Все, что казачество за сто лет гетманского режима наговорило, накричало
на радах, написало в "листах" и универсалах - не пропало даром. Уже про
ближайших сподвижников Мазепы, убежавших с ним в Турцию, самостийнические
писатели говорят, как о людях, "перековавших" свои казачьи вожделения "в
гранитну идеологию" {86}.
Впоследствии все это попало в летописи Грабянки, Величко, Лукомского,
Симановского и получило значение "исторических фактов". Казачьи летописи и
основанные на них тенденциозные "истории Украины", вроде труда Н. Маркевича,
продолжают оставаться распространителями неверных сведений вплоть до наших
дней.
Но уже давно выделился среди этих апокрифов один, совершенно
исключительный по значению, сыгравший роль Корана в истории сепаратистского
движения. В 1946 году, в сотую годовщину его опубликования, состоялось под
председательством Дм. Дорошенко заседание самостийнической академии в
Америке, на каковом оный апокриф охарактеризован был, как "шедевр украинской
историографии" {87}.
Речь идет об известной "Истории Русов".
Точной даты ее появления мы не знаем, но высказана мысль, что
составлена она около 1810 г. в связи с тогдашними конституционными
мечтаниями Александра I и Сперанского {88}. Распространяться начала, во
всяком случае, до 1825 г. Написана чрезвычайно живо и увлекательно,
превосходным русским языком карамзинской эпохи, что в значительной степени
обусловило ее успех. Расходясь в большом количестве списков по всей России,
она известна была Пушкину, Гоголю, Рылееву, Максимовичу, а впоследствии -
Шевченко, Костомарову, Кулишу, многим другим и оказала влияние на их
творчество.
Первое и единственное ее издание появилось в 1846 г. в "Чтениях
Общества Истории и Древностей Российских" в Москве. Издатель О. М. Бодянский
сообщает в предисловии такие сведения о ее происхождении: Г. Полетика,
депутат малороссийского шляхетства, отправляясь в Комиссию по составлению
нового уложения, "имел надобность необходимую отыскать отечественную
историю", по каковой причине обратился к Георгию Конисскому, архиепископу
Белорусскому, природному малороссу, который и дал ему летопись, "уверяя
архипастырски, что она ведена с давних лет в кафедральном могилевском
монастыре искусными людьми, сносившимися о нужных сведениях с учеными мужами
Киевской Академии и разных знатнейших малороссийских монастырей, а паче тех,
в коих проживал монахом Юрий Хмельницкий, прежде бывший гетман
малороссийский, оставивший в них многие бумаги и записки отца своего гетмана
Зиновия Хмельницкого, и самые журналы достопамятностей и деяний
национальных, и что при том она вновь им пересмотрена и исправлена".
Полетика, по словам Бодянского, сличив полученную им летопись с другими
известными ему малороссийскими летописями, "и нашед от тех превосходнейшею",
всюду руководствовался ею в своих работах, как член комиссии. Заключает
Бодянский свое предисловие словами: "Итак, история сия, прошедши столько
отличных умов, кажется должна быть достоверною".
Давно, однако, замечено, что из всех казачьих историй она - самая
недостоверная. Слово "недостоверная" явно недостаточно для выражения степени
извращения фактов и хода событий, изложенных в ней. Если про летопись
Самойла Величко часто говорят, что она составлена неразборчивым
компилятором, собиравшим без критики все, что попало, то у автора "Истории
Русов" виден ясно выраженный замысел. Его извращения - результат не
невежества, а умышленной фальсификации. Это нашло выражение, прежде всего, в
обилии поддельных документов, внесенных в "Историю". Взять, хоть бы,
Зборовский договор.
"Народ русский со всеми его областями, городами, селениями и всякою к
ним народною и национальною принадлежностью увольняется, освобождается и
изъемлется от всех притязаний и долегливостей польских и литовских на вечные
времена, яко из веков вольный, самобытный и незавоеванный, а по одним
добровольным договорам и пактам в едность польскую и литовскую
принадлежащий".
Тщетно было бы искать что-нибудь подобное в дошедшем до нас подлинном
тексте Зборовского трактата 1649 г. {89} Никакого "народа русского", да еще
"со всеми его областями, городами, селениями" там в помине нет; речь идет
лишь о "войске запорожском", и самый трактат носит форму "Объявления милости
его королевского величества войску запорожскому на пункты, предложенные в их
челобитной". Там можно прочесть: "Его королевское величество оставляет
войско свое запорожское при всех старинных правах по силе прежних привилегий
и выдает для этого тотчас новую привилегию". Столь же трудно найти там
обозначение "границ русской земли", которое есть в трактате поддельном. И уж
конечно, совсем невозможно обнаружить фразу: "Народ русский от сего часу
есть и ма буть ни от кого, кроме самого себя и правительства своего,
независимым".
Грубой подделкой надо считать и грамоту царя Алексея Михайловича,
выданную будто бы 16 сентября 1665 г. казакам, участвовавшим в осаде
Смоленска. "Жалуем отныне на будущие времена оного военного малороссийского
народа от высшей до низшей старшины с их потомством, которые были только в
сем с нами походе под Смоленском, честию и достоинством наших российских
дворян. И по сей жалованной нашей грамоте никто не должен из наших
российских дворян во всяких случаях против себя их понижать" Таких ложных
документов попало в "Историю Русов" много, а еще больше легенд и
фантастических рассказов.
