Отпевание княжны Веры константиновны состоялось 15 января в монастыре Ново-Дивеево, под Нью-Йорком. Служил епископ Михаил (Донсков) в присутствии чудотворной иконы Божией Матери Курской Коренной и митрополита Виталия. Гроб почившей был покрыт царским штандартом и романовским флагом. В почётном карауле стояли кадеты Нью-Йоркского объединения и скауты-разведчики. Гроб Её Высочества утопал в цветах и венках. Отец Василий сказал прочувственное слово о религиозности и простоте Княжны в обращении с близкими. Похороны усопшей прошли на кладбище монастыря, возле могилы брата Е.В. Князя Георгия Константиновича, умершего в 1938 году. От семья Романовых на церемонии погребения присутствовала душеприказчица Княжны Веры Константиновны, вдова её племянника Княгиня Ирина Сергеевна Багратион-Мухраснкая, Фьяметта Занелли - внучка Князя Иоанна Константиновича (1886-1918) и Ольга Николаевна Куликовская-Романова, невестка последней Великой Княгини Ольги Александровны (1882-1960).


Хотели назвать меня Марианной, в честь старшей и любимой сестры моей матери, царствующей княгини Шаумбург-Липпе, одного из самых маленьких княжеств Германии. Они были погодками и росли, как близнецы. Сестра моего отца, Вера, герцогиня Вюрттембергская, очень огорчалась, что маленькую сестрицу Натусю не назвали ее именем. Поэтому Верой назвали меня. Родители особенно радовались рождению девочки, после стольких братьев и смерти «сестрицы Натуси». Моими восприемниками при крещении были Государыня Александра Феодоровна и брат Константин.



В мое время родители жили в Павловске, из-за здоровья отца. Летние месяцы проводили в имении Осташево, московской губернии, на стыке Звенигородского, Волоколамского и Можайского уездов. Это маленькое имение в 300 десятин отец купил, чтобы показать нам, детям, русскую деревню. В Осташеве мои любимые детские воспоминания: привольная деревенская жизнь, верховая езда, гребля на реке Рузе, той самой, которую Лев Толстой упоминает в «Войне и Мире», описывая Бородинское сражение.



Имение красиво расположено на правом, крутом берегу реки. Большой одичалый парк. На левом берегу Рузы розовая церковь с синими куполами. Утром меня будил трезвон. В последний раз мы ездили в Осташево летом 1916 г. У меня было какое-то предчувствие, что это последний раз . .. Бегала на могилу Олега в парке и по лесам строящейся церкви, недалеко от дома, под алтарем которой должен был быть погребен Олег. Церковь не достроили из-за революции. Большевики не то ее снесли, не то устроили в ней склад. Могилу Олега перенесли на кладбище, не уничтожили. Когда Сталин ввел ордена и погоны, дом починили и устроили в нем музей памяти К. Р., как национального поэта. В имении совхоз.



Зимы 1912-13 и 1913-14 года родители проводили в Египте, где отец лечился. Во время их отсутствия о нас двух младших заботилась Государыня и часто вызывала нас в Царское село, что в трех верстах от Павловска. На лето 1914 г. родители с Георгием и мною поехали в Германию. Отец лечился в Бад Вильдунгене и Бад Наухейме. Мать с Георгием и мною гостила в Бюкебурге, Шаумбург-Липпе (столице Княжества). Затем ездили в Висбаден, к известному тогда глазному врачу профессору графу Визеру, чтобы показать ему мои глаза. Я родилась очень близорукой — наследствие со стороны отца. Затем мы довольно долго жили в Бад Либенштейне, где проводила лето наша материнская бабушка, принцесса Моритц Саксен-Альтенбургская. В этом маленьком городке герцогства Саксен-Мейнинген (бабушка была родом из Саксен-Мейнингена) были лечебные ванны и профессор Визер имел там виллу. Я проходила курс его особого лечения, не признанное алопатами. У него своя особенная школа. У него же лечилась тетя Ольга. (Не в то время, а вообще).


Пахло войной, но отец не верил то усиливающимся, то слабеющим военным слухам, пока не пришла телеграмма от «Дяденьки», Димитрия Константиновича, о мобилизации. Отец присоединился к нам в Бад Либенштейне. Накануне нашего отъезда за ужином сидели: адъютант отца, кн. Владимир Александрович Шаховской, наш француз м-сье Бальи-Конт, моя англичанка, Мария Васильевна Эджлей и фрейлина бабушки, Фрау фон Пленкнер. На следующий день поехали на автомобилях на железнодорожную станцию Иммельборн, чтобы взять скорый поезд на Берлин. Нас остановили. В Германии царила шпиономания и в автомобилях видели русское золото. На вокзале немцы ворчали, увидя русскую надпись на матросской фуражке Георгия («Потешный» — название катера Преображенского полка, мы все носили такие фуражки, девочки тоже). Ленту перевернули, но она просвечивала.


