и оставшимся» инокам и мирянам, особенно - единоверцам, которые живут чистоцерковным бытом. Чье имя из святых угодников услышите вы ежедневно на общественной молитве? Златоустово! Чьи книги чаще всего встретите вы в домах христианских и в наибольшем числе во святом храме? Златоустовы! Кто единственный из святых прославляется даже в день Святой Пасхи, когда упраздняются на целых 16 дней последования дневным святым? Он же, святой Златоуст, которому воспевается тропарь после Пасхальных стихир и чтение его слова.

Пока чада Церкви изучали Божественное Писание, они изучали его по Златоустову толкованию, и в церкви, и дома, ибо толкования блаженного Феофилакта Болгарского, читавшиеся народу, являются лишь сокращением толкований Златоустовых. Златоуст чрез все века церковного быта остается для христиан главным истолкователем Божественного Откровения: оно входит в разумение верующих чрез Златоуста.

Но не за это только славословит Церковь великого учителя: она поставила его творение средоточием своего учения верным потому, что святый Иоанн, быть может преимущественно пред всеми отцами, был учителем, был человеком Церкви, человеком жизни. Учение других отцев вращаются около предметов Божественных или рассматривают жизнь и борьбу в области личного бытия, и только иногда их мысль обращается к жизни общественной, но по большей части, как чему-то вне их стоящему: напротив, святый Иоанн Златоуст не может мыслить и чувствовать вне общества верных, вне Церкви. Всякую заповедь, всякое событие искупительной жизни Христовой он сейчас же применяет к человеческому общежитию - к добрым и злым, богатым и бедным, счастливым и несчастным. Нужно не иметь никакого духовного чутья, чтобы не понять, что читаемые на Пасхальной утрени слова: «аще кто благочестив», никто не мог написать, кроме Иоанна Златоуста; хотя католики и признают здесь его авторство спорным.

Он не хотел спасаться без людей. Его душа в сострадательной скорби охватывала внутреннюю борьбу между добром и злом его слушателей, его паствы, его читателей, всех христиан вообще, наконец всего рода человеческого, и притом, не только жившего в его время, но и того, который жил раньше, и будет еще жить.

Такое почти сверхъестественное выступление духа из личного бытия в бытие общее, соборное, - такое как бы перевоплощение себя в жизнь, в борьбу и страдание всех людей поистине делает этого великого учителя сверхчеловеком не в том неразумном смысле, как это принято в современной философии, а в том, что в его сердце вмещалась жизнь всего человечества, почему Церковь и провозглашает, что уста Златоустовы суть уста Христовы, а он сам с полным правом мог бы назвать себя вслед за излюбленным Павлом «соработником Бога Искупителя».

«Я умираю тысячею смертей за вас, всякий день», так говорит Златоуст своей пастве: «ваши греховные обычаи как бы разрывают на мелкие куски мое сердце».

Подобное отожествление себя с другими переживали отцы-подвижники в отношении к своим спостникам, и без слов знали и как бы в себе чувствовали их внутреннюю борьбу. Но святый Златоуст переживает эту борьбу за все человечество.

Такое его подобие апостолу и Христу-Спасителю было впрочем не только в области чувства, в любви и страдании, и в ревности духовной, но и в области мысли, в понимании Божественного откровения. Златоустый учитель не выдвигал одной стороны Божественного учения в ущерб другой. Если бы вы пожелали применить к нему вопрос, вполне приличный в отношении огромного большинства отцев, то не нашли бы на то ответа. Именно, если спросить, кто он был преимущественно: толкователь-аскет, или догматист-метафизик, или теоретик-герменевт, или учредитель церковного благоустройства, то эти вопросы, применимые к преподобному Ефрему Сирину, Григорию Нисскому, блаженному Августину, даже Василию Великому и Амвросию, совершенно неприменимы к нему. Он входил в самую сердцевину Евангелия, улавливал Христовы мысли во всей их всесторонности, и мы, читая его толкование, как бы слушаем продолжение речи Самого Господа. Все различные стороны Библии, излюбленные различными отцами, равно доступны его евангельскому разуму: ни одна сторона не преобладает над другою. Всякое библейское изречение вызывало в его душе такой сильный поток подобных же мыслей, примененных к жизни христиан, что, изъясняя подробно и последовательно слова одной священной книги и приведя в пояснение их какое-либо изречение другой библейской книги, он по целому часу не мог оторваться и от этого случайно приведенного изречения. He над продумыванием истолковательного назидания ему приходилось трудиться, а над тем, как бы остановить стремительный поток мыслей, чувств и слов, вызываемых каждою библейской фразой. Пять бесед говорит он на первые слова VI-й главы Исаии, и одна беседа блестяще другой; священное одушевление проповедника разливается в широкое море, и читатель не может оторваться от этого безконечного гимна Божественной правде и Божественному величию.

Исполненный глубокого личного смирения, св. Иоанн Златоуст далек от той уверенности в себе, которую питают относительно себя учителя народов. Последние, по собственному воображению, как Магомет, или по удостоверению свыше, принятому верою, считают себя особенными нарочитыми посланниками Божиими. Св. Иоанн свои полномочия на такое властное учительство видит только в том священном сане, которым его удостоила Церковь чрез преподание ему даров св. Духа в благодати священства.