Не этим, впрочем, определяется ее исключительное место в русской, даже
в мировой литературе. Мы знаем немало подделок, сыгравших политическую роль:
"Константинов дар", "Завещание Любуши", "Завещание Петра Великого" и проч.,
но сочинения, в котором бы история целого народа представляла сплошную
легенду и измышление, - кажется, не бывало. Появиться оно могло только в
эпоху полной неразработанности украинской истории. До самой середины
прошлого столетия не начиналось сколько-нибудь серьезного ее изучения.
В то время как по общей русской истории появились в XVIII веке обширные
труды Татищева, Шлецера, Миллера, Болтина, кн. Щербатова и других,
завершенные двенадцатитомной "Историей Государства Российского" Карамзина, -
историей Украины занимались случайные любители вроде Рубана,
Бантыша-Каменского или какого-нибудь Анастасевича и Алексея Мартоса.
Конечно, и русские историки XVIII века не имели еще опыта, которым
располагала современная им западноевропейская наука, но они старались идти в
ногу с нею, понимали ее задачи и методы, применяя их по мере сил к изучению
своего исторического процесса. Уже у Татищева высоко развито чувство
документа, первоисточника, и критическое к ним отношение. Миллер и Шлецер
создали, в этом смысле, школу западноевропейского образца. Ничего подобного
не наблюдалось в украинской историографии. Она еще не вышла из стадии
увлечения занятными эпизодами, анекдотами, либо декламацией на
патриотические темы. В оправдание украинских историков можно сказать, что
писать более или менее объективную историю Украины было гораздо труднее, чем
историю любой другой страны. Нужен был добрый десяток Миллеров и Шлецеров,
чтобы отделить в казачьих летописях правду от выдумки и из порожденных
эпохой гетманщины документов отобрать подлинные. Но и то правда, что
образованные малороссы, бравшиеся в XVIII и в начале XIX века за историю
своего края, горели любовью больше к нему, чем к истине. Они весьма неохотно
расставались с легендами и с подделками, предпочитая их "тьме низких истин".
В такое-то незрелое время появилась цельная, законченная, прекрасно
написанная "История Русов". Читатели самые образованные оказались
беззащитными против нее. Осмыслить факт столь грандиозной фальсификации
никто не был в состоянии. Она без всякого сопротивления завладела умами,
перенося в них яд казачьего самостийничества.
Не только простая публика, но и ученые историки XIX века пользовались
ею, как источником и как авторитетным сочинением.
Едва ли не самая ранняя критика ее предпринята была в 1870 году
харьковским профессором Г. Карповым {90}, назвавшим "Историю Русов"
"памфлетом" и решительно предостерегавшим доверять хотя бы одному
приведенному в ней факту. Костомаров, всю жизнь занимавшийся историей
Украины, только на склоне лет пришел к ясному заключению, что в "Истории
Русов" "много неверности и потому она, в оное время переписываясь много раз
и переходя из рук в руки по разным спискам, производила вредное в научном
отношении влияние, потому что распространяла ложные воззрения на прошлое
Малороссии" {91}. В свои ранние годы, Костомаров принимал "Историю Русов" за
полноценный источник.
Автор памфлета явно строил свой успех на читательской неосведомленности
и нисколько не заботился о приведении повествования хотя бы в некоторое
соответствие с такими важными источниками, как русские и польские летописи
или с общеизвестными и бесспорными фактами, как завоевание юго-западной Руси
литовскими князьями. Он это завоевание, попросту, отрицает. Можно пройти
мимо его рассуждений о скифах, сарматах, печенегах, хазарах, половцах,
которые все зачисляются в славяне; можно доставить себе веселую минуту,
читая производство имени печенегов от "печеной пищи", которой они питались,
а имен полян и половцев от "степей безлесных", хазар и казаков - "по
легкости их коней, уподобляющихся козьему скоку", но анекдотичность метода
сразу же зарождает подозрение, как только дело доходит до "мосхов". Тут за
филологической наивностью обнаруживается скрытая политика. Оказывается,
народ этот, в отличие от других перечисленных, произошел не от князя Руса,
внука Афетова, а от другого потомка Афета - от князя Мосоха, "кочевавшего
при реке Москве и давшего ей сие название". Московиты или мосхи ничего не
имеют общего с русами и история их государства, получившего название
Московского, совершенно отлична от истории государства русов. Умысел,
скрытый под доморощенной лингвистикой, выступает здесь вполне очевидно.
"История Русов" не только не признает единого общерусского государства
X-XIII веков, но и населявшего его единого русского народа. Те, что
назывались русами, хоть и объединялись вокруг Киева, как своего центра, но
власть этого центра не распространялась, вопреки русской начальной летописи
и нашим теперешним научным представлениям, на необъятную равнину от Черного
до Белаго морей и от Прибалтики до Поволожья, а охватывала гораздо более
скромную территорию. В нее входили кроме Киевского княжества - Галицкое,
Переяславское, Черниговское, Северское, Древлянское. Только эти земли и
назывались Русью. Впоследствии, при Иване Грозном, когда Московское царство
стало именоваться Великой Россиею, обозначенным выше землям пришлось
называться Малой Россией.