В Берлине к нам присоединился другой адъютант отца, Сипягин, со своей матерью, а в Кенигсберге княгиня Волконская. Это задерживало. Немцы, понятно, хотели интернировать отца. Мать объявила, что останется с ним. Заступилась германская Императрица Августа-Виктория и нас пропустили. В пограничном городе Ейдкунене (Восточная Пруссия) провели ночь. Вокруг вагоны, прусские часовые: помню крупную цифру 33 на их остроконечных касках в защитных чехлах. Окна велели открыть. Лишь у нас детей разрешили закрыть и затянуть занавески. Кормили черным хлебом и молоком. Утром, ротный командир, лейтенант Миллер, или Мейер, до тех пор вежливый, стал грубить и называть нашу мать «милостивая госпожа» (гнедиге фрау). Нас посадили в автомобили: родителей, Георгия и меня в первый, Эджлей, Бальи-Конта, Шаховского и камеристку матери во второй. Сипягина и камердинера отца Фокина задержали, как и большой багаж, сказав, что они последуют за нами через 10 минут. Занавески в автомобилях спущены, рядом с шофером солдат с винтовкой: ведено не открывать занавески, иначе будут стрелять. Мы с Георгием все же поглядывали, чуточку отодвигая занавески и пугали мать. Отец, как всегда, был спокоен. Внезапно остановились. Солдат рванул дверь, испуганно сказав «казаки идут». Нас высадили. Стали ждать Сипягина и Фокина, на обочине дороги.


Мимо нас проходили прусские беженцы со своим скарбом и повозками. На другой стороне дороги стоял крестьянин в белой рубашке, растопыря ноги, перед своим домом. «Вы лучше уходите», - советовал он, «казаки идут». Я на него смотрела и думала: если бы ты знал, что мы принадлежим к этим казакам ... Он потом исчез. Ждем 20 минут, полчаса, два часа. Никто из наших не появляется. Мать говорит, что прусский офицер держит свое слово, и мы все ждали. В итоге Сипягин провел в плену всю войну, а Фокин вернулся в Россию, по возрасту, слишком пожилому для военной службы. Мимо нас проехал наш русский пикет. Затем появилась часть. Шаховской замахал чем-то белым, кажется рубашкой. Приближаемся. То были Новороссийские драгуны. Корнет Лепеха (живущий теперь в Вашингтоне, с семьей) сперва не узнал отца, потом не мог понять, как русский великий князь неделю после объявления войны мог оказаться в прусской канаве??? Нас проводили в Вержбалово. Вокзал полусгоревший. Говорили, что начальник станции со страху его подпалил. Грязь, беспорядок. В ванне под краном широкая черная полоса, как чернила. Сидели в царских покоях, ели солдатский хлеб и колбасу. Кисленький хлеб мне не нравился. С каким удовольствием поела бы я его теперь ... В вагоне третьего класса поехали в Ковно. Мы с братом бегали и резвились. Нас остановили: «Папа спит». Отец отдыхал в купе вагона. В Ковно станция переполнена беженцами. Удручающая картина. Там стоял поезд Императрицы Марии Феодоровны, ожидая ее. Старый императорский поезд. Получили разрешение им воспользоваться: Государыня вернулась в Россию через Данию. Я спала в купе Наследника. Уютный поезд (серебро и голубой). Так мы вернулись домой в Павловск. Братья были уже на фронте. Их благословила, за мать, великая княгиня Мария Павловна старшая. Через две недели пришла телеграмма о ранении Олега. Много лет с тех пор я боялась телеграмм, теперь же мне просто неприятно их получать. Мать носила траур серый, как по павшем за Родину. Вообще же при дворе траур был, конечно, черный: на Пасху и Рождество белый, а в двунадесятые праздники серый. В 1915 г. пал смертью храбрых мой шурин Багратион и скончался мой отец, о чем я писала раньше и была единственной свидетельницей его кончины.


