В антирусской пропаганде есть особо острый пункт, требующий
специального рассмотрения. До сих пор он остается "действующим" по причине
крайнего невежества русского общества в украинской истории. Речь идет об
установлении крепостного права в Малороссии, которое приписывается москалям.
Они, по словам Петрика, "позволили нашему гетману раздавать старшинам
маетности, старшины позаписовали себе и детем своим в вечное владение нашу
братью, и только что в плуги их не запрягают, а уж как хотят так и ворочают
ими, точно невольниками своими" {73}.
Сообщение это очень авторитетное. Принадлежа к казачьей аристократии и
занимая - до своего бегства в Запорожье - видный пост в войсковой
канцелярии, Петрик превосходно знал картину закрепощения простого народа.
Конечно, он и сам "запрягал в плуги" крестьянскую братью, ибо трудно
поверить, чтобы будучи правой рукой генерального писаря Кочубея - тогдашнего
друга Мазепы, он остался чистым агнцем, не запятнанным всеобщей
крепостнической практикой. Не соверши он какого-то преступления по службе,
после чего вынужден был бежать, он безусловно не порицал бы москалей за то,
что те "позволили" ему сделаться крупным помещиком. Только попав в Сечь, в
вынужденную оппозицию к гетману, обрушился он на это "позволение", забывши,
что Москва "позволила" и многое другое - сбор податей, администрирование и
полное управление краем. Петрик великолепно знал это и тем не менее остался
верным казачьей традиции переносить ответственность за свои грехи на Москву.
Позднее, введение крепостного права в Малороссии приписано было
императрице Екатерине Второй. Кому не известна "Русская История" гр. А. К.
Толстого?
Messieurs, - им возразила
Она: - vous me comblez,
И тотчас прикрепила
Украинцев к земле.
Событие это связывают с указом 3 мая 1783 г., положившим, по всеобщему
мнению, конец свободе в малороссийском крае.
Унылый томный звук пролью
От струн, рекой омытых слезной:
Отчизны моея любезной
Порабощенье воспою.
Так начинается "Ода на рабство" В. В. Капниста, появившаяся вскоре
после указа 1783 года. По всем правилам ложноклассической пиитики, сильно
тронутой сентиментализмом, поэт удаляется сначала "на холм древами
осененный", потом "уклоняется" в густую рощу, где, севши "под мрачным
мшистым дубом", предается горестному созерцанию несчастья обрушившегося на
Малороссию.
Куда ни обращу зеницу,
Омытую потоком слез,
Везде, как скорбную вдовицу,
Я зрю мою отчизну днесь.
Из ламентаций его видно, что роковой указ рассматривается, как грань
между двумя эпохами малороссийской жизни. Одна - светлая, счастливая,
свободная, другая отмеченная знаком рабства, слез и стенаний.
Везде, где кущи, села, грады
Хранил от бед свободы щит,
Там твердо зиждет власть ограды
И вольность узами теснит.
Где благо, счастие народно
Со всех сторон текли свободно,
Там рабство их отгонит прочь.
Увы! Судьбе угодно было,
Одно чтоб слово превратило
Наш ясный день во мрачну ночь.
"Одно" только слово, один законодательный акт. Так представляли и
представляют себе введение крепостного права на Украине девяносто девять
процентов образованных людей в России. Для полуобразованных и совсем
необразованных пущена с давних пор еще более грубая версия, согласно которой
украинский народ, освободившись от польских помещиков, попал в другое
рабство, к помещикам русским, которым царица раздала земли и крестьян в
Малороссии.
Катерина вража баба,
Що ты натворила!
Степ широкий, край богатый
Панам роздарила.
Вирши эти приобрели всероссийскую известность, цитировались в тысячах
речей и журнальных статей, раздавались с трибуны Государственной Думы, даже
здесь, в эмиграции, приведены А. В. Карташевым в "Очерках по истории русской
Церкви", вышедших в 1959 году в Париже {74}. В полном согласии с либеральной
версией, он упрекает Екатерину за "введение в обширных пределах Украины не
бывшего там крепостного права".
В Советском Союзе таких образцов - не меньше. Раскрыв "Историю русской
литературы XVIII века" проф. Д. Д. Благого {75}, можно прочесть об указе
1783 г., как о "закрепощении крестьян, до того бывших лично свободными".
Что после этого требовать от публицистики и всяких безответственных
видов печатного слова?
