Для того, чтобы управлять другими, надо прежде научиться управлять собой.

Мы давно и часто повторяем слова Наполеона о том, что успех на войне на три четверти зависит от духовной стороны дела. К сожалению, этим повторением мы в громадном большинстве случаев и ограничиваемся, совершенно забывая, что в таком живом деле, как наше военное, теоретическое положение без практического приложения, как бы справедливо оно ни было, остается совершенно мертвою истиною. Действительно, сознательно у нас почти ничего не делается в отношении духовной подготовки к бою войск; в деле воспитания мы вращаемся лишь в области разных исторически сложившихся приемов, обратившихся в рутину, где добро перемешалось со злом до такой степени, что порой даже трудно признать за тем или другим первенствующее значение.

Правда, и в теории мы встречаем достаточную неясность. «Психология почему-то до сих пор крайне пренебрегает всеми теми явлениями, которые относятся к духовной деятельности человека на войне; военные же историки, имея до последнего времени весьма мало понятия о важности фактов духовного свойства, обыкновенно или вовсе опускают их или описывают лишь наиболее резко бросающиеся в глаза, ища тайну побед то „в сообщениях“, то „в ногах“, а не заглядывая в сердца и головы людей».^[50]

Вдобавок, говоря о зависимости успеха от духовного элемента, мы почти всегда подразумеваем под этим элементом так называемый «дух войск», забывая или даже подчас и не подозревая, что этот самый «дух» есть явление весьма и весьма сложное, и совершенно игнорируя духовную деятельность начальствующих лиц.

Между тем печальный опыт минувшей войны наглядно показал, что в ряду наших недочетов, бесспорно, самым крупным являлась неподготовленность громадного процента начальников всяких степеней; притом не столько в смысле недостатка знаний, сколько в отношении недостатка самостоятельности, неумения решать и решаться. Отсутствие надлежащей воли — вот где главное зло, с которым необходимо бороться; и приступить к борьбе с этим злом надо немедленно, не теряя ни минуты, если мы хотим подготовиться для будущего и в следующую войну не переживать опять острой горечи поражений.

<…> Обратимся теперь к более детальному исследованию того, какие собственно эмоции, положительные и отрицательные, вторгаются в душу начальника и так или иначе властно влияют на него. При этом мы будем рассматривать их не столько с точки зрения получения положительного результата решения, сколько самого процесса решения (доведения акта воли до конца).

На войне все отрицательные эмоции, т. е. задерживающие окончание борьбы мотивов и наступление кризиса воли, могут быть сведены к страху: страху лично за себя, за своих подчиненных и за порученное дело, и, как следствие этого, к разновидностям нерешительности.

«Эмоция страха происходит при представлении наступающего (приближающегося) зла. Характер ее составляют: особая форма страдания или несчастия, упадок активной энергии и исключительное сосредоточение в уме относящихся сюда идей».^[51] «Силы внезапно и в обширных размерах покидают органические процессы и сосредоточиваются на известных интеллектуальных процессах и на телесных движениях». «Если мы будем измерять его (страх) прекращением удовольствия, то увидим, что он составляет один из самых страшных видов человеческого страдания». Физиологические спутники страха вызывают чрезвычайно угнетенное состояние. Мышление в значительной мере подавляется, падает способность критики и оценки; одновременно получают силу непроизвольные сочетания идей и начинает действовать фантазия, направленная в строну причин страха. Вообще, как и всякое страдание, страх крайне ослабляет деятельность и побуждает искать освобождения от него любыми средствами.^[52] Что касается воли, то «страх подчиняет себе и преодолевает до такой степени волю, что люди всегда считали героем того, кто имел достаточно силы побороть и овладеть им».^[53]

Полное отсутствие личного страха в бою при сознаваемой опасности, полагаю, есть явление вряд ли возможное; но, как мы увидим ниже, есть средства для борьбы с этим гнетущим чувством и до такой степени успешной, что порой страх может стать незаметным даже для самого себя.