Напрасно приписывают М. С. Грушевскому авторство самостийнической схемы
украинской истории: главные ее положения - изначальная обособленность
украинцев от великороссов, раздельность их государств - предвосхищены чуть
не за сто лет до Грушевского. Киевская Русь объявлена Русью исключительно
малороссийской.
Удивляет только полнейшее равнодушие к этому периоду. Когда пишется
общая история страны, то акцент падает, естественно, на самые блестящие и
славные времена. У Малороссии же нет более яркой эпохи, чем эпоха Киевского
государства. Казалось бы, великие дела, знаменитые герои, национальная
гордость - все оттуда. Но история Киевского государства, хотя бы в самом
сжатом изложении, отсутствует в "Истории Русов". Всему, что как-нибудь
относится к тем временам, отведено не более 5-6 страниц, тогда как чуть не
300 страниц посвящено казачеству и казачьему периоду. Не Киев, а Запорожье,
не Олег, Святослав, Владимир, а Кошка, Подкова, Наливайко определяют дух и
колорит "Истории Русов".
Экскурс в древние времена понадобился, единственно, ради генеалогии
казачества; оно, по словам автора, существовало уже тогда, только называлось
"казарами". Казары не племя, а воинское сословие; так называли "всех
таковых, которые езживали верхом на конях и верблюдах и чинили набеги; а сие
название получили, наконец, и все воины славянские, избранные из их же пород
для войны и обороны отечества, коему служили в собственном вооружении,
комплектуясь и переменяясь так же своими семействами. Но когда во время
военное выходили они вне своих пределов, то другие гражданского состояния
жители делали им подмогу и для сего положена у них складка общественная или
подать, прозвавшаяся наконец с негодованием Дань Казарам. Воины сии,
вспомоществуя часто союзникам своим, а паче грекам, в войнах с их
неприятелями переименованы от царя греческого Константина Мономаха из Казар
Казаками и таковое название навсегда уже у них осталось".
Автор с негодованием отвергает версию, по которой казачество, как
сословие, учреждено польскими королями. Малороссия - казачья страна от
колыбели; но казаки не простые гультяи, а люди благородного
дворянско-рыцарского сословия. Их государство, Малая Русь, никогда никем не
было покорено, только добровольно соединялось с другим, как "равное с
равными". Никакого захвата Литвой и Польшей не было. Уния 1386 года - ни
позорна, ни обидна. Именно тогда, будто бы, учреждено "три гетмана с правом
наместников королевских и верховных военачальников и с названием одного
коронным Польским, другого Литовским, а третьего Русским". Здесь "русские"
т. е. казачьи гетманы объявлены, как и само казачество, очень древним
институтом, а главное, им приписано не то значение предводителей казачьих
скопищ, какими они были в XVI-XVII в. в., до Богдана Хмельницкого, но
правителей края, представителей верховной власти. Их приближают к образу и
подобию монархов. "По соединении Малой России с державою польскою, первыми в
ней гетманами оставлены потомки природных князей русских Светольдов,
Ольговичей или Олельковичей и Острожских кои по праву наследства...
правительствовали своим народом уже в качестве гетманов и воевод". В списке
этих выдуманных гетманов-аристократов встречается, впрочем, один, в самом
деле имевший отношение к казачеству - кн. Дмитрий Вишневецкий.
Источники сохранили нам кое-что об этом человеке. Он действительно
принадлежал к старой русской княжеской фамилии и сделался казачьим
предводителем, под именем Байды. Ему приписывается создание знаменитой
запорожской Сечи на острове Хортице в 1557 г. Это был типичный атаман
понизовой вольницы, вся деятельность которого связана была с Запорожьем. Его
даже гетманом никогда не называли. Но "Истории Русов" угодно было расписать
его, как правителя всей Малороссии. По ее словам, он "наблюдал за
правосудием и правлением земских и городских урядников, возбуждая народ к
трудолюбию, торговле и хозяйственным заведениям и всякими образами помогал
ему оправиться после разорительных войн и за то все почтен отцем народа".
Расписав польско-литовский период, как идиллическое сожительство с
соседними народами и как времена полной национальной свободы, автор совсем
иными красками изображает присоединение Малороссии к Москве. Это черный день
в ее истории, а Богдан Хмельницкий - изменник. Сказано это, правда, не от
собственного лица, а посредством цитат из поддельных документов, где
описывается ропот казаков в дни Переяславской рады и нарекания на гетмана,
которого называют "зрадцею", предателем подкупленным московскими послами и
попрекают "пожертвованием премногих тысяч братии положившей живот свой за
вольность отечества" и которые "опять продаются в неволю самопроизвольно".
"Лучше бы нам, - говорят казаки, - быть во всегдашних бранях за вольность,
чем налагать на себя новые оковы рабства и неволи".