Весь этот ворох бранных стихов, слезливых и высокопарных од,
возмущенных речей и проклятий - превосходный образец невежества,
обывательского восприятия истории и сознательно распускаемых с политическими
целями легенд.
Новое рабство, действительно, установилось на Украине, и было, по
словам народа, "хуже лядского". Но закабалителями выступили не великороссы,
а свои доморощенные паны, вышедшие из среды казачества. И произошло это не
по указу Екатерины, а задолго до него. В положение украинского крестьянства
указ 3 мая 1783 г. не внес никаких изменений, и, по мнению исследователей,
не был даже замечен крестьянством. Земли были расхищены и мужики закреплены
задолго до воцарения Екатерины.
Вот пункт 8-й указа, наиболее нас занимающий:
"Для известного и верного получения казенных доходов в наместничествах
Киевском, Черниговском и Новгородско-Северском, и в отвращение всяких
побегов к отягощению помещиков и остающихся в селениях обитателей, каждому
из поселян остаться в своем месте и звании, где он по нынешней последней
ревизии написан, кроме отлучившихся до состояния сего Нашего указа; в случае
же побегов после издания сего указа поступать по общим государственным
установлениям" {76}.
Пункт этот дополняется соответствующими штрихами, разбросанными в
других частях указа - распоряжением оставлять на усмотрение помещиков
раскладку податей с крестьян в частновладельческих деревнях, и запрещением
принимать беглых малороссийских поселян. Даже если бы мы не располагали
никакими другими документами, кроме этого пункта, его достаточно было бы для
установления факта существования крепостничества в Малороссии до 1783 года.
Мы видим здесь весь характерный крепостной ландшафт - "помещиков",
"частновладельческие деревни", "поселян", "побеги" доставляющие помещикам
"отягощения". То обстоятельство, что поселяне не просто уходят, а бегут,
свидетельствует о невозможности легального ухода с места. Это и есть главный
признак зависимости. Целью Екатерининского указа было не введение
крепостничества, уже существовавшего в крае, а распространение на Малороссию
административных мер, связанных с фиском и действовавших во всех прочих
российских губерниях. Такая унификация была бы невозможна при различии
экономически-правовых отношений.
Процесс установления нового крепостного права ныне представляется
довольно ясным. Он достаточно изучен благодаря трудам самих же украинских
историков XIX века, таких как Лазаревский, Ефименко, Романович-Словатинский.
К ним присоединилось исключительно ценное исследование В. А. Мякотина,
изданное в эмиграции {77}.
В общих чертах он рисуется так: Хмельничина уничтожила в крае все
дворянские вотчины, а заодно уничтожила чуть не все дворянство. Речь идет не
об одних только ополяченных и окатоличенных шляхтичах, но также о панах,
сохранивших православие: те из них, что, подобно Адаму Киселю, боролись с
народом в польских рядах, разделили судьбу поляков и были физически
истреблены либо изгнаны. Уцелели только примкнувшие к Хмельницкому. Жизнь,
дворянское звание и усадьбы они сохранили, но ни земель, населенных
крестьянами, ни тем более самих крестьян, как феодально-зависимых, вернуть
не могли. Численно, они представляли горсточку. Во время присяги царю
Алексею Михайловичу их насчитали не более двухсот. Хотя царское
правительство относилось к ним с наибольшим уважением, выделяя из всех
прочих слоев украинского населения (первая милостивая грамота после
Переяславской рады адресована была малороссийскому дворянству), тем не
менее, эти потомки старой южнорусской знати оказались нежизнеспособными и
быстро сошли на нет, растворившись в массе казачества. Не они были
заводчиками нового крепостничества; его ввели казаки.
Еще раз: когда говорим "казаки", имеем в виду не те 360 тысяч, бывших с
Хмельницким под Зборовом в 1649 году, даже не тех, которых записывали в
реестр, а людей запорожской школы - численно небольшую, но сплоченную
группу, составлявшую окружение Богдана, а потом образовавшую неписанное
старшинское сословие. Рекрутировалось оно путем "естественного отбора". Если
про казачий реестр один современник выразился: "Можнейшие пописались
казаками, а подлейшие остались в мужиках", то в старшину выбивались
можнейшие из можнейших - самые хищные и пронырливые. Уже в момент
присоединения к Московскому государству, они обнаружили в полной мере свою
столетнюю мечту учредиться помещиками и занять место изгнанных польских
панов. Первые же посланники к Алексею Михайловичу - войсковой судья Самойло
Богданов и переяславский полковник Тетеря - били челом в Москве о "привилеях
на хартиях золотыми словами писаных: мы судье, на местечко Имглеев Старый с
подданными там будучими и со всеми землями издавна до Имглеева належащими, а
мне полковнику на местечко Смелую также с подданными в ней будучими, и со
всеми землями к ней належавщими". Такие же грамоты выданы были генеральному
писарю Ивану Выговскому, проявившему особенную жадность к маетностям. Он не
только просил о подтверждении тех грамот на землю, что выхлопотал от
польского короля, но бил челом о новых. Царь ни в чем не отказывал. Почти
каждый видный урядник, с течением времени, обзавелся желанным документом на
имение.