Страх за подчиненных, иначе говоря, чувство нравственной ответственности за их жизнь, порой является весьма тяжелым чувством, особенно в бою, и тогда, когда в голове начальника не достаточно ясна самая цель действий или важность ее достижения. Тут этот страх может служить очень сильным мотивом, удерживающим от принятия решения, следствием которого могли бы быть те или иные потери в людях. Весьма наглядно это сказывается, между прочим, при так называемых «усиленных рекогносцировках», особенно при производимых без достаточных оснований для их совершения.

Помню, как мне трудно было и как долго я не решался продвинуть вперед боевой порядок своей колонны во время рекогносцировки в январе 1905 г. к Вацзылинскому перевалу; и это только потому, что, достигнув первоначального успеха (разгрома японской заставы, взятия пленных) без потерь, я боялся их понести, получив донесение со своего правого фланга, что против него противник прочно засел. Зато, когда близко, из-за горы, появилась колонна наших главных сил, беспечно подставляя свою артиллерию под возможно близкий ружейный обстрел (она считала, что я уже значительно впереди), я тотчас же перешел в наступление: цель — прикрытие артиллерии — стала ясна, созрел другой мотив, и сразу явилось решение.

Двигаться вперед или нет, предпринимать ли операцию, рисковать ли людьми или же это будет бесцельным — вот вопросы, смущающие душу и создающие нерешительность. Психологически же это будет случай, когда, желая результата, мы страшимся средств и желание наше остается бесплодным, не переходя в действие.

Страх за успех дела, за результат начинаний, как страдание в идее, усиливает продолжительность борьбы мотивов уже потому, что мы невольно припоминаем из нашего опыта отрицательные результаты слишком поспешных действий. Страх неудачи сверх того имеет свои особенности, являясь чувством сложным, слагающимся из ожидания, сомнения, беспокойства и неуверенности в собственных силах.

В ожидании представление будущего успеха ограничивается противоположными представлениями, ослабляющими уверенность в этом успехе. Поэтому ожидание соединено с неприятным ощущением, тем более сильным, чем меньше уверенности в успехе, т. е. чем меньше является мысленных образов, обещающих успех, и чем больше таких, которые ослабляют уверенность. В случае несбывшегося ожидания душа может прийти в волнение настолько сильное, что нужно продолжительное время для ее успокоения. А так как на войне успех не достигается мгновенно, и каждая задержка и частичная неудача являются разочарованиями, то понятно, что волнение от ожидания может быть весьма сильным.

При сомнении мы сопоставляем внутренний ход наших мыслей и желаний с внешними естественными явлениями и поступками других людей, т. е. данными, не зависящими от нашей воли. Противоположные представления, служащие основанием для них, сталкиваясь и взаимно исключая себя в душе, возбуждают в ней чувство колебания, мучительного беспокойства, раздвоенность души, которое называется сомнением. На войне, и в частности в бою, наш внутренний мир сталкивается с такими крупными, независящими от нас факторами, как внутренний мир противника и своих войск; поэтому сомнению предоставляется обширное поле, особенно при обороне, при которой чужая воля (противника) играет такую большую роль.

Сомнение может значительно усилиться при предчувствии несчастий вообще, особой форме страха, свойственной некоторым пессимистически настроенным людям, а также при беспокойстве, как предчувствии безуспешности, являющемся следствием разочарования после ряда предшествовавших неудачных опытов.

Ожидание, сомнение и беспокойство, с близким спутником своим нетерпеливостью, превращаются то в надежду, то в страх и имеют бесчисленные степени и оттенки; чем возможнее кажется достижение цели, тем более надежда превращается в уверенное ожидание, и чем менее цель кажется достижимою, тем более страх приближается к отчаянию.

Но есть и еще составная часть страха неудачи — это чувство неуверенности в себе, недоверия к собственным силам. Уже при всяком решении, когда противоположные мотивы многочисленны и особенно когда в них ярко сказываются чувства, даже для хладнокровного человека правильная оценка их представляет действительную трудность.

