Доселе говорил я о царствованиях минувших — буду говорить о
настоящем, с моею совестью и с государем, по лучшему своему
уразумению. Какое имею право? Любовь к Отечеству и монарху,
некоторые, может быть, данные мне Богом способности, некоторые
знания, приобретенные мною в летописях мира и в беседах с мужами
великими, т.е. в их творениях. Чего хочу? С добрым намерением —
испытать великодушие Александра и сказать, что мне кажется
справедливым и что некогда скажет история.
 Два мнения были тогда господствующими в умах: одни хотели,
чтобы Александр в вечной славе своей взял меры для обуздания
неограниченного самовластия, столь бедственного при его родителе;
другие, сомневаясь в надежном успехе такового предприятия, хотели
единственно, чтобы он восстановил разрушенную систему Екатеринина 48
царствования, столь счастливую и мудрую в сравнении с системою
Павла. В самом деле, можно ли и какими способами ограничить
самовластие в России, не ослабив спасительной царской власти? Умы
легкие не затрудняются ответом и говорят: «Можно, надобно только
поставить закон еще выше государя». Но кому дадим право блюсти
неприкосновенность этого закона? Сенату ли? Совету ли? Кто будут
члены их? Выбираемые государем или государством? В первом случае
они — угодники царя, во втором захотят спорить с ним о власти, —
вижу аристократию, а не монархию. Далее: что сделают сенаторы,
когда монарх нарушит Устав? Представят о том его величеству? А
если он десять раз посмеется над ними, объявят ли его
преступником? Возмутят ли народ?.. Всякое доброе русское сердце
содрогается от сей ужасной мысли. Две власти государственные в
одной державе суть два грозные льва в одной клетке, готовые
терзать друг друга, а право без власти есть ничто. Самодержавие
основало и воскресило Россию: с переменою Государственного Устава
ее она гибла и должна погибнуть, составленная из частей столь
многих и разных, из коих всякая имеет свои особенные гражданские
пользы. Что, кроме единовластия неограниченного, может в сей
махине производить единство действия? Если бы Александр,
вдохновенный великодушною ненавистью к злоупотреблениям
самодержавия, взял перо для предписания себе иных законов, кроме
Божиих и совести, то истинный добродетельный гражданин российский
дерзнул бы остановить его руку и сказать: «Государь! Ты
преступаешь границы своей власти: наученная долговременными
бедствиями, Россия пред святым алтарем вручила самодержавие
твоему предку и требовала, да управляет ею верховно, нераздельно.
Сей завет есть основание твоей власти, иной не имеешь; можешь
все, но не можешь законно ограничить ее!..» Но вообразим, что
Александр предписал бы монаршей власти какой-нибудь Устав, 49
основанный на правилах общей пользы, и скрепил бы оный святостью
клятвы... Сия клятва без иных способов, которые все или
невозможны, или опасны для России, будет ли уздою для преемников
Александровых? Нет, оставим мудрствования ученические и скажем,
что наш государь имеет только один верный способ обуздать своих
наследников в злоупотреблениях власти: да царствует
добродетельно! да приучит подданных ко благу!.. Тогда родятся
обычаи спасительные; правила, мысли народные, которые лучше всех
бренных форм удержат будущих государей в пределах законной
власти... Чем? — страхом возбудить всеобщую ненависть в случае
противной системы царствования. Тиран может иногда безопасно
господствовать после тирана, но после государя мудрого — никогда!
«Сладкое отвращает нас от горького» — сказали послы Владимировы,
изведав веры европейские.
 Все россияне были согласны в добром мнении о качествах юного
монарха: он царствует 10 лет, и никто не переменит о том своих
мыслей; скажу еще более: все согласны, что едва ли кто-нибудь из
государей превосходил Александра в любви, в ревности к общему
благу; едва ли кто-нибудь столь мало ослеплялся блеском венца и
столь умел быть человеком на троне, как он!.. Но здесь имею нужду
в твердости духа, чтобы сказать истину. Россия наполнена
недовольными: жалуются в палатах и в хижинах, не имеют ни
доверенности, ни усердия к правлению, строго осуждают его цели и
меры. Удивительный государственный феномен! Обыкновенно бывает,
что преемник монарха жестокого легко снискивает всеобщее
одобрение, смягчая правила власти: успокоенные кротостью
Александра, безвинно не страшась ни Тайной канцелярии, ни Сибири,
и свободно наслаждаясь всеми позволенными в гражданских обществах
удовольствиями, каким образом изъясним сие горестное расположение 50
умов? Несчастными обстоятельствами Европы и важными, как думаю,
ошибками правительства, ибо, к сожалению, можно с добрым
намерением ошибаться в средствах добра. Увидим...
 Начнем со внешней политики, которая имела столь важное
действие на внутренность государства. Ужасная французская
революция была погребена, но оставила сына, сходного с нею в
главных чертах лица. Так называемая республика обратилась в
монархию, движимую гением властолюбия и побед. Умная Англия,
испытав невыгоду мира, старалась снова поднять всю Европу на
Францию и делала свое дело. Вена тосковала о Нидерландах и
Ломбардии: война представляла ей великие опасности и великие
надежды. Берлин хитрил, довольствуясь учтивостями: мир был для
него законом благоразумия. Россия ничего не утратила и могла
ничего не бояться, т.е. находилась в самом счастливейшем
положении. Австрия, все еще сильная, как величественная твердыня,
стояла между ею и Францией, а Пруссия служила нам уздою для
Австрии. Основанием российской политики долженствовало быть
желание всеобщего мира, ибо война могла изменить состояние
Европы; успехи Франции и Австрии могли иметь для нас равно
опасные следствия, усилив ту или другую. Властолюбие Наполеона
теснило Италию и Германию; первая, как отдаленнейшая, менее
касалась до особенных польз России; вторая долженствовала
сохранять свою независимость, чтобы удалить от нас влияние
Франции. Император Александр более всех имел право на уважение
Наполеона; слава героя италийского еще гремела в Европе и не
затмилась стыдом Германа и Корсакова; Англия, Австрия были в
глазах консула естественными врагами Франции; Россия казалась
только великодушною посредницею Европы и, неотступно ходатайствуя
за Германию, могла напомнить ему Треббию и Нови в случае, если бы
он не изъявил надлежащего внимания к нашим требованиям. Министр,
знаменитый в хитростях дипломатической науки, представлял Россию 51
в Париже; избрание такого человека свидетельствовало, сколь
Александр чувствовал важность сего места, и даже могло быть
приятно для самолюбия консулова. К общему изумлению, мы увидели,
что граф Марков пишет свое имя под новым разделом германских
южных областей в угодность, в честь Франции и к ее сильнейшему
влиянию на землю немецкую; но еще с большим изумлением мы
сведали, что сей министр, в важном случае оказав излишнюю
снисходительность к видам Наполеона, вручает грозные записки
Талейрану о каком-то женевском бродяге, взятом под стражу во
Франции, делает разные неудовольствия консулу в безделицах и,
принужденный выехать из Парижа, получает голубую ленту. Можно
было угадать следствия... Но от чего такая перемена в системе?