Но чувствуя, что объяснить факт присоединения одной изменой
Хмельницкого невозможно, автор измышляет какой-то "ультиматум" Польши,
Турции и Крыма, потребовавший от Хмельницкого войны с Москвой для отнятия
Астрахани и побудивший гетмана к переговорам с Россией. "По обстоятельствам
настоящим, надобно быть нам на чьей ни на есть стороне, когда неутралитета
не приемлется".
Объявив казачество и гетманов солью земли, приписав им рыцарское и
княжеское достоинство, утвердив за ними право на угодья и на труд крестьян
"по правам и рангам", автор видит в них главных деятелей малороссийской
истории. Нет таких добродетелей и высоких качеств, которыми они не были бы
украшены. Любовь их к отчизне и готовность жертвовать за нее своею кровью
может сравниться с образцами древнеримского патриотизма, по доблести же и
воинскому искусству, они не имеют себе равных в мире. Победы их неисчислимы.
Даже находясь в составе чужих войск, казаки играют всегда первенствующую
роль, а их предводители затмевают своим гением союзнических полководцев.
Михайло Вишневецкий, явившийся, якобы, на помощь москвичам при взятии
Астрахани, оттесняет на второй план царских воевод и берет в свои руки
командование. Только благодаря ему Астрахань оказывается завоеванной. Успехи
русских под Смоленском в 1654 г. объясняются не чем иным, как участием на их
стороне полковника Золотаренко. Документальные источники свидетельствуют,
что Золотаренко явился под Смоленск во главе не более чем тысячи казаков и
пробыв под осажденным городом пять дней, ушел ничем себя не проявив. Это не
помешало автору "Истории Русов" сделать его героем смоленского взятия,
приписать ему план и выполнение осады и даже вложить в уста длинные
наставления по части военного искусства, которые он читал царю Алексею
Михайловичу. Любопытно также описание битвы при Лесном, где, как известно,
Петром Великим разбит был корпус генерала Левенгаупта, шедший на соединение
с Карлом XII. Оказывается, в этой битве трусливые москали, как всегда, не
выдержали шведского натиска и побежали. Битва была бы неминуемо проиграна,
если бы Петр но догадался прибегнуть к помощи малороссийских казаков, бывших
при нем. Он употребил их, как заградительный отряд, приказав беспощадно
рубить и колоть бегущих. Казаки повернули москалей снова против неприятеля,
и тем закончили бой полной победой. Исход сражения под Полтавой, точно так
же, решен не москалями, а казаками под начальством Палея. Чтобы не бросить
тени на воинскую честь тех, что находились с Мазепой в шведском стане, автор
отрицает их участие в Полтавском сражении. По его словам, Мазепа, перейдя к
Карлу, держался... "строгого нейтралитета". Он все время околачивался в
обозе и всеми мерами уклонялся от пролития православной крови.
Казачьи подвиги спасали не одну Россию, но всю Европу. Принцу Евгению
Савойскому не взять бы было Белграда, если бы Мазепа не отвлек крымские силы
созданием военной базы на Самаре (о которой мы, кстати, ничего не знаем), а
Салониками завладели цесарския войска, единственно, благодаря Палею,
запершему татар в Бессарабии {92}.
Намеренное выпячивание воинских доблестей казачества объясняется,
по-видимому, не простым сословным или национальным чванством. Если правы
исследователи относящие время написания "Истории Русов" к первой четверти
XIX века, то в ней надлежит искать отражение толков в среде малороссийского
дворянства вызванных проектом восстановления украинского казачества.
Малороссийский генерал-губернатор кн. Н. Репнин, утвержденный в этой
должности с 1816 г., представлял, как известно, Александру I и Николаю I
меморандумы на этот предмет. Самым серьезным возражением против такого
проекта могло быть укоренившееся со времен Петра Великого убеждение в
военной несостоятельности казаков. Они не умели вести регулярных войн с
европейски обученными войсками. "И понеже можете знать, - писал Петр Мазепе,
- что войско малороссийское нерегулярное и в поле против неприятеля стать не
может". Казацкий способ сражаться служил для Петра образцом того, как не
следует воевать. Всякое отступление от регулярного боя он именовал
"казачеством". После неудачной Головчинской битвы он сердился: "а которые
бились и те казацким, а не солдатским боем, и про то злое поведение генералу
князю, Меньшикову накрепко разузнать". Известно было неумение казаков
осаждать города. Вообще, там, где нельзя было взять неприятеля врасплох
лихим налетом или обманом, там казаки долго не трудились; тяготы и жертвы
войны были не в их вкусе. Шведы, за полугодовое сотрудничество с ними,
прекрасно разгадали эти качества. До нас дошел разговор короля Карла XII со
своим генерал-квартирмейстером Гилленкроком под Полтавой во время ее осады.
"Я думаю, - заявил Гилленкрок, - что русские будут защищаться до
последней крайности и пехоте вашего величества сильно достанется от осадных
работ".
Карл: "Я вовсе не намерен употреблять на это мою пехоту; а запорожцы
Мазепины на что?"