Следующею трудностью, влияющею на процесс обдумывания, является неспособность судить о неиспытанных до того положениях; то, «что абсолютно чуждо, требует заботливой построительной операции»; «во всех неиспробованных состояниях, в упражнении несовершенных сил и при начинании предприятий, где мы отчасти только видим нашу дорогу, мы бываем склонны к мучениям страха». «Что-либо новое, недостаточно еще определенное, служит особою причиною страха».^[54] <…>

Наконец, к этой группе причин страха надо отнести еще общественное мнение; «будучи чем-то неизвестным и изменчивым, оно, столь же сильное как на добро, так и на зло, способствует отягчению суровости этого чувства».^[55] Как разновидностью общественного мнения, хотя и более беспристрастного, следует признать также суд истории, страх которого подчас заставляет принимать решения, иначе трудно объяснимые.

Внимательно вглядываясь в сказанное о разных видах страха, нельзя не заметить, что если, с одной стороны, он вызывает слабость физическую и духовную, то, с другой стороны, представление об опасности или насилии обстоятельств или чужой воли над своею, вызывая сознание бессилия, одновременно вызывает и чувство страха. «Мало того, простое возникновение чувства слабости или бессилия в каком-нибудь отношении, при полном отсутствии всякой опасности, всегда почти сопровождается чувством страха, иногда в очень сильных степенях. Это чувство бессилия весьма часто, можно сказать, во всех сложных случаях, вызывается прямо ослаблением мыслительных операций и простою невозможностью приложить силу ума к оценке окружающих обстоятельств».^[56] «Слабость, — говорит Моссо, — порождает страх, который в свою очередь порождает слабость».

Таким образом, страх уже сам бывает мотивом, для решения (самосохранение, опасение за жизнь подчиненных, подсказывание излишней осторожности из-за сомнения, опасения неиспытанного положения). Затем он является данною, замедляющею борьбу мотивов, которая всегда продолжительнее, когда одно из чувств имеется налицо, реально (страх), а другое идеально должно испытываться в более или менее отдаленном будущем (долг, спокойствие совести).^[57] Наконец, страх не только затрудняет созревание решения, влияя на процесс мыслительных способностей, но может и извратить таковое, затрудняя самую оценку мотивов. В результате получается нерешительность; причем при высоких степенях ее душа может или прийти в чрезвычайно бурное состояние, или дойти до начальных фазисов душевной болезни абулии (безволия), во время которой простые действия до бесконечности взвешиваются. <…>

И физически, и духовно мы можем влиять на страх лишь в крайне малой мере, и все значение здесь принадлежит положительным эмоциям, которые, как и всякие эмоции, могут вытеснять, убивать им противоположные.

Из таких эмоций первое место следует отвести так называемому «мужеству», главную часть которого составляет чувство мощи. Последнее является, когда к приятному возбуждению от самого процесса деятельности присоединяется сознание возможности преодолеть трудности, лежащие на пути к достижению цели; оно как бы обратно страху, который есть следствие сознания нашего бессилия перед этими трудностями. Поэтому одни и те же предметы и явления могут действовать различно на разных людей в зависимости от того, вызывают ли они в них сознание бессилия (страх), или, наоборот, дают сознание и чувство мощи; и точно так же различно может быть их действие на одного и того же человека, но при различных обстоятельствах, внешних и душевных.

Чувство мощи, как справедливо замечает Снегирев,^[58] «одно из самых приятных, имеет распространение во всех сферах человеческой жизни и весьма большое влияние, всюду возбуждая и повышая его деятельность и энергию». Часто оно является просто расширением органического чувства силы, ощущения жизненной энергии; но может возникнуть и независимо, обусловливаясь представлением о власти над внешними предметами. «Чувство мощи — это идейное, а не элементарное чувствование».^[59] Засим, «изменение кровообращения, — говорит Моссо,^[60] — в мозгу того, кто готовится с твердою волею побороть препятствие, производит такое увеличение энергии нервных центров и в упругости мышц, что они получают большую силу и дают результаты, которых трудно было бы ожидать от трусов, как бы здоровы и сильны они ни были».

Чувство мощи «может занимать ум, контролировать мысли и порабощать убеждения»;^[61] с другой стороны, приятность сознания силы воли, как частного случая чувства мощи, поддерживает в значительной степени все проявления власти человека над собою. Наконец, внешним образом эта эмоция выражается в прямоте фигуры и в приливе физической энергии, порой сопровождаемых смехом.