Узнали опасное властолюбие Наполеона? А дотоле не знали его?..
Здесь приходит мне на мысль тогдашний разговор одного молодого
любимца государева и старого министра. Первый, имея более
самолюбия, нежели остроумия, и весьма несильный в государственной
науке, решительно объявил при мне, что Россия должна воевать для
занятия умов праздных и для сохранения ратного духа в наших
армиях; второй с тонкою улыбкою давал чувствовать, что он
способствовал графу Маркову получать голубую лету в досаду
консулу. Молодой любимец веселился мыслию схватить ее в поле с
славным Бонапарте, а старый министр торжествовал, представляя
себе бессильную ярость Наполеона. Несчастные! Одним словом,
история Маркова посольства, столь несогласного в правилах, была
первою нашею политическою ошибкою.
 Никогда не забуду своих горестных предчувствий, когда я,
страдая в тяжкой болезни, услышал о походе нашего войска...
Россия привела в движение все силы свои, чтобы помогать Англии и
Вене, т.е. служить им орудием в их злобе на Францию без всякой
особенной для себя выгоды. Еще Наполеон в тогдашних 52
обстоятельствах не вредил прямо нашей безопасности, огражденной
Австриею, Пруссиею, числом и славою нашего воинства. Какие
замыслы имели мы в случае успеха? Возвратить Австрии великие
утраты ее? Освободить Голландию, Швейцарию? Признаем возможность,
но только вследствие десяти решительных побед и совершенного
изнурения французских сил... Что оказалось бы в новом порядке
вещей? Величие, первенство Австрии, которая из благодарности
указала бы России вторую степень, и то до времени, пока не
смирила бы Пруссия, а там объявила бы нас державою азиатскою, как
Бонапарте. Вот счастливая сторона; несчастная уже известна!..
Политика нашего Кабинета удивляла своею смелостью: одну руку
подняв на Францию, другою грозили мы Пруссии, требуя от нее
содействия! Не хотели терять времени в предварительных сношениях,
— хотели одним махом все решить. Спрашиваю, что сделала бы
Россия, если бы берлинское министерство ответствовало князю
Долгорукову: «Молодой человек! Вы желаете свергнуть деспота
Бонапарте, а сами, еще не свергнув его, предписывали законы
политике держав независимых!.. Иди своим путем, — мы готовы
утвердить мечом свою независимость». Бенигсен, граф Толстой
ударили бы тогда на Пруссию? Прекрасное начало — оно стоило бы
конца! Но князь Долгоруков летел с приятнейшим ответом: правда,
нас обманули, или мы сами обманули себя.
 Все сделалось наилучшим образом для нашей истинной пользы.
Мак в несколько дней лишился армии; Кутузов, вместо австрийских
знамен, увидел перед собою Наполеоновы, но с честию, славою,
победою отступил к Ольмюцу. Два сильные воинства стояли готовые к
бою. Осторожный, благоразумный Наполеон сказал своему: «Теперь
Европа узнает, кому принадлежит имя храбрейших, — вам или
россиянам», — и предложил нам средства мира. Никогда политика 53
российская не бывала в счастливейших обстоятельствах, никогда не
имела столь мало причин сомневаться в выборе. Наполеон завоевал
Вену, но Карл приближался, и 80000 россиян ждали повеления
обнажить меч. Пруссия готовилась соединиться с нами. Одно слово
могло прекратить войну славнейшим для нас образом: изгнанник
Франц по милости Александра возвратился бы в Вену, уступив
Наполеону, может быть, только Венецию; независимая Германия
оградилась бы Рейном; наш монарх приобрел бы имя благодетеля,
почти восстановителя Австрии и спасителя немецкой империи.
Победа долженствовала быть, по крайней мере, сомнительною; что мы
выигрывали с нею? Едва ли не одну славу, которую имели бы и в
мире. Что могло быть следствием неудачи? Стыд, бегство, голод,
совершенное истребление нашего войска, падение Австрии,
порабощение Германии и т.д... Судьбы Божии неисповедимы: мы
захотели битвы! Вот вторая политическая ошибка! (Молчу
о воинских.)
 Третья, и самая важнейшая следствиями, есть мир Тильзитский,
ибо она имела непосредственное влияние на внутреннее состояние
государства. Не говорю о жалкой истории полуминистра Убри, не
порицаю ни заключенного им трактата (который был плодом
Аустерлица), ни министров, давших совет государю отвергнуть сей
лаконический договор. Не осуждаю и последней войны с французами —
тут мы долженствовали вступиться за безопасность собственных
владений, к коим стремился Наполеон, волнуя Польшу. Знаю только,
что мы, в течение зимы, должны были или прислать новых 100
т[ысяч] к Бенингсену, или вступать в мирные переговоры, коих
успех был вероятен. Пултуск и Прейсиш-Эйлау ободрили россиян,
изумив французов... Мы дождались Фридланда. Но здесь-то следовало
показать отважность, которая, в некоторых случаях, бывает
глубокомысленным благоразумием: таков был сей. Надлежало забыть
Европу, проигранную нами в Аустерлице и Фридланде, надлежало 54
думать единственно о России, чтобы сохранить ее внутреннее
благосостояние, т.е. не принимать мира, кроме честного, без
всякого обязательства расторгнуть выгодные для нас торговые связи
с Англией и воевать со Швецией, в противность святейшим уставам
человечества и народным. Без стыда могли бы мы отказаться от
Европы, но без стыда не могли служить в ней орудием Наполеоновым,
обещав избавить Европу от его насилий. Умолчим ли о втором,
необходимом для нашей безопасности, условии, от коего мы
долженствовали бы отступить, разве претерпев новое бедствие на
правом берегу Немана, — условии, чтобы не быть Польше ни под
каким видом, ни под каким именем? Безопасность собственная есть
высший закон в политике: лучше было согласиться, чтоб Наполеон
взял Шлезию, самый Берлин, нежели признать Варшавское герцогство.