Гилленкрок: "Но разве можно употреблять на осадные работы людей,
которые не имеют о них никакого понятия, с которыми надобно объясняться
через толмачей и которые разбегутся, как скоро работа покажется им тяжелой и
товарищи их начнут падать от русских пуль" {93}.
Степной половецкий характер военного искусства обрекал казаков на
мелкую служебную роль во всех армиях в составе которых им приходилось
участвовать - в польской, русской, турецкой, крымской, шведской. Везде они
фигурировали в качестве легкого вспомогательного войска.
Составители "Истории Русов" это знали и всеми силами старались
представить военную историю своих предков в ином виде. Это было важно и с
точки зрения восстановления казачества.
Но как объяснить слишком общеизвестные факты поражений? В этих случаях,
непременно, на помощь приходят всевозможные "измены" и "предательства".
Молниеносное взятие Меньшиковым Батурина, базы мазепинцев, пришлось
объяснить именно такой изменой. Приступ Меньшикова, оказывается, был отбит и
сердюки наполнили ров трупами россиян; русские бежали и покрыли бы себя
вечным позором, если бы не прилуцкий полковник Нос. Он убедил Меньшикова
через старшину своего Сельмаху остановиться, вернуться и войти в город через
тот участок укреплений, который находился под защитой самого Носа. Меньшиков
послушался, вошел на рассвете тихонько в город, когда сердюки, отпраздновав
вчерашнюю победу, крепко спали, и напал на них сонных.
Канадская газета "Наш Вик" в сто сороковую годовщину Полтавской битвы
писала: "Коли Батурин героично, по конотопському, змагався з москалями,
знайшився сотник Иван Нис, раньше пидкуплений московськими воеводами, який
передав ворогови плян оборони миста, вказавши на таэмний вхид" {94}. Таких
образцов распространенности и живучести в самостийнической среде легенд
"Истории Русов" можно найти не мало.
Эпизод со взятием Батурина, где Меньшиков велел, будто бы, перебить
всех поголовно, вплоть до младенцев, - заслуживает особого внимания.
Жестокости тут описанные встречаются только в историях ассирийских царей или
в походах Тамерлана. Перевязанных "сердюцких старшин и гражданских
урядников" он колесовал, четвертовал, сажал на кол, "а дальше выдуманы новые
роды мучения самое воображение в ужас приводящие". Тела казненных Меньшиков
бросал на съедение зверям и птицам и покинув сожженный Батурин, жег и
разорял по пути все малороссийские селения, "обращая жилища народные в
пустыню". Меньшиковский погром, в совокупности с бесчинствами остальных
русских войск, якобы грабивших Украину, превращается под пером автора
"Истории Русов" в картину грандиозного бедствия, вроде татарского нашествия.
"Малороссия долго тогда еще курилась после пожиравшего ее пламени".
Настойчивое подчеркивание одиозности Меньшикова, за которым историки не
находят ни приписываемой ему украинофобии, ни перечисленных жестокостей,
заставляет предполагать скрытую причину ненависти. Вряд ли она вызвана одним
взятием Батурина. Никаких особенных жестокостей, кроме неизбежных при всяком
штурме, там не было. Сожжен и разрушен только замок в котором засели
сердюки. Но штурм был действительно сокрушительный, потому что засевшие
ждали себе шведов на помощь и для Меньшикова промедление было смерти
подобно. Начальствовавший над сердюками полковник Чечел, успевший бежать, но
пойманный казаками и приведенный к Меньшикову, вовсе не был им казнен, но
вместе с есаулом Кенигсеком и некоторыми другими взятыми в плен мазепинцами
- отправлен в Глухов, где вскоре собралась казачья рада, низложившая Мазепу,
избравшая на его место Скоропадского и казнившая публично взятых в Батурине
изменников. Не знаем мы за Меньшиковым и всех прочих приписываемых ему
зверств. Зато сохранилось известие, дающее основание думать, что агитация
против него вызвана личной ненавистью Мазепы и его ближайшаго окружения.
Началась она года за три до взятия Батурина и связана с самым зародышем
мазепиной измены. Измена эта фабриковалась, как известно, в Польше, при
дворе Станислава Лещинского. Поляки давно обхаживали Мазепу посредством его
кумы - княгини Дольской, но без заметного успеха; хитрый гетман не
поддавался ни на какие соблазны. Только одно письмо княгини из Львова
укололо его в самое сердце. Дольская писала, что где-то ей, однажды,
пришлось крестить ребенка вместе с фельдмаршалом Б. П. Шереметевым, и за
обедом, когда княгиня упомянула про Мазепу, генерал Ренне, присутствовавший
там, будто бы сказал: "Умилосердись Господь над этим добрым и разумным
господином; он бедный и не знает, что князь Александр Данилович яму под ним
роет и хочет отставя его, сам в Украине быть гетманом". Шереметев, якобы,
подтвердил слова Ренне, а на вопрос Дольской: "Для чего же никто из добрых
приятелей не предостережет гетмана?" - ответил: "Нельзя, мы и сами много
терпим, но молчать принуждены" {95}. Именно после этого письма, воцаряется
при гетманском дворе атмосфера недовольства и ропота против Москвы,
усугубляемая ростом расходов на войну и на постройку Киево-Печерской
крепости, которую Петр потребовал возвести. Имя Меньшикова занимало особое
место и в той агитации мазепинцев, что развернулась широко, главным образом
заграницей, после бегства и смерти Мазепы. Ему приписывалось угнетение
украинцев, даже при помощи "всемогущей астролябии, которой дотоле во всей
Руси не бывало и перед которою все было безмолвно, почитая направление и
действие ее магнита божественным или мистическим произведением".