Принимая во внимание, что противовесами страха являются физическая бодрость, энергичный темперамент и силы воли и ума, не дающие развиться чувству бессилия и содействующие устранению нерешительности, — необходимо признать, что чувство мощи, усиливая указанные данные или содействуя их работе, является одною из существенных эмоций, могущих успешно бороться со страхом. Но, к сожалению, «мы нелегко воспроизводим это удовольствие в идеальной форме при отсутствии действительного (наличного) стимула».^[62]

Чувство мощи, независимо от удовольствия при преодолении препятствий, т. е. как бы от измерения силы этим путем, в менее активной форме принимает вид уверенности в себе. Конечно, безусловно, полной уверенности никогда не может быть, но путем многих опытов, измеряя нашу силу, мы можем дойти до «практической веры в самих себя, опирающейся лишь на наш опыт и знание нашего характера».^[63] Если всякое сомнение является началом разложения энергии, то, наоборот, действие всегда идет легче, когда есть сильная уверенность в удаче, которая представляет, опять-таки, главным образом, уверенность в собственных силах. Полагаю, что значение уверенности в себе настолько ясно, что не нуждается в иллюстрации примерами. Замечу только, что громадным подспорьем в. приобретении этой уверенности является наличие положительных знаний, последнее вдобавок может иметь и непосредственное влияние на уничтожение чувства страха, как следствия бессилия, поскольку это чувство является от недостатка знаний.

Другим видом соизмерения наших сил является чувство соревнования, которое может явиться весьма энергичным толчком к тому, чтобы мы посредством деятельности, приводящей к сравнению с деятельностью других, пытались доказать свое превосходство над ними и тем могли бы добыть удовольствие от чувства мощи. Военная история изобилует доказательствами значения соревнования как побудителя к самой энергичной работе; чтобы не ходить за ними далеко, вспомним лишь действия генералов Ренненкампфа и Орлова в начале кампании 1900 года.

Чувство мощи как результат измерения (и превосходства) своей силы, тесно соприкасается с другим, с эмоциею преследования цели, достижения успеха. В деятельном стремлении к цели заложено известное удовольствие, которое может стать положительно опьяняющим по мере ее достижения (конная атака, удар в штыки) и даже дойти до экстаза (при победе). Эмоция эта характеризуется, кроме увеличения ее при приближении к цели, сосредоточением какого-либо из внешних чувств на предмете (например, говорят: «я весь обратился в зрение») и состоянием сосредоточения внимания на нем, соединенного с забвением о себе.

Последнее свойство весьма важно в смысле борьбы с личным чувством страха. Замечено, что чем больше имеешь личного дела в бою и чем оно самостоятельнее, ответственнее (преследование цели), тем меньше думаешь об опасности (забвение о себе); и это до такой степени, что в душе временами может как бы вовсе не остаться места для страха. <…>

Вообще, отвлечение внимания куда-либо на посторонние предметы является существенным подспорьем в борьбе со страхом, хотя и не как мера, направленная против существа его (чувства бессилия), а только против идеи (отвлечение мыслей от причины страха). Так, в 1900 году генерал Анисимов (тогда полковник) при штурме Бейтана рекомендовал шедшему рядом с ним подполковнику «закурить», когда узнал из откровенного признания последнего, что он волнуется под сильным огнем. <…>

В общем, чувство взаимной выручки, подвигая подчас на тяжелые и мучительные труды с забвением самого себя, даже на смерть за других, может оказать начальнику весьма энергичное содействие в борьбе со страхом и в принятии решения.

В числе эмоций мы не имеем, кажется, других, которые могли бы воздействовать на самое чувство страха по существу; но есть много таких, которые могут в значительной мере помочь бороться косвенно с ним или с его последствиями.

Самоуважение и гордость, заключая в себе постоянную мысль о наших достоинствах, «внушают чувство, как мотив к поведению. Создавши высокое мнение о себе в известных отношениях, мы воздерживаемся от того, чтобы унизить эту оценку посредством несоответственного поведения». Известно, например, что получение Георгиевского креста налагает обязательство быть храбрым. Поэтому чувства эти: а) сильно поддерживают в борьбе с чувством личного страха в бою, не давая ему по возможности ничем высказаться;^[64] б) после первого одержанного успеха они заставляют нас напрягать все наши силы, чтобы в следующем деле вновь добиться успеха, поддерживая свою репутацию хорошего начальника и т. п.