 Таким образом, великие наши усилия, имев следствием
Аустерлиц и мир Тильзитский, утвердили господство Франции над
Европою и сделали нас чрез Варшаву соседями Наполеона. Сего мало:
убыточная война Шведская и разрыв с Англией произвели неумеренное
умножение ассигнаций, дороговизну и всеобщие жалобы внутри
государства. Мы завоевали Финляндию; пусть Монитер славит сие
приобретение! Знаем, чего оно нам стоило, кроме людей и денег.
Государству для его безопасности нужно не только физическое, но и
нравственное могущество; жертвуя честью, справедливостью, вредим
последнему. Мы взяли Финляндию, заслужив ненависть шведов,
укоризну всех народов, — и я не знаю, что было горестнее для
великодушия Александра — быть побежденным от французов, или
принужденным следовать их хищной системе.
 Пожертвовав союзу Наполеона нравственным достоинством
великой империи, можем ли надеяться на искренность его дружбы?
Обманем ли Наполеона? Сила вещей неодолима. Он знает, что мы 55
внутренне ненавидим его, ибо его боимся; он видел усердие в
последней войне австрийской, более нежели сомнительное. Сия
двоякость была необходимым следствием того положения, в которое
мы поставили себя Тильзитским миром, и не есть новая ошибка.
Легко ли исполняется обещание услуживать врагу естественному и
придавать ему силы! Думаю, что мы, взяв Финляндию, не
посовестились бы завоевать Галицию, если бы предвидели верный
успех Наполеонов. Но Карл мог еще победить; к тому же и самым
усердным использованием обязанности союзников мы не заслужили бы
искреннего доброжелательства Наполеонова: он дал бы нам поболее,
но не дал бы средств утвердить нашу независимость. Скажем ли, что
Александру надлежало бы пристать к австрийцам? Австрийцы не
пристали к нам, когда Бонапарте в изнурении удалялся от
Прейсиш-Эйлау и когда их стотысячная армия могла бы доконать его.
Политика не злопамятна, без сомнения, но 30 или 40 тысяч россиян
могли бы также не подоспеть к решительной битве, как эрц-герцог
Иоанн к Ваграмской; Ульм, Аустерлиц находились в свежей памяти.
Что бы вышло? Еще хуже: Бонапарте, увидев нашу отважность, взял
бы скорейшие, действительнейшие меры для обуздания оной. На сей
раз лучше, что он считает нас только робкими, тайными врагами,
только не допускает мириться с турками, только из-под руки
стращает Швециею и Польшею. Что будет далее — известно Богу, но
людям известны сделанные нами политические ошибки; но люди
говорят: для чего граф Марков сердил Бонапарте в Париже? Для чего
мы легкомысленно войною навели отдаленные тучи на Россию? Для
чего не заключили мира прежде Аустерлица? Глас народа — глас
Божий. Никто не уверит россиян, чтобы советники Трона в делах
внешней политики следовали правилам истинной, мудрой любви к
отечеству и к доброму государю. Сии несчастные, видя беду, думали
единственно о пользе своего личного самолюбия: всякий из них 56
оправдывался, чтобы винить монарха.
 Посмотрим, как они действовали и действуют внутри
государства. Вместо того, чтобы немедленно обращаться к порядку
вещей Екатеринина царствования, утвержденному опытом 34-х лет, и,
так сказать, оправданному беспорядками Павлова времени; вместо
того, чтобы отменить единственно излишнее, прибавить нужное,
одним словом исправлять по основательному рассмотрению, советники
Александровы захотели новостей в главных способах монаршего
действия, оставив без внимания правило мудрых, что всякая новость
в государственном порядке есть зло, к коему надобно прибегать
только в необходимости: ибо одно время дает надлежащую твердость
уставам; ибо более уважаем то, что давно уважаем и все делаем
лучше от привычки. Петр Великий заменил Боярскую думу Сенатом,
приказы — коллегиями, и не без важного усилия сообщил оным
стройную деятельность. Время открыло некоторые лучшие способы
управления, и Екатерина II издала Учреждение губерний, приводя
его в исполнение по частям с великой осторожностью. Коллегии дел
судных и казенных уступили место палатам: другие остались, и если
правосудие и государственное хозяйство при Екатерине не
удовлетворяло всем желаниям доброго гражданина, то никто не
мыслил жаловаться на формы, или на образование: жаловались только
на людей. Фельдмаршал Миних замечал в нашем государственном чине
некоторую пустоту между троном и Сенатом, но едва ли справедливо.
Подобно древней Боярской Думе, Сенат в начале своем имел всю
власть, какую только вышнее правительствующее место в
самодержавии иметь может. Генерал-прокурор служил связью между им
и государем; там вершились дела, которые надлежало бы вершить
монарху; по человечеству не имея способа обнять их множество, он
дал Сенату свое верховное право и свое око в генерал-прокуроре, 57
определив, в каких случаях действовать сему важному месту по
известным законам, в каких требовать его высочайшего соизволения.
Сенат издавал законы, поверял дела коллегий, решал их сомнения,
или спрашивал у государя, который, принимая от него жалобы от
людей частных, грозил строгой казнью ему в злоупотреблении
власти, или дерзкому челобитчику в несправедливой жалобе. Я не
вижу пустоты, и новейшая история, от времен Петра до Екатерины
II, свидетельствует, что учреждение Верховных советов, кабинетов,
конференций было несовместно с первоначальным характером Сената,
ограничивая или стесняя круг его деятельности: одно мешало
другому.