Свое сверхчеловеческое или всечеловеческое самочувствие он считает даром благодати священства, а отнюдь не личным достоинством, ибо лично себя он мыслит, как грешника, не достойного благодати, которую он решился принять после первого отказа от нее и после многолетнего покаянно-очистительного подвига. Вот почему Церковь, сравнивая просветительную благодать его учения с молнией, осветившей всю вселенную, прибавляет, что благодать эта показала нам по преимуществу высоту смиренномудрия.

Принимая дары своей вселенской любви, как дар благодати священства, св. Златоуст увещавает и всех иереев помнить, что они одарены сверхчеловеческою силою любви и близости к Богу, лишь бы только сами не отказывались ею пользоваться.

Немногие из современных богословов знают, что самое таинство священства или рукоположение, сущность которого так плохо поддается у них определению, св. Златоуст определяет ясно и прямо, как дар горячей созидающей любви к своей пастве: «любовь эта, говорит он, дается в таинстве рукоположения, как благодатный свыше дар».

Понятно отсюда, почему Златоустый учитель любил говорить о превосходстве иерейского служения и власти пред всякою другою, даже пред царскою. Он разумел здесь нравственную ценность и высоту пастырского делания, его близость к Богу и несравнимость со всем земным. He патриаршую власть он ставит выше царской, а иерейскую, как и повторявший его слова величайший иерарх отечественной Церкви патриарх Никон, совершенно напрасно обвиняемый историками в папских стремлениях; ибо там превозносится не священство, а только папство, не нравственное достоинство, а правительственная власть первосвященника.

Златоуст был слишком велик для того, чтобы быть пристрастным в сторону какого-либо сословия, какого-либо звания: вся Церковь призвана к святости, все должны восходить в меру возраста Христова. Посему, превознося в своих поучениях подвиги монашества, посвящая ему множество страниц своих произведений, воспевая ему гимны, как лучшему жребию христианина, он однако требует, чтобы и миряне не отставали от монахов в ревности об исполнении Божественных заповедей, в молитве и изучении слова Божия. Миряне, говорит он, только тем отличаться должны от монахов, что живут со своими женами, а те пребывают девственниками.

Именно то всего поразительнее в духе Златоуста, что, будучи человеком жизни общества, он не был человеком времени, ни человеком народности, ни человеком сословия, ни человеком определенной культуры. Вот почему он равно близок всем правильно верующим сословиям, народам всех времен и культур. Чрез него во времени отразилась вечность, в определенном месте отразился вселенский дух Евангелия, на грешную землю упал небесный луч, луч Божьего рая. Этим определился и скорый исход его учения, деятельности и жизни.

Соименный Златоусту Евангелист во всех своих пяти творениях раскрывает одну мысль, именно ту, что христианство есть новая жизнь, открывающаяся блаженная вечность, чистая, святая и безсмертная, которая потребляет собою жизнь греховную, ветхую, мирскую, но в свою очередь изгоняется и умерщвляется этою последнею; умерщвляется, конечно, внешним образом по плоти, но своею смертью побеждает мир и покоряет его Богу: таков смысл приводимых им слов Христовых: «Егда вознесен буду от земли, вся приведу к Себе. - Аще зерно пшенично, пад на землю, не умрет, то едино пребывает, аще же умрет, плод мног сотворит» и другие. Мысли эти, высказывавшиеся и Апостолом Павлом, и другими, находят себе то постоянное подтверждение в истории, которому началом было осуждение прославления Спасителя, именно: сильный подъем благочестия и ревности о Боге не выносится греховным миром на долгое время, а виновник такого подъема, согласно Христову проречению, изгоняется и умерщвляется. Мир найдет себе исполнителя такой вражды на Бога. «Но исполнение злого умысла невозможно без участия лжебратии». He могли взять Спасителя под стражу, пока не изменил Иуда; не могли одолеть ни Златоуста, ни святого Филиппа, ни Никона без соучастия лжебратии, которая, руководимая завистью, изощряется во лжи настолько, чтобы осудить праведника по букве закона.- Великий в своей славе Златоуст был велик и в претерпеваемом гонении. Опять он не замечает себя, опять проповедует только о Божественной истине, себя он защищать не хочет, и только стихия огненная повелением Божиим свидетельствует о беззаконном осуждении великого пастыря, как Голгофские камни о беззаконной казни Пастыреначальника.

Блаженная кончина безсмертного для христиан учителя последовала в нынешних пределах нашего отечества. Я желал бы, чтобы талантливый художник изобразил безсмертною кистью мрачную темницу и умирающего в ней забытого узника, окружаемого издевающимися беззаконными воинами, но восторженно взирающего на открывшееся ему небесное явление: ему предстал в нетленной славе замученный прежде в том городе святый Василиск и приветствовал Иоанна словами: «мужайся, брат Иоанн, сегодня мы будем вместе».