Мы указывали, что московское правительство плохо разбиралось во
внутренних малороссийских делах; милостями осыпало прежде всего тех, через
кого рассчитывало привязать к себе новый край, а таковыми сумели представить
себя казаки. Внушая высокое мнение о своей роли, они, соответствующим
образом, умаляли, вернее замалчивали, роль крестьянства. Сделать это было
тем легче, что времена были крепостнические, во всем мире мужик ставился ни
во что, о нем часто забывали, а на Украине, вдобавок, он сделался жертвой
собственных иллюзий. Надевши в дни Хмельничины баранью шапку и объявив себя
казаком, он счел это достаточной гарантией от крепостной неволи. Если же ему
и в реестр удавалось попасть, то свобода казалась навеки обеспеченной.
Удивительно ли, что эти люди ни разу не подали голоса? Ни просьб, ни
челобитий московскому правительству от них не поступало и держались они так,
чтобы в них никто не заподозрил крестьян. А матерое казачество все делало с
своей стороны, чтобы затемнить в глазах Москвы казацко-крестьянские
отношения. Оно добилось передачи этого вопроса на свое собственное
разрешение. Уже в мартовской челобитной 1654 г. Хмельницкий писал: "Мы сами
смотр меж себя иметь будем и кто казак, тот будет вольность казацкую иметь,
а кто пашенный крестьянин, тот будет должность обыклую его царскому
величеству отдавать как и прежде сего".
Выдавая жалованные грамоты старшине и не возражая против помещичьего
землевладения на Украине, Москва сама его не вводила, считая это делом
внутренне малороссийским. Впрочем, судьба грамот выданных после
Переяславской рады была незадачливая, они остались лежать, в шкатулках, в
тайных кладовых, даже в земле закопанные и не принесли своим владельцам
никакой пользы. Московским приказным людям казаки говорили, что народ
непременно убьет их если узнает о существовании у них таких документов.
Таким образом, самый простой, легальный способ завладения землями
посредством царского пожалования оказался самым трудным. Гораздо большего
успеха достигли окольным путем. Начали с "ранговых маетностей" - населенных
земель назначенных для содержания казачьего уряда. Каждому крупному
воинскому чину положено было жалованье в виде такого имения, жители которого
обязывались различными повинностями в пользу владельца-урядника. По существу
это была та же панская вотчина, только не частновладельческая, а войсковая,
находившаяся во временном пользовании. Владели ею до тех пор, пока занимали
соответствующий пост; лишившись чина, лишались и маетности. Помещичий
характер такого имения не бросался в глаза и не будил, на первых порах,
призрака крепостной эксплуатации.
Доставались ранговые маетности, прежде всего, "бунчуковому товариству",
состоявшему при генеральном уряде, при гетмане, "под бунчуком". Из его числа
выходили генеральные писаря, судьи, обозные - все важные чины. Одновременно
наделялось значковое или полковое товариство, состоявшее при полковом
значке.
Кроме ранговых маетностей, придуман был и другой вид войсковых вотчин.
Значные казаки, дав своим детям образование "с латынью" и даже без оной,
приписывали их затем к генеральной войсковой канцелярии, как это
практиковалось в Польше. На содержание таких приписанных молодых людей
определили не меньшие маетности, чем на ранги. Порабощение мужика началось
под видом служения войску Запорожскому. Но очень рано у старшины зародилось
намерение превратить войсковые экономии в частную и в наследственную
собственность. С течением времени это и было сделано.
Существовало немало земель "к диспозиции гетманской надлежащих", из
которых выделялись часто куски, передававшиеся в личное владение тому или
иному казаку. Вместе с ними и население, зависевшее прежде от "войска",
переходило в частную зависимость.