 Сия система правительства не уступала в благоустройстве
никакой иной европейской, заключая в себе, кроме общего со всеми,
некоторые особенности, сообразные с местными обстоятельствами
империи. Павел, не любя дел своей матери, восстановил разные
уничтоженные ею коллегии, сделал перемены и в учреждении
губерний, но благоразумные, отменив малонужные Верхние земские
суды с Расправами, отняв право исполнения у решений Палатских и
пр[оч.]. Движимый любовью к общему благу, Александр хотел
лучшего, советовался и учредил министерства, согласно с мыслями
фельдмаршала Миниха и с системою правительств иностранных. Прежде
всего, заметим излишнюю поспешность в сем учреждении:
министерства уставлены и приведены в действие, а не было еще
наказа министрам, т.е. верного, ясного руководства в исполнении
важных из обязанностей! Теперь спросим о пользе. Министерские
бюро заняли место коллегий. Где трудились знаменитые чиновники,
президент и несколько заседателей, имея долговременный навык и
строгую ответственность правительствующего места, — там увидели
мы маловажных чиновников, директоров, экспедиторов,
столоначальников, которые, под щитом министра, действуют без
всякого опасения. Скажут, что министр все делает и за все 58
ответствует; но одно честолюбие бывает неограниченно. Силы и
способности смертного заключены в пределах весьма тесных.
Например, министр внутренних дел, захватив почти всю Россию, мог
ли основательно вникать в смысл бесчисленных входящих к нему и
выходящих от него бумаг? Мог ли даже разуметь предметы столь
различные? Начали являться, одни за другими, комитеты: они
служили сатирой на учреждение министерств, доказывая их
недостаток для благоуспешного правления. Наконец, заметили
излишнюю многосложность внутреннего министерства... Что же
сделали?.. Прибавили новое, столь же многосложное и непонятное
для русских в его составе. Как? Опеки принадлежат министру
полиции? Ему же и медицина? И пр[оч.], и пр[оч.]... Или сие
министерство есть только часть внутреннего, или названо не своим
именем? И благоприятствует ли славе мудрого правительства сие
второе преобразование? Учредили и после говорят: «Извините, мы
ошиблись: сие относится не к тому, а к другому министерству».
Надлежало бы обдумать прежде; иначе, что будет порукою и за
твердость иного Устава? Далее, основав бытие свое на развалинах
коллегий, — ибо самая Военная и Адмиралтейская утратили важность
свою в сем порядке вещей, — министры стали между государем и
народом, заслоняя Сенат, отнимая его силу и величие, хотя
подведомые ему отчетами; но сказав: «Я имел счастие докладывать
государю!» — заграждали уста сенаторам, а сия мнимая
ответственность была доселе пустым обрядом. Указы, законы,
предлагаемые министрами, одобряемые государем, сообщались Сенату
только для обнародования. Выходило, что Россией управляли
министры, т.е. каждый из них по своей части мог творить и
разрушать. Спрашиваем: кто более заслуживает доверенность — один
ли министр или собрание знатнейших государственных сановников,
которое мы обыкли считать высшим правительством, главным орудием 59
монаршей власти? Правда, министры составляли между собою Комитет;
ему надлежало одобрить всякое новое установление прежде, нежели
оно утверждалось монархом; но сей Комитет не походит ли на Совет
6 или 7 разноземцев, из коих всякий говорит особенным языком, не
понимая других. Министр морских сил обязан ли разуметь тонкости
судебной науки, или правила государственного хозяйства, торговли
и проч.?.. Еще важнее то, что каждый из них, имея нужду в
сговорчивости товарищей для своих особенных выгод, сам делается
сговорчив.
 «Просим терпения», ответствуют советники монарха: «мы
изобретаем еще новый способ ограничить власть министров». Выходит
учреждение Совета.
 И Екатерина II имела Совет, следуя правилу: «ум хорошо, а
два лучше». Кто из смертных не советуется с другими в важных
случаях? Государи более всех имеют в том нужды. Екатерина в делах
войны и мира, где ей надлежало произнести решительное да, или
нет, слушала мнение некоторых избранных вельмож; вот — Совет ее,
по существу своему, Тайный, т.е. особенный, лично императорский.
Она не сделала его государственным, торжественным, ибо не хотела
уничтожить Петрова Сената, коего бытие, как мы сказали,
несовместно с другим высшим правительствующим местом. Какая
польза унижать Сенат, чтоб возвысить другое правительство? Если
члены первого недостойны монаршей доверенности, надобно только
переменить их: или Сенат не будет Правительствующим, или Совет не
может торжественно и под своим именем рассматривать за ним дел и,
мимо Сената, издавать с государем законы. Мы читаем ныне в Указах
монарших: «вняв мнению Совета»... Итак, Сенат в стороне? Что же
он? Останется ли только судилищем?.. Увидим, ибо нам велят ждать
новых дополнительных Уставов государственных, преобразования 60
сенатского, губерний и пр[оч.]. «В монархии, — пишет Монтескье, —
должно быть хранилище законов»2, — le conseil du Prince n'est pas
un dépôt convenable, il est par sa nature le dépôt de la volonté
momentanée du Prince que exécute, et non pas le dépôt des lois
fondamentales. Du plus, le conseil du Monarque change sans cesse;
il n'est pas point permanent: il ne sauroit être nombreux, il n'a
point à un assez haut degre la confiance du peuple; il n'est donc
pas en état de l'éclairez dans les temps difficiles, ni de le
ramenez à l'obéissance3. Что ни будет, но сказанное нами не
изменится в главном смысле: Совет будет Сенатом, или его
половиною, отделением. Сие значит играть именами и формами,
придавать им важность, которую имеют только вещи. Поздравляю
изобретателя сей новой формы, или предисловия законов: «вняв
мнению Совета»; государь российский внемлет только мудрости, где
находит ее: в собственном ли уме, в книгах ли, в голове ли лучших
своих подданных; но в самодержавии не надобно никакого одобрения
для законов, кроме подписи государя; он имеет всю власть. Совет,
Сенат, комитеты, министры суть только способы ее действий, или
поверенные государя; их не спрашивают, где он сам действует.