В 1916 году мать с Георгием и мною переехала на жительство в Мраморный дворец в Петрограде; предоставила Павловск Иоанну, которому, как старшему сыну, он перешел. Павловск — майорат, то есть владение, переходящее от отца к старшему сыну. Кроме того, дворец надо было топить, живут ли в нем, или нет, чтобы не портился мрамор. В Петрограде нас застала революция. Мы оставались во дворце до лета 1918 г. На втором этаже главного флигеля расположилось большевистское министерство (или уже комиссариат?) не то внутренних, не то иностранных дел. Надо было уходить. Нас, понятно, боялись брать к себе. Нашли квартиру у Жеребцовых, через дом от дворца: между Мраморным переулком и Американским (ранее турецким) посольством. Мать не хотела уезжать из России, памятуя слова отца, что если Россия в нужде, то Русский Великий Князь ее не покидает. Становилось все опаснее. Георгию было 15 лет, а на вид 16 и его могли мобилизовать в красную гвардию — или хуже. У нас был ночной обыск. В те дни пришел к матери шведский посол Брандстрем с письмом от шведской королевы Виктории, Баденской принцессы, с которой мать была дружна. Посол довольно долго не приносил этого письма, с приглашением выехать в Швецию. (Дочь посла, Эльза, работала в шведском Красном Кресте, заботилась о наших раненых и немецких пленных и написала очень не лестную книгу о России). Через 6 недель мы выехали. На предпоследнем шведском пароходе «Онгерманланд». Советы в то время боялись иностранцев. Хлопоты шведов и протестантского епископа в Петрограде, Фрейфельд, увенчались успехом и нам удалось уехать. (Мать не перешла в православие. Ее отец был ярый протестант и взял с нее слово остаться протестанткой, что в 80-х годах прошлого столетия было возможно). Выехали мать, Георгий, я, племянники Всеволод и Екатерина, их ирландская бонна, управляющий двором матери, бывший адъютант отца князь Шаховской с женой и камеристка матери, Эмма Карловна, «Атта» Шадевитц. Бонну не хотели брать на нейтральный пароход, но ее сделали ирландкой Южной Ирландии (она была из Ульстера) и пропустили. На каждого из нас полагался один сундук. На пристани все осматривали, запретили вывозить серебро и золото. Даже осматривали медную оправу моих очков. В домике на пристани сидел человек, играл карандашом и бормотал по-французски, чтобы мать не подписывала какой-то бумаги, своего смертного приговора. Мать что-то нацарапала. Из-за нас пароход задержался на 2 часа. До Кронштадта, где мы стояли ночь, с нами путешествовал комиссар, не уплативший за переход. Шаховской говорил, что это была самая страшная ночь его жизни. Совет в Кронштадте мог нас опять снять с парохода. На следующий день пошли в Ревель. Там подошел заслуженный, видавший виды немецкий миноносец. Мою мать приехал проведать комендант Ревеля, немецкий генерал фон Зеккендорф, саксонец, с которым мать играла в детстве.



Георгий заложил руки за спину и не пожелал здороваться с «поганым немцем»; я кисло подала ему руку и убежала. Впрочем, после довольно бурного перехода (зеленая вода, крупные барашки, яркое солнце, красота, качало) пришли в Гельсингфорс. Там свирепствовала испанская инфлюэнция и нас не пустили на берег. Любовались освещенным городом. На следующий день часа на два остановились в Мариагамме. Туда приехал представитель генерала Маннергейма, президента Финляндской республики, чтобы говорить с матерью. В финских шхерах стоял густой туман и мы вместо 4-х дней шли 8. Провизия портилась, котлеты были сладкие. Раз во время обеда поднялась суматоха: задели якорем электрический кабель. С нами в первом классе был советский агент: мы его прозвали — по одежде — «клетчатые панталоны». Он, не стесняясь, говорил за столом, что, мол, «если бы не убили товарища Урицкого, этих поганых Романовых никогда бы не выпустили». В Стокгольме нас встретил шведский Кронпринц, дед нынешнего короля. В это время «клетчатые панталоны» выгружал кипы советской пропаганды ... Мать предупреждала короля, но ей не верили, считая ее напуганной революцией... В Швеции мы оставались до 1920 г. Стало дорожать и мать решила уехать в Бельгию. Во время коронации 1896 г. представителем Бельгии приезжал принц Альберт, будущий герой Король Альберт I бельгийский (Первая мировая война). Он очень понравился отцу, который говорил, что если придется покинуть Россию, хорошо бы выехать или в Бельгию, или же в Аргентину, где отец был молодым моряком. Мать написала королю, который ответил, что если парламент позволит, то можно приехать. Шаховской глумился: вот так король, который должен спрашивать разрешения парламента. Нам позволили прибыть в Брюссель. Там мы все время болели. Король на нас обращал мало внимания, вероятно потому, что мать была немка. А ведь королевский дом Бельгии тоже немецкий, Саксен-Кобург-Гота и в гербе саксонские знаки ...