В этом гордость близко соприкасается с любовью к одобрению. Одобрение, согласие с нами другого лица, не только поддерживает и укрепляет нас в наших мнениях и чувствах, но может еще и значительно усилить напряженность этих чувств. Вот почему так важно наличие полного согласия между начальником и его начальником штаба. Значение одобрения еще больше сказывается в случае восхваления нас над другими; здесь примешивается также чувство соревнования, которое, как мы видели, может играть весьма важную роль в числе положительных эмоций. Наконец, всякое одобрение усиливается в своих результатах, если оно исходит от любимого начальника. Значение одобрения на войне всегда было известно и практически применялось. Прибавлю только, что если захваливание может иметь отрицательные результаты, когда похвала за всякий ничтожный поступок набивает нравственную оскомину и начинает уже приниматься как своего рода недоверие к возможности совершить что-либо более серьезное, то отсутствие похвалы, когда она действительно заслуженна, тоже не может рекомендоваться; это действует как чувство обиды и может повести к нелюбви подчиненными своего начальника.

Другой вид одобрения — похвала общественного мнения, и желание заслужить ее может стать как бы бичом, понуждающим нас напрячь все силы к борьбе со страхом и к достижению успеха. Но этот вид одобрения имеет тот крупный недостаток, что при сильном опасении не заслужить его может превратиться, как уже замечено раньше, в сковывающее чувство бессилия.

Любовь к одобрению, представляя возвышенную форму самодовольства, может, однако, выродиться в тщеславие. Тем не менее и это чувство может быть использовано с успехом. Установление всюду спокон веков наград и всяких отличий служит тому наглядным доказательством. Замечу при этом, что только награждение за действительные заслуги, поддерживая ценность внешних знаков отличия, может сохранить за последними значение действительного побудителя; в противном же случае ордена постепенно приобретают характер котильонных и является погоня исключительно за этими украшениями, взамен стремления отличиться на самом деле. Большое спасибо в этом отношении Георгиевской думе за то, что она в минувшую войну круто поддерживала ценность белого крестика.

Другим отрицательный чувством, могущим иметь положительное значение, является страх, сравнительно в слабой форме,^[65] к высшему начальнику, как следствие стремления избежать будущего страдания — кары за неисполнение законных требований. Воздействие при известной системе воспитания во всяком случае может быть весьма существенным, особенно влияя на мотивы, борющиеся с чувством самосохранения. Так, я видел под Мукденом, как генерал Ренненкампф жестоко распек офицера Генерального штаба, доложившего ему о необходимости незначительного отступления войск с участка позиции, где он находился, — и участок был удержан. Я видел, как тот же генерал отнял батальон, находившийся в горячем бою, у его командира за то, что тот отступил на несколько сот шагов, — и батальон этот более не отступал. Мера, правда, весьма решительная и требующая большой уверенности в себе; но именно эта-то уверенность и передавалась таким путем войскам и их частным начальникам, в то же время давая последним поддержку в виде спасительного страха к высшему начальнику.

То же значение поддержки имеет и обратное чувство — симпатия, уважение к начальнику. Стремясь, с одной стороны, доставить ему удовольствие, заслужить его одобрение, мы, с другой стороны, невольно, в силу основных свойств всякой симпатии, стараемся подражать ему. В результате же мы напрягаем наши способности и получаем новый мотив для решения — в подражании. Мысленно поставить на свое место этого начальника, решить за него вопрос и затем стараться поступать так же, как поступил бы он, — вот прием поддержки, которую мы находим в подражании; и прием весьма действенный, как пришлось мне самому испытать.