Выражение «le conseil d'état entendu»4 не имеет смысла для
гражданина российского; пусть французы справедливо, или
несправедливо, употребляют оное!.. Правда, и у нас писали:
«Государь указал, бояре приговорили», но сия законная пословица
была на Руси несколько лет панихидою на усопшую аристократию
боярскую. Воскресим ли форму, когда и вещь, и форма давно
истребились?
 Совет, говорят, будет уздою для министров. Император отдает
ему рассматривать важнейшие их представления; но, между тем, они 61
все будут править государством именем государя. Совет не
вступается в обыкновенное течение дел, вопрошаемый единственно в
случаях чрезвычайных, или в новых постановлениях, а сей
обыкновенный порядок государственной деятельности составляет
благо или зло нашего времени.
 Спасительными уставами бывают единственно те, коих давно
желают лучшие умы в государстве, и которые, так сказать,
предчувствуются народом, будучи ближайшим целебным средством на
известное зло: учреждение министерств и Совета имело для всех
действие внезапности. По крайней мере, авторы долженствовали
изъяснять пользу своих новых образований: читаю и вижу одни сухие
формы. Мне чертят линии для глаз, оставляя мой ум в покое.
Говорят россиянам: «Было так, отныне будет иначе». Для чего? — не
сказывают. Петр Великий в важных переменах государственных давал
отчет народу: взгляните на Регламент духовный, где император
открывает вам всю душу свою, все побуждения, причины и цель сего
Устава. Вообще новые законодатели России славятся наукою
письмоводства более, нежели наукою государственною: издают проект
Наказа министерского, — что важнее и любопытнее?.. Тут, без
сомнения, определена сфера деятельности, цель, способы, должности
каждого министра?.. Нет! Брошено несколько слов о главном деле, а
все другое относится к мелочам канцелярским: сказывают, как
переписываться министерским департаментам между собою, как входят
и выходят бумаги, как государь начинает и кончит свои рескрипты!
Монтескье означает признаки возвышения или падения империи. Автор
сего проекта с такою же важностью дает правила судить о цветущем
и худом состоянии канцелярий. Искренне хвалю его знания в сей
части, но осуждаю постановление: «Если государь издает указ,
несогласный с мыслями министра, то министр не скрепляет оного 62
своей подписью». Следственно, в государстве самодержавном министр
имеет законное право объявить публике, что выходящий указ, по его
мнению, вреден? Министр есть рука венценосца, — не более! Рука не
судит головы. Министр подписывает Именные указы не для публики, а
для императора, во уверение, что они написаны, слово в слово,
так, как государь приказал. Подобные ошибки в коренных
государственных понятиях едва ли извинительны. Чтобы определить
важную ответственность министра, автор пишет: «Министр судится в
двух случаях: когда преступит меру власти своей, или когда не
воспользуется данными ему способами для отвращения зла». Где же
означена сия мера власти и сии способы? Прежде надобно дать
закон, а после говорить о наказании преступника. Сия громогласная
ответственность министров в самом деле может ли быть предметом
торжественного суда в России? Кто их избирает? Государь. Пусть он
награждает достойных своею милостию, а в противном случае,
удаляет недостойных, без шума, тихо и скромно. Худой министр есть
ошибка государева: должно исправлять подобные ошибки, но скрытно,
чтобы народ имел доверенность к личным выборам царским.
 Рассматривая таким образом сии новые государственные
творения и видя их незрелость, добрые россияне жалеют о бывшем
порядке вещей. С Сенатом, с коллегиями, с генерал-прокурором у
нас шли дела, и прошло блестящее царствование Екатерины II. Все
мудрые законодатели, принуждаемые изменять уставы политические,
старались как можно менее отходить от старых. «Если число и
власть сановников необходимо должны быть переменены, — говорит
умный Макиавелли, — то удержите хотя имя их для народа». Мы
поступаем совсем иначе: оставляем вещь, гоним имена, для 63
произведения того же действия вымышляем другие способы! Зло, к
которому мы привыкли, для нас чувствительно менее нового, а
новому добру как-то не верится. Перемены сделанные не ручаются за
пользу будущих: ожидают их более со страхом, нежели с надеждой,
ибо к древним государственным зданиям прикасаться опасно. Россия
же существует около 1000 лет и не в образе дикой Орды, но в виде
государства великого, а нам все твердят о новых образованиях, о
новых уставах, как будто бы мы недавно вышли из темных лесов
американских! Требуем более мудрости хранительной, нежели
творческой. Если история справедливо осуждает Петра I за излишнюю
страсть его к подражанию иноземным державам, то оно в наше время
не будет ли еще страшнее? Где, в какой земле европейской
блаженствует народ, цветет правосудие, сияет благоустройство,
сердца довольны, умы спокойны?.. Во Франции?.. Правда, там есть
Conseil d'État, Secretraire d'État, Senat conservateur, Ministres
de l'Interieur, de la Justice, des Finances, de l'Instruction
publique, de la Police, des Cultes5,— правда, что Екатерина II не
имела ни сих правительств, ни сих чиновников. Но где видим
гражданское общество, согласное с истинною целию оного, — в
России ли при Екатерине II, или во Франции при Наполеоне? Где
более произвола и прихотей самовластия? Где более законного,
единообразного течения в делах правительства? Мы читаем в
прекрасной душе Александра сильное желание утвердить в России
действие закона... Оставив прежние формы, но двигая, так сказать,
оные постоянным духом ревности к общему добру, он скорее мог бы
достигнуть сей цели и затруднил бы для наследников отступление от 64
законного порядка. Гораздо легче отменить новое, нежели старое;
гораздо легче придать важности Сенату, нежели дать важность
нынешнему Совету в глазах будущего преемника Александрова;
новости ведут к новостям и благоприятствуют необузданностям
произвола.