Зверства царского любимца не ограничились по уверению "Истории Русов",
батуринскими избиениями, но распространились на тех чиновников и знатных
казаков, что не явились "в общее собрание" для выборов нового гетмана. Они,
по подозрению в сочувствии Мазепе, "отыскиваемы были из домов их и преданы
различным казням в местечке Лебедино, что около города Ахтырки". Казни были,
разумеется, самые нечеловеческие, а казням предшествовали пытки "батожьем,
кнутом и шиною, т. е. разженым железом водимым с тихостию или медленностью
по телам человеческим, которые от того кипели, шкварились и воздымались".
Жертвами таких истязаний сделалось, якобы, до 900 человек. Сейчас можно
только удивляться фантазии автора, но на его современников картина
меньшиковских зверств производила, надо думать, сильное впечатление. Им
неизвестно было, что число единомышленников Мазепы ограничивалось ничтожной
горстью приближенных, что не только не было необходимости казнить людей по
подозрению в сочувствии гетману, но и те из заговорщиков вроде Данилы
Апостола и Галагана, которые, побыв с Мазепой в шведском стане, вновь
перебежали к Петру, - не были ни казнены, ни лишены своих урядов. Данило
Апостол сделался впоследствии гетманом. Дано было согласие сохранить жизнь и
булаву самому Мазепе, после того, как он, пробыв некоторое время в шведском
стану, дважды присылал к Петру с предложением перейти снова на его сторону,
да привести заодно с собой короля Карла и его генералов. От Мазепы
перебежали в 1709 г. - генеральный есаул Дмитр Максимович, лубенский
полковник Зеленский, Кожужовский, Андриан, Покотило, Гамалия, Невинчаный,
Лизогуб, Григорович, Сулима. Несмотря на то, что все они вернулись после
срока назначенного Петром для амнистии, и явным образом отвернулись от
гетмана в силу того, что безнадежность его дела стала очевидной Петр их не
казнил, ограничившись ссылкой в Сибирь. Можно ли поверить, чтобы милуя таких
"китов", он занимался избиением плотвы?
Известно, что "плотва" не только не пострадала, но благоденствовала.
Лет через 5-6 после мазепиной измены, сами малороссы доносили царским
властям, что "многие, которые оказались в явной измене, живут свободно, а
иным уряды и маетности даны, генеральная старшина и полковники к таким
особливый респект имеют: писарь генеральный Григорий Шаргородский был в
явной измене, но когда пришел из Бендер от Орлика, то поставлен в местечке
Городище урядником". Нежинский полковник Жураковский открыто
покровительствовал мазепинцам, "выбрал в полковые судьи Романа Лазаренка, в
полковые есаулы - Тарасенка, в сотники - Пыроцкого - все людей
подозрительной верности". "Много сел роздано людям замешанным в измену
мазепину; много сел роздано изменничьим сродникам, попам и челядникам,
которые служат в дворах" {96}.
Генеральная и полковая старшина спешила, как бы, награждать людей за их
измену.
Злостный пасквиль на Петра и Меньшикова, выведенных палачами
украинского народа, - только одна из глав великой эпопеи московских
жестокостей, развернутой на страницах "Истории Русов". Чего только не
написано про кн. Ромодановского, разграбившего, якобы, и сжегшего Конотоп за
то, что московские войска в 1659 г. потерпели поражение недалеко от этого
города! Чего только не написано про лихоимство, жадность, бесчеловечность
московских воевод! Самое их появление на Украине изображено на манер Батыева
нашествия: "Они тянулись сюда разными дорогами и путями и в три месяца
наполнили Малороссию и заняли все города и местечки до последнего. Штат
каждого из них довольно был многочисленный; они имели при себе разных
степеней подьячих и с приписью подьячих, меровщиков, весовщиков, приставов и
пятидесятских с командами. Должность им предписана в Думном Приказе и
подписана самим думным дьяком Алмазовым; а состояла она в том, чтобы
пересмотреть и переписать все имение жителей до последнего животного и
всякой мелочи и обложить все податями. Для сего открыты им были кладовые,
амбары, сундуки и вся сокровенность, не исключая погребов, пасек, хлебных ям
и самых хлевов и голубятен. По городам и местечкам проезжие на базар дороги
и улицы заперты были и обняты караулами и приставами. Со всего привозимого
на базар и вывозимого с него взимаема была дань по расписанию воевод, а от
них всякая утайка и флитировка истязаема была с примерною жестокостью, а
обыкновенные в таких случаях прицепки и придирки надсмотрщиков оканчивались
сдирствами и побоями. Новость сия сколько, может быть, ни обыкновенна была в
других сторонах, но в здешней она показалась жестокою, пагубною и самою
несносною. Народ от нее восстонал, изумился и считал себя погибшим".