Во всяком случае, влияние высшего начальника становится весьма осязательным при умении его внушать свою волю или идею. Внушение «усиливает чувства и стремления, поднимая до необычайной степени активность народных масс».^[66] Без сомнения, «дисциплина и сознание долга создают из войск одно могучее колоссальное тело; но последнее, для того, чтобы проявить свою мощь, нуждается еще в одухотворяющей силе, и эта сила заключается во внушении той идеи, которая находит живой отклик в сердцах воюющих. Вот почему умение поддержать дух войск в решительную минуту составляет одну из величайших забот знаменитых полководцев. Этой же силой внушения объясняются геройские подвиги и самоотвержение войск под влиянием одного возбуждающего слова своего любимого военачальника, когда, казалось, не было уже никакой надежды на успех».^[67] <…>

Заканчивая этот очерк, вместо сводки всего сказанного, я позволю себе бегло, вкратце набросать те теоретические требования, которые могут быть предъявлены психологиею к военной системе с точки зрения воспитания и содействия самовоспитанию воли.

Прежде всего система эта не должна ставить косвенных препятствий, отнимая время непроизводительным образом. Из таких препятствий как на главные можно указать на существование «войскового» хозяйства и обилие переписки в войсках и управлениях. При этом, если хозяйство почему-либо не может быть совершенно изъято из ведения войск, то оно не должно, по крайней мере, являться воспитателем безволия, сковывая всякую самостоятельность то сметами, то отчетами, то предельными ценами, то разрешениями свыше, взамен требования строго ответственной самостоятельности, могущей оказать крупную поддержку воспитанию воли.

Способ комплектования армии офицерами обусловливает состав той товарищеской среды, в которой подготавливается будущий начальник, с ее влиянием в смысле общественного мнения, формирования привычки и снабжения многими идеями как источниками решений; поэтому нужно, чтобы товарищи были действительно равны между собой по тому умственному и нравственному багажу, с которым они являются на формирование офицерской среды;^[68] иначе дурное влияние менее культурных из них неизбежно скажется.

Воспитательное значение системы прохождения службы обусловливается применением принципа справедливости; нравственный закон должен быть руководителем законодателя так же, как долг — руководителем деятеля. Вспомнив, однако, что добром в военном деле является все то, что ведет к победе, добро это не всегда будет таковым по отношению к отдельным личностям, жертвуемым ради целого. Поэтому, относясь строго одинаково ко всем прочим, военная система необходимо должна выбрасывать лиц негодных и, наоборот, выдвигать тех, которые оказываются наиболее годными для занятия более высоких, т. е. более трудных и ответственных должностей.

Из сказанного истекают следствия:

1) Производство в чины, при прочих равных условиях, должно быть уравнено, хотя бы по родам оружия. Обход сверстников на десяток и более лет не вследствие проявленных способностей, усердия и т. п., а лишь благодаря службе в М-м, а не в N-м полку, есть явление, развращающее армию, так как подрывает авторитет чина и уважение к закону (не соблюдающему принципа справедливости). Права гвардии поэтому тоже являются вредною аномалиею и вдобавок давно уже анахронизмом.

2) По крайней мере, хоть некоторые награды должны даваться не за выслугу лет, а только за действительные заслуги;^[69] прочие — также по аттестациям.^[70]

3) Производство в чины и назначение на должности должно основываться на заслугах лица, а не на продолжительности службы, что попутно даст сильный толчок стремлению к самоусовершенствованию. Исключение может быть сделано для младших чинов, где главное значение имеет опыт. Но уже начиная с назначения ротных и эскадронных командиров необходимо делать выбор.

4) Выбор должен быть основан на строгой ответственности аттестующего; неправильная аттестация указывает или на неумение различать людей, или на пристрастие.^[71] Ответственность за аттестации — единственная мера, могущая действительно обеспечить применение принципа справедливости при системе производства по избранию. Последствия ее недостатка — возможности ошибок менее невыгодны, чем результаты применения других систем.

5) Тщательно и беспощадно должны быть исключаемы лица, неспособные к занятию высших должностей или к продолжению службы на прежних, по своей физической негодности, отсутствию самостоятельности (безволию) или другим причинам. Надо твердо помнить, что лица, не только не представляющие положительной величины, даже безвредные, несмотря на свою бесполезность в мирное время, во время войны могут принести огромный вред. Значительною помощью в деле необходимой выдачи таким лицам неудовлетворительных аттестаций будет система погодно прогрессирующих пенсий, выдаваемых уходящим со службы. Но система возрастного ценза, справедливая до известной степени в младших чинах, вряд ли является полезной в высших, особенно при отсутствии применения ее на нестроевых должностях, откуда многие идут в армию во время войны.