 Скажем ли, повторим ли, что одна из главных причин
неудовольствия россиян на нынешнее правительство есть излишняя
любовь его к государственным преобразованиям, которые потрясают
основу империи, и коих благотворность остается доселе
сомнительной.
 Теперь пройдем в мыслях некоторые временные и частные
постановления Александрова царствования; посмотрим, какие меры
брались в обстоятельствах важных и что было их следствием.
 Наполеон, одним махом разрушив дотоле знаменитую державу
прусскую, стремился к нашим границам. Никто из добрых россиян не
был покоен: все чувствовали необходимость усилий чрезвычайных и
ждали, что сделает правительство. Выходит Манифест о милиции...
Верю, что советники государевы имели доброе намерение, но худо
знали состояние России. Вооружить 600 000 человек, не имея оружия
в запасе! Прокормить их без средства везти хлеб за ними, или
изготовить его в тех местах, куда им идти (не?) надлежало! Где
взять столько дворян для предводительства? Во многих губерниях
недоставало и половины чиновников. Изумили дворян, испугали
земледельцев; подвозы, работы остановились; с горя началось
пьянство между крестьянами; ожидали и дальнейших неистовств. Бог
защитил нас. Нет сомнения, что благородные сыны Отечества готовы
были тогда на великодушные жертвы, но скоро общее усердие
простыло; увидели, что правительство хотело невозможного; 65
доверенность к нему ослабела, и люди, в первый раз читавшие
Манифест со слезами, чрез несколько дней начали смеяться над
жалкой милицией! Наконец, уменьшили число ратников... Имели 7
месяцев времени — и не дали армии никакой сильной подмоги! За то
— мир Тильзитский... Если бы правительство, вместо необыкновенной
для нас милиции, потребовало от государства 150 т[ысяч] рекрутов
с хлебом, с подводами, с деньгами, то сие бы не произвело ни
малейшего волнения в России и могло бы усилить нашу армию прежде
Фридландской битвы. Надлежало бы только не дремать в исполнении.
В случае государственных чрезвычайных опасностей и жертв, главное
правило есть действовать стремительно, не давать людям
образумиться, не отступать в мерах, не раздумывать. Я читал
переписку русских воевод при Лжедимитрии, когда мы не имели ни
царя, ни Совета Боярского, ни столицы: сии воеводы худо знали
грамоте, но знали Россию и спасли ее самыми простейшими
средствами, требуя друг от друга, что каждый из них мог сделать
лучшего по местным обстоятельствам своего начальства. Сию статью
заключу особенным примечанием. Во время милиции все жаловались на
недостаток оружия и винили беспечность начальства: не знаю,
воспользовались ли мы опытом для нашей будущей безопасности?
Арсеналы наполняются ли пушками и ружьями на всякий случай? Слышу
только, что славный Тульский завод приходит в упадок, что новые
паровые машины действуют не весьма удачно и что новые образцовые
ружья причиною разорения мастеров... Так ли?
 Все намерения Александровы клонятся к общему благу. Гнушаясь
бессмысленным правилом удержать умы в невежестве, чтобы
властвовать тем спокойнее, он употребил миллионы для основания
университетов, гимназий, школ... К сожалению, видим более убытка 66
для казны, нежели выгод для Отечества. Выписали профессоров, не
приготовив учеников; между первыми много достойных людей, но мало
полезных; ученики не разумеют иноземных учителей, ибо худо знают
язык латинский, и число их так невелико, что профессоры теряют
охоту ходить в классы. Вся беда от того, что мы образовали свои
университеты по немецким, не рассудив, что здесь иные
обстоятельства. В Лейпциге, в Геттингене надобно профессору
только стать на кафедру — зал наполнится слушателями. У нас нет
охотников для высших наук. Дворяне служат, а купцы желают знать
существенно арифметику, или языки иностранные для выгоды своей
торговли. В Германии сколько молодых людей учатся в университетах
для того, чтобы сделаться адвокатами, судьями, пасторами,
профессорами! — наши стряпчие и судьи не имеют нужды в знании
римских прав; наши священники образуются кое-как в семинариях и
далее не идут, а выгоды ученого состояния в России так еще новы,
что отцы не вдруг еще решатся готовить детей своих для оного.
Вместо 60 профессоров, приехавших из Германии в Москву и другие
города, я вызвал бы не более 20 и не пожалел бы денег для
умножения числа казенных питомцев в гимназиях; скудные родители,
отдавая туда сыновей, благословляли бы милость государя, и
призренная бедность чрез 10, 15 лет произвела бы в России ученое
состояние. Смею сказать, что нет иного действительнейшего
средства для успеха в сем намерении. Строить, покупать домы для
университетов, заводить библиотеки, кабинеты, ученые общества,
призывать знаменитых иноземных астрономов, филологов — есть
пускать в глаза пыль. Чего не преподают ныне даже в Харькове и
Казани? А в Москве с величайшим трудом можно найти учителя для 67
языка русского, а в целом государстве едва ли найдешь человек
100, которые совершенно знают правописание, а мы не имеем хорошей
грамматики, и в Именных указах употребляются слова не в их
смысле: пишут в важном банковом учреждении: «отдать деньги
бессрочно» вместо «à perpétuitè» —  «без возврата»; пишут в
Манифесте о торговых пошлинах: «сократить ввоз товаров» и проч.,
и проч. Заметим также некоторые странности в сем новом
образовании ученой части. Лучшие профессоры, коих время должно
быть посвящено науке, занимаются подрядами свеч и дров для
университета! В сей круг хозяйственных забот входит еще
содержание ста, или более, училищ, подведомых университетскому
Совету. Сверх того, профессоры обязаны ежегодно ездить по
губерниям для обозрения школ... Сколько денег и трудов
потерянных! Прежде хозяйство университета зависело от его особой
канцелярии — и гораздо лучше. Пусть директор училищ года в два
один раз осмотрел бы уездные школы в своей губернии; но смешно и
жалко видеть сих бедных профессоров, которые всякую осень
трясутся в кибитках по дорогам! Они, не выходя из Совета, могут
знать состояние всякой гимназии или школы по ее ведомостям: где
много учеников, там училище цветет; где их мало, там оно худо; а
причина едва ли не всегда одна: худые учители. Для чего не
определяют хороших? Их нет? Или мало?.. Что виною? Сонливость
здешнего Педагогического института (говорю только о московском,
мне известном). Путешествия профессоров не исправят сего
недостатка. Вообще Министерство так называемого просвещения в
России доныне дремало, не чувствуя своей важности и как бы не 68
ведая, что ему делать, а пробуждалось, от времени и до времени,
единственно для того, чтобы требовать денег, чинов и крестов от
государя.