В 1922 г. брат матери. Герцог Эрнст II Саксен-Альтенбургский, просил мать переехать в Альтенбург, во дворец Принценпалэ, флигель огромного замка, стоявшего на порфировой скале, чтобы в него не поселили чужих людей. В Германии не хватало квартир. Я последовала через полгода, после перенесенной очень сильной стрептококовой ангины. Вследствие германской инфляции и недоедания у меня появился туберкулез легочных корней, хилуса. Лечилась в баварском Альгее, Оберстдорфе. Мать скончалась от рака в 1927 г. Я с «Атта» затем два года жила в Лондоне, где тогда еще жил Георгий. Англия страна дорогая. Вернулась в Альтенбург. Отчасти из-за старой «Атта», которая была родом из Альтенбурга и уехала в Россию с матерью в 1884 г. Я хотела, чтобы она последние годы жизни провела у себя на родине. Она скончалась в 1944 г., на 85-том году жизни, впавши в детство. Скоро после начала Германо-Советской войны меня просили быть переводчицей при наших «ост-арбейтерах». Сперва на нескольких заводах, потом на одном большом заводе. Гестапо не нравилось мое отношение к своим русским. В сущности, бесподанные не могли работать переводчиками, но не хватало немцев. Меня перевели в почтовое отделение лагеря, в котором было 9 наций. По объявлению тоталитарной войны попала на сам завод. Не хотела освободиться: чтобы не думали, что я увиливаю. Посмотреть, как живут рабочие, не вредно. О моем освобождении с завода и других подробностях могу рассказать как-нибудь отдельно. Ходили слухи о приходе красной армии. В те дни неожиданно появился у меня князь Павел Александрович Чавчавадзе, муж Нины Георгиевны. Князь Чавчавадзе во время II Мировой войны был капитаном американского Красного Креста и заботился о военнопленных, Ди-Пи и концлагерниках. Увидел на шоссе надпись Альтенбург и решил проведать тот ли это самый, где я жила. Я просила его помочь выбраться. Он не был уверен в своих возможностях. Тут меня предупредили, что надо готовиться к уходу. Недолго думая, мой двоюродный брат принц Фридрих-Эрнст Саксен- Альтенбургский и я ушли через полчаса. Шли в Баварию, к его знакомым. 240 километров в 12 дней, из коих я два дня лежала, растерши пятки ног до крови.


Когда мы пришли на место, пятки, особенно левая, заживали 6 недель. Снова пахло войной и мы оба решили навестить как можно больше близких людей и разъезжали по всей южной Германии. В конце концов 5-го января 1946 г. я попала в Гамбург. До 1949 г. работала переводчицей у англичан. Наше 139-ое отделение заботилось о больных Ди-Пи. По его демобилизации работала в Ди-Пи Медикал Сентер и аптеке. Скоро ее закрыли, и я была в приемной в другом британском учреждении. В 1951 г. прилетела в Нью Йорк, вместе с четой Влесковых, родителями отца Глеба, которых знала по Берлину. Влесков - офицер Ингерманландского гусарского полка. Покидала я Россию на шведском пароходе Онтерманланд, сиречь Ингерманландия, а из Германии улетела с офицером Ингерманландского полка.


В Нью Йорке сперва 6 месяцев работала в Толстовском Фонде. Затем болела. В ноябре 1952 г. поступила в «Общество Помощи Русским Детям за Рубежом» и оставалась там до 1969 г. Контора «Детского» Общества находится в полу-подвале главного здания американской Митрополии, Свято-Покровском Соборе. Оставаться там стало невозможно, а переехать в другое помещение Общество (Главное его Правление) не может, не находя дешевой канцелярии. До 1971 г. я помогала в Попечительстве о нуждах Русской Православной Церкви за Рубежом и сейчас еще пишу там письма, когда надо. В апреле 1971 г. вышла на пенсию. Добрые люди помогли приобрести дом в Ричмонде, штат Мейн. Он завещан ОКО, но думаю, что унаследуют его Зарубежные кадеты. Вот нескладная история нашей семьи. Много радости, много горя. На все воля Божия. Слава, Тебе, Господи, за все.