Обучение в отношении подготовки начальников имеет целью укреплять, пополнять и освежать их знания и снабжать их опытом.

Знания, увеличивая уверенность в себе, помогают воспитанию воли косвенно; главное же их назначение — направлять волю, помогая ей при борьбе мотивов посредством предоставления в распоряжение главного — нравственного мотива — твердых, определенных понятий о «военном» добре и зле; т. е. указывая цели, к которым должны приходить решения.

Опыт имеет троякое значение: а) он вырабатывает живые принципы деятельности; б) он создает привычки вообще; в) он дает практику в решениях, в результате которой является привычка решаться. Таким образом, опыт непосредственно воспитывает волю; надо только поставить его приобретение так, чтобы воспитание это было наиболее полным и в направлении, указываемом долгом.

В этом отношении единственной целесообразной системой, как замечено было раньше, является предоставление каждому возможно полной свободы в достижении поставленных ему целей при полной ответственности, т. е. проведение в жизнь самостоятельности. Таким путем не только вырабатываются принципы и привычка решаться в области военных явлений вообще, но еще достигается и непосредственная подготовка к принятию решений на войне, с помощью систематической борьбы со страхом, составною частью ответственности; ответственность же эта должна быть перед законом и его требованиями, а не перед лицом. В последнем же случае воспитательная система достигнет прямо противоположных результатов, так как вместо долга главным мотивом в ряде решений явится страх (начальства), т. е. данная, с которою именно надо всеми средствами бороться.

Из всего изложенного вытекает:

1) В систему обучения должны быть введены в возможно широком масштабе все те занятия, во время которых требуется принятие решений, как-то: маневры (особенно небольшими частями, где больше случаев для решений), двусторонние учения, военная игра, ответственные командировки и т. п.

2) Собственно строевым занятиям должен быть отведен необходимый минимум времени. Из уставов при этом следует выбросить неприменимые на войне построения… Пересмотром уставов одиночного обучения можно одновременно достигнуть сокращения срока, нужного для подготовки молодых солдат; все же выигранное время следует обратить на обучение (воспитание воли) начальников, начиная с унтер-офицеров.

3) Инспекторские смотры в нынешнем виде их следовало бы отменить. Представляя в большинстве случаев явный дерзкий самообман, соединенный с узаконенным обманом, они являются развращающими, бесцельными и отнимают много времени для подготовки к ним.

4) Высший начальник в каждый свой приезд в часть должен быть инспектирующим последовательно всей отрасли обучения и подготовки к войне. Смотры же (как бы экзамены) должны проводиться только известным отраслям обучения, которые необходимо заканчивать к определенным срокам

5) В прочее время высший начальник должен ограничиваться постановкою целей, предоставляя полную инициативу в способах их достижения. Свобода и ответственность здесь, как и везде.

6) Это не мешает, конечно, начальнику делиться с подчиненными своим опытом и познаниями, что не только желательно, но необходимо. Средства к тому — поучения, беседы, разбор маневров и т. п. Вдобавок такой прием, давая возможность выдвинуть незамеченные, быть может, подчиненными эмоциональные стороны разных вопросов и облекая конкретными подробностями важнейшие стороны последних, будет приучать к сосредоточенному размышлению, являясь важной данной в деле воспитания. Вспомним только знаменитые поучения Суворова!

7) Необходимо строго и неуклонно следить за тем, чтобы требования высших начальников оставались на строго законной почве. Подобная постановка дела не исключит возможности пользования разными приемами, не указанными в уставе; но именно — как приемами только воспитательными, не включаемыми в смотровые требования.^[72] Что бы мы ни делали, а все же — смотровые требования всегда останутся главными деятелями в отношении направления подготовки войск; но при указанной системе они, по крайней мере, будут совпадать с требованиями закона, долга, а не идти с ними вразрез.