 Сделав многое для успеха наук в России и с неудовольствием
видя слабую ревность дворян в снискании ученых сведений в
университетах, правительство желало принудить нас к тому и выдало
несчастный Указ об экзаменах. Отныне никто не должен быть
производим ни в статские советники, ни в асессоры, без
свидетельства о своей учености. Доселе в самых просвещенных
государствах требовалось от чиновников только необходимого для их
службы знания: науки инженерной — от инженера, законоведения — от
судьи и проч. У нас председатель Гражданской палаты обязан знать
Гомера и Феокрита, секретарь сенатский — свойство оксигена и всех
газов. Вице-губернатор — пифагорову фигуру, надзиратель в доме
сумасшедших — римское право, или умрут коллежскими и титулярными
советниками. Ни 40-летняя деятельность государственная, ни важные
заслуги не освобождают от долга знать вещи, совсем для нас чуждые
и бесполезные. Никогда любовь к наукам не производила действия,
столь несогласного с их целью! Забавно, что сочинитель сего
Указа, предписывающего всем знать риторику, сам делает в нем
ошибки грамматические!.. Не будем говорить о смешном; заметим
только вредное. Доныне дворяне и не дворяне в гражданской службе
искали у нас чинов или денег; первое побуждение невинно, второе
опасно: ибо умеренность жалованья производит в корыстолюбивых
охоту мздоимства. Теперь, не зная ни физики, ни статистики, ни
других наук, для чего будут служить титулярные и коллежские
советники? Лучшие, т.е. честолюбивые, возьмут отставку, худшие,
т.е. корыстолюбивые, останутся драть кожу с живого и мертвого.
Уже видим и примеры. Вместо сего нового постановления 69
надлежало бы только исполнить сказанное в Уставе университетском,
что впредь молодые люди, вступая в службу, обязаны предъявлять
свидетельство о своих знаниях. От начинающих можно всего
требовать, но кто уже давно служит, с тем нельзя, по
справедливости, делать новых условий для службы; он поседел в
трудах, в правилах чести и в надежде иметь некогда чин статского
советника, ему обещанного законом; а вы нарушаете сей контракт
государственный. И, вместо всеобщих знаний, должно от каждого
человека требовать единственно нужных для той службы, коей он
желает посвятить себя: юнкеров Иностранной коллегии испытывайте в
статистике, истории, географии, дипломатике, языках; других —
только в знаниях отечественного языка и права русского, а не
римского, для нас бесполезного; третьих — в геометрии, буде они
желают быть землемерами и т.д. Хотеть лишнего, или не хотеть
должного, равно предосудительно.
 Указ об экзаменах был осыпан везде язвительными насмешками;
тот, о коем теперь хочу говорить, многих оскорбил и никого не
порадовал, хотя самое святейшее человеколюбие внушило его мысль
государю. Слыхали мы о дворянах-извергах, которые торговали
людьми бесчеловечно: купив деревню, выбирали крестьян, годных в
солдаты, и продавали их врознь. Положим, что такие звери были в
наше время, — надлежало бы грозным Указом запретить сей промысел
и сказать, что имение дворян, столь недостойных, будет отдаваемо
в опеку. Губернаторы могли бы наблюдать за исполнением. Вместо
сего, запрещают продажу и куплю рекрут. Дотоле лучшие земледельцы
охотно трудились 10, 20 лет, чтобы скопить 700 или 800 рублей на
покупку рекрута и тем сохранить целость семьи своей, — ныне
отнято от них сильнейшее побуждение благодетельного трудолюбия, 70
промышленности, жизни трезвой. На что богатство родителю, когда
оно не спасет любезного его сына? Правда, винные откупщики
радуются, но отцы семейств плачут. Для государства необходимы
рекруты — лучше брата их из людей злосчастных, нежели счастливых,
ибо судьба последних несравненно горестнее в солдатстве.
Спрашиваю: крестьяне тирана-помещика, который, из жадности к
золоту, мог бы продать их в рекруты, наслаждаются ли
благоденствием от того, что сия продажа запрещена? Может быть,
они сделались бы менее злополучны в полках! С другой стороны,
небогатые владельцы лишились средства сбывать худых крестьян или
дворовых людей с пользой для себя и для общества; ленивый,
невоздержанный исправился бы в строгой шкале воинской; а
работящий, трезвый, остался бы за сохою. Пример также имел бы
спасительное действие: иной унялся бы от пьянства, зная, что
господин может продать его в рекруты. Чем теперь владелец
мелкопоместный, коему нет очереди рекрутской, устрашит крестьян
распутных? Палкой? Изнурительным трудом? Не полезнее ли им
страшиться палки в роте? Скажут, что ныне у нас лучше солдаты, но
справедливо ли? Я спрашивал у генералов — они сего не приметили.
По крайней мере, верно то, что крестьяне стали хуже в селениях.
Отец трех, иногда двух сыновей заблаговременно готовит одного из
них в рекруты и не женит его; сын знает свою долю и пьянствует,
ибо добрым поведением не спасет себя от солдатства. Законодатель
должен смотреть на вещи с разных сторон, а не с одной; иначе,
пресекая зло, может сделать еще более зла.