Воеводам приписывается грубое обращение с самими гетманами. Юрия
Хмельницкого Шереметев вытолкал, якобы, из своей ставки "с крайним
бесчестием от пьяных чиновников".
Пересказать все приписанные москалям притеснения невозможно. Тут и
тягости постоя царских войск после Прутского похода, и насильственные
захваты земель русскими вельможами, бесчеловечное их обращение с
крепостными, вроде того, что позволял себе какой-то брат Бирона в
Стародубском уезде, заставлявший женщин кормить щенят своей грудью. Автор
проявляет необыкновенную находчивость, чтобы изобразить "несносное презрение
в земле своей от народа ничем их (малороссов) не лучшего, но нахального и
готового на все обиды, грабления и язвительные укоризны".
Изощряясь в подыскании красок для очернения русских, автор с
чрезвычайной симпатией отзывается о шведах, пришедших с Карлом XII на
Украину. Хорошо известно, что вели они себя там далеко не по-джентельменски.
Карл был воинствующим протестантом и еще в Саксонии и в Польше успел
насильственно обратить около 80 костелов в лютеранские кирхи. К православной
вере испытывал еще меньшее уважение. Церкви православные занимал для постоя
и устраивал там конюшни. Известны многочисленные случаи жестокостей по
отношению к местному населению - сожжение деревень и истребление жителей.
Отправляясь в Малороссию, король рассчитывал найти там богатые склады хлеба
и всяческих припасов заготовленных Мазепой, но придя, не нашел ничего.
Мазепа оказался ничтожным союзником. Тогда начался грабеж украинского
населения. "История Русов" не упоминает о нем ни одним словом, приход Карла
описывает так: "Вступление шведов в Малороссию нимало не похоже было на
нашествие неприятельское и ничего оно в себе враждебного не имело, а
проходили они селения обывательския и пашни их как друзья и скромные
путешественники, не касаясь ничьей собственности и не делая вовсе тех
озорничеств, своевольств и всех родов бесчинств, каковы своими войсками
обыкновенно в деревнях делаются под титулом: "Я слуга царский! Я служу Богу
и государю за весь мир христианский! Куры, гуси, молодицы и девки нам
принадлежат по праву войны и по приказу его благородия!". Шведы, напротив,
ничего у обывателей не вымогали и насильно не брали, но где их находили,
покупали у них добровольным торгом и за наличные деньги. Каждый швед выучен
был от начальства говорить по-русски сии слова к народу: "Не бойтесь! Мы
ваши, а вы наши!"".
Мало было, однако, сочинить подобную идиллию, надо было еще объяснить
широко известный факт ожесточенной борьбы малороссийского населения со
"скромными путешественниками". И тут автор "Истории Русов" не остановился
перед сочинением гнусного пасквиля на свой народ. Этот народ он уподобляет
"диким американцам или своенравным азиатцам". Он находит, что, убивая шведов
целыми партиями и по одиночке, украинцы делали это, единственно, по своей
глупости; шведы де вызывали их ярость тем, что не умели говорить по-русски и
не крестились. Приводя в русский лагерь пленного шведа, малоросс получал за
это "сначала деньгами по нескольку рублей, а напоследок по чарке горелки с
приветствием: "Спасибо хохленок!".
Автор злорадно уверяет, что за свое усердие украинцы не были даже
награждены. Награды и производства сыпались на великоруссов, а они остались
"притчею в людех". "И хотя они в истреблении армии шведской более всех
показали ревности и усердия, хотя они около года губили шведов... остались
без вознаграждения и уважения". Автор с большим удовольствием описывает, как
запорожцы, ушедшие с Мазепой в Турцию, мстили потом малороссийскому народу
за его верность России, совершая набеги вкупе с татарами и бессарабцами.
Мазепинская легенда преподнесена чрезвычайно искусно. Хитрого,
вкрадчивого карьериста, каким был Мазепа, нет и в помине. Перед нами - "отец
отечества", ставящий благоденствие Украины выше собственной жизни. Боясь
цензуры, автор не решается превозносить его добродетели от собственного
имени, он прибегает к излюбленному приему - введения в текст фальшивых
документов, сочиненных либо им самим, либо какими-нибудь "патриотами" из
войсковой канцелярии. Одним из таких документов рисующих Мазепу великим
государственным мужем, служит его воззвание, якобы, выпущенное в связи с
приходом Карла XII в Малороссию. Поставив гетмана в позу человека снедаемого
заботами за свой край, он приписывает ему рассуждение о возможном исходе
борьбы между Петром и Карлом. Если победит царь, малороссам по-прежнему
суждено испытывать известное им уже бремя московского деспотизма -
истребление многочисленных семейств, предание казни невинных людей, клевету
и поношения. Если же Петр будет сокрушен доблестным шведским королем, то
Малороссия неминуемо будет присоединена к Польше. Судьба страны определится,
в значительной степени, поведением самих украинцев в этот важный для них
час. Что они изберут, к которой стороне присоединятся? Современный читатель,
хорошо знающий, что весь "патриотический" план Мазепы заключался в
присоединении Украины к Польше на условиях Гадячского договора, не без
любопытства прочтет о мудром намерении гетмана не приставать ни к одной из
сторон. Ссылаясь на свой продолжительный политический опыт, он считает за
благо не воевать ни со шведами, ни с поляками, ни с русскими, но собрав
собственное войско, быть готовыми отстаивать свою землю от всякого, кто на
нее посягнет. Согласно "Истории Русов", такое войско у Мазепы существовало в
момент вторжения Карла XII. Он, будто бы, стоял с ним на Десне, а свою
главную квартиру учредил где-то между Стародубом и Новгород-Северским.