 Так, нынешнее правительство имело, как уверяют, намерение
дать господским людям свободу. Должно знать происхождение сего
рабства. В девятом, десятом, первом-на-десять веке были у нас
рабами одни холопы, т.е. или военнопленные и купленные чужеземцы, 71
или преступники, законом лишенные гражданства, или потомки их; но
богатые люди, имея множество холопей, населяли ими свои земли:
вот первые, в нынешнем смысле, крепостные деревни. Сверх того,
владелец принимал к себе вольных хлебопашцев в кабалу на
условиях, более или менее стеснявших их естественную и
гражданскую свободу; некоторые, получая от него землю,
обязывались и за себя, и за детей своих служить ему вечно —
вторая причина сельского рабства! Другие же крестьяне, и большая
часть, нанимали землю у владельцев только за деньги, или за
определенное количество хлеба, имея право по истечении урочного
времени идти в другое место. Сии свободные переходы имели свое
неудобство: вельможи и богатые люди сманивали к себе вольных
крестьян от владельцев малосильных, которые, оставаясь с пустою
землею, лишались способа платить государственные повинности. Царь
Борис отнял первый у всех крестьян волю переходить с места на
место, т.е. укрепил их за господами, — вот начало общего рабства.
Сей устав изменялся, ограничивался, имел исключения и долгое
время служил поводом к тяжбам, наконец, утвердился во всей силе —
и древнее различие между крестьянами и холопями совершенно
исчезло. Следует: 1) что нынешние господские крестьяне не были
никогда владельцами, т.е. не имели собственной земли, которая
есть законная, неотъемлемая собственность дворян. 2) Что
крестьяне холопского происхождения — также законная собственность
дворянская, и не могут быть освобождены лично без особенного
некоторого удовлетворения помещикам. 3) Что одни вольные,
Годуновым укрепленные за господами, земледельцы могут, по
справедливости, требовать прежней свободы; но как — 4) мы не
знаем ныне, которые из них происходят от холопей и которые от
вольных людей, то законодателю предстоит немалая трудность в 72
распутывании сего узла гордиева, если он не имеет смелости
рассечь его, объявив, что все люди равно свободны: потомки
военнопленных, купленных, законных невольников, и потомки
крепостных земледельцев, — что первые освобождаются правом
естественным так же, как вторые — правом монарха самодержавного
отменять Уставы своих предшественников. Не вступая в дальнейший
спор, скажем только, что в государственном общежитии право
естественное уступает гражданскому, и что благоразумный
самодержец отменяет единственно те Уставы, которые делаются
вредными или недостаточными и могут быть заменены лучшими.
 Что значит освободить у нас крестьян? Дать им волю жить, где
угодно, отнять у господ всю власть над ними, подчинить их одной
власти правительства. Хорошо. Но сии земледельцы не будут иметь
земли, которая — в чем не может быть и спора — есть собственность
дворянская. Они или останутся у помещиков, с условием платить им
оброк, обрабатывать господские поля, доставлять хлеб куда
надобно, одним словом, для них работать, как и прежде, — или,
недовольные условиями, пойдут к другому, умереннейшему в
требованиях, владельцу. В первом случае, надеясь на естественную
любовь человека к родине, господа не предпишут ли им самых
тягостных условий? Дотоле щадили они в крестьянах свою
собственность, — тогда корыстолюбивые владельцы захотят взять с
них все возможное для сил физических: напишут контракт, и
земледельцы не исполнят его, — тяжбы, вечные тяжбы!.. Во втором
случае, буде крестьянин ныне здесь, а завтра там, казна не
потерпит ли убытка в сборе подушных денег и других податей? Не
потерпит ли и земледелие? Не останутся ли многие поля не
обработанными, многие житницы пустыми? Не вольные земледельцы, а
дворяне наиболее снабжают у нас рынки хлебом. Иное зло: уже не 73
завися от суда помещиков, решительного, безденежного, крестьяне
начнут ссориться между собою и судиться в городе, — какое
разорение!.. Освобожденные от надзора господ, имевших собственную
земскую исправу, или полицию, гораздо деятельнейшую всех земских
судов, станут пьянствовать, злодействовать, — какая богатая жатва
для кабаков и мздоимных исправников, но как худо для нравов и
государственной безопасности! Одним словом, теперь дворяне,
рассеянные по всему государству, содействуют монарху в хранении
тишины и благоустройства: отняв у них сию власть блюстительную,
он, как Атлас, возьмет себе Россию на рамена — удержит ли?..
Падение страшно. Первая обязанность государя есть блюсти
внутреннюю и внешнюю целость государства; благотворить состояниям
и лицам есть уже вторая. Он желает сделать земледельцев
счастливее свободою; но ежели сия свобода вредна для государства?
И будут ли земледельцы счастливы, освобожденные от власти
господской, но преданные в жертву их собственным порокам,
откупщикам и судьям бессовестным? Нет сомнения, что крестьяне
благоразумного помещика, который довольствуется умеренным оброком
или десятиною пашни на тягло, счастливее казенных, имея в нем
бдительного попечителя и заступника. Не лучше ли под рукою взять
меры для обуздания господ жестоких? Они известны начальникам
губерний. Ежели последние верно исполнят свою должность, то
первых скоро не увидим; а ежели не будет в России умных и честных
губернаторов, то не будет благоденствия и для поселян вольных. Не
знаю, хорошо ли сделал Годунов, отняв у крестьян свободу (ибо
тогдашние обстоятельства не совершенно известны), но знаю, что
теперь им неудобно возвратить оную. Тогда они имели навык людей
вольных — ныне имеют навык рабов. Мне кажется, что для твердости 74
бытия государственного безопаснее поработить людей, нежели дать
им не вовремя свободу, для которой надобно готовить человека
исправлением нравственным, а система наших винных откупов и
страшные успехи пьянства служат ли к тому спасительным
приготовлением? В заключение скажем доброму монарху: «Государь!
История не упрекнет тебя злом, которое прежде тебя существовало
(положим, что неволя крестьян и есть решительное зло), — но ты
будешь ответствовать Богу, совести и потомству за всякое вредное
следствие твоих собственных Уставов».
 Не осуждаю Александрова закона, дающего право селениям
откупаться от господ с их согласия; но многие ли столь богаты?
Многие ли захотят отдать последнее за вольность? Крестьяне
человеколюбивых владельцев довольны своею участью; крестьяне
худых — бедны: то и другое мешает успеху сего закона.