Отсюда он и обратился будто бы к малороссам с воззванием.
Только полное незнакомство широкой читающей публики с событиями того
времени вынуждает нас вкратце восстановить их истинную картину, необходимую
для понимания степени ее искажения в "Истории Русов".
Поведение Мазепы накануне измены хорошо известно {97}. Окончательное
решение предать Петра созрело у него до вторжения Карла в Россию. Оно
ускорено было письмом княгини Дольской и приложенным к нему письмом самого
короля Станислава Лещинского, полученными 16 сентября 1707 г. Гетман уже
тогда открыл свой замысел Орлику. Когда же Орлик обратил его внимание на
возможность победы Петра, Мазепа воскликнул: "Или я дурак прежде времени
отступать, пока не увижу крайней нужды, когда царь не будет в состоянии не
только Украины, но и государства своего от потенции шведской оборонить!"
Верность царю он намерен был хранить до исхода поедника между Петром и
Карлом. Выжидать результатов войны в бездействии - такова была тактика
гетмана. Он меньше всего рассчитывал, что Украина станет театром военных
действий и был ошеломлен известием о движении короля не на Москву, по
Смоленской дороге, как подсказывала военная логика, а на юг - в Малороссию.
"Дьявол его сюда несет! Все мои интересы превратит и войска великороссийские
за собою внутрь Украины впровадит". Мазепа, видимо, не знал, что марш
короля, поставивший его в столь трудное положение, подсказан Карлу поляками,
обнадежившими шведов казачьей помощью, т. е., в конечном счете, вызван был
изменой самого Мазепы. Совершить роковой шаг надлежало не в конце, а в самом
начале кампании и в полной неизвестности ее исхода. А не совершить было
невозможно: поляки успели многое разболтать, да могли и выдать тайну
сношений с ними гетмана из чувства мести. Мазепе, поэтому, остался
единственный путь - обманывать Петра до тех пор, пока не подойдут шведы,
дабы открыто перейти к ним.
Когда царские генералы, к осени 1708 г., сосредоточили свои войска у
Стародуба, они послали приглашение и гетману явиться туда же с казаками.
Мазепа притворился больным, жалуясь на "педокгричную и хирокгричную"
болезнь, не позволявшую ему даже на коне сидеть. Притворство так хорошо
удалось, что сам Меньшиков стал уговаривать Петра не настаивать на приезде
старика, потому что "от педокгричной и хирокгричной приключилась ему
апелепция". Меньшиков хотел только выяснить какие-то частные вопросы в
беседе с гетманом, для каковой цели отправился к нему в Батурин.
У Мазепы, тем временем, шли совещания с его приближенными о посылке
гонца к Карлу XII. Гетман пребывал в состоянии крайней нерешительности, чем
вызывал немалое раздражение заговорщиков. После дебатов, даже ссор, послан
был с письмом к королю Быстрицкий - правитель Шептаковской волости. От
встречи с Меньшиковым решено было всячески уклоняться. Послали к нему
племянника Мазепы Войнаровского с уведомлением об отъезде гетмана в Борзну,
где его ждет киевский архиерей для соборования, "понеже конечно при кончине
своея жизни обретается". Меньшиков опечалился: "жаль такого хорошего
человека". Но вместо того, чтобы вернуться назад, решил как можно скорее
ехать в Борзну, чтобы застать гетмана в живых. Это повергло в ужас
Войнаровского. Ночью он бежал, чтобы предупредить Мазепу. Тем временем в
Борзну прискакал Быстрицкий с известием о приближении Карла. Король обещал
быть у Мокшанской пристани 22 октября, но в этот день не явился, а 23-го
прибежал Войнаровский, объявивший, что завтра к обеду приедет в Борзну
Меньшиков для свидания с умирающим гетманом. Мазепа "порвался, как вихрь" и
немедленно помчался в Батурин, а ночью 24 октября был уже у шведов. Никакой
штаб-квартиры "между Стародубом и Новгород-Северским" и никакой
многочисленной армии на Десне не существовало. Боясь казаков и не доверяя
им, Мазепа их, попросту, не собрал, предпочитая опираться на польских
сердюков {98}. Казачье войско пришлось собирать новому гетману -
Скоропадскому. "В здешней старшине, - доносил Петру Меньшиков, - кроме самых
вышних, також и в подлом (простом) народе с нынешнего гетманского злого
учинку никакого худа ни в ком не видать". |