Хотя верховным распорядителем всего земельного фонда Малороссии
считался московский царь, и самыми законными документами на право владения
были царские жалованные грамоты, но уже Хмельницкий, помимо Москвы, начал
раздавать маетности своею властью. Эта практика приобрела широкие размеры
после того, как старшина добилась ее легализации. Обращаться каждый раз в
Москву за пожалованием с некоторых пор перестали, все раздачи
сосредоточились в руках гетмана, а Москва утверждала их постфактум. Роль
царского правительства свелась, под конец, исключительно к такой санкции.
Генеральная войсковая канцелярия сделалась с этого момента источником
земельных приобретений и у всех, кто имел туда доступ, вошло в обычай
выпрашивать себе земли.
Но расхищение шло также другим, нелегальным порядком. Более или менее
богатые казаки начали округлять владения путем скупки за безценок "грунтов"
у обнищавших крестьян. Царское правительство решительно запрещало такую
практику, так как она вела к уменьшению тягловых единиц и к сокращению
доходов казны, но казаки, при попустительстве гетманов и старшины,
продолжали скупать грунты потихоньку. Для отторжения крестьянской земли не
брезговали ни приемами ростовщичества, ни игрой на народных бедствиях. Отец
гетмана Данилы Апостола давал в неурожайный год деньги нуждавшимся,
прибегавшим к займу, "чтоб деток своих голодною смертью не поморити", а
потом за эти деньги отнимал у них землю. Полковник Лизогуб содержал шинок, с
помощью которого опутал долгами мужиков и за эти долги тоже отбирал землю.
О подвигах его сохранился красочный документ - жалоба некоего Шкуренка,
взявшего у Лизогуба 50 злотых взаймы. "Дай мне в арешт грунта свои, а я буду
ждать долг, пока спроможешься с деньгами" - сказал полковник. "Я и отдал
свой грунтик, но не во владенье, а в застановку (в заклад). А как пришел
срок уплаты, стал я просить Лизогуба подождать, пока продам свой скот,
который нарочно выготовил для продажи. А Лизогуб задержал меня в своем дворе
и держал две недели, требуя отдачи долга. Со слезами просил я отпустить меня
домой, так как жена моя лежала на смертной постели. Но Лизогуб тогда же со
своим господарем (управляющим) оценил мой грунтик и насильно послал меня к
конотопскому попу, говоря: иди к попу, и как поп будет писать, будь при том.
Поп написал купчую, но без свидетелей с моей стороны и без объявления в
Ратуше. Так пан Лизогуб и завладел моим грунтом, хотя я и деньги ему потом
носил" {78}. На своем "грунту" крестьянин нигде не чувствовал себя прочно,
потому что всякому более или менее "моцному" казаку позволено было посягать
на него правдами и неправдами. Уже вскоре после Хмельничины наблюдаются
случаи, когда старшина "силомоцью посидает людские грунта". В гетманство
Мазепы подобная практика приобретает характер народного бедствия. Особенно
свирепствовал любимец Мазепы, полковник Горленко. "Где было какое годное к
пользе людской место, все он своими хуторами позанимал, а делал это так, что
одному заплатит, а сотни людей должны неволею свое имущество оставлять. Куда
ни глянешь - все его хутора, и все будто купленные, а купчие берет, хотя и
не рад продавать" {79}.
Что касается пространств пустых, незаселенных, которых в то время много
было на Украине, то и они очень быстро оказались расхватанными путем
"займования" по праву первого владения. Дохода с них не было, но его
предвидели в будущем. Очень скоро, главная масса земель сосредоточилась в
руках казачьей аристократии.
"Эй дуки вы, дуки!
За вами вси луги и луки!
Нигде нашому брату нетеязи стати
И коня попасти"!
Параллельно с мобилизацией земель идет процесс превращения крестьянства
в крепостное состояние. Никакого права на такое обращение казачество не
имело и никто не давал ему этого права. Совершено было все путем грубого
произвола и насилия. А. Я. Ефименко резюмирует это так: "Вместе с г.
Лазаревским, который посвятил десятки лет добросовестного труда детальному
выяснению фактической стороны происхождения большей части малорусских
крупных дворянских родов, мы должны признать, что малорусское панство
выросло на всяческих злоупотреблениях своею властью и положением. Насилие,
захват, обман, вымогательство, взяточничество - вот содержание того
волшебного котла, в котором перекипала более удачливая часть казачества,
превращаясь в благородное дворянство" {80}.
Первоначально, после освобождения края от польской власти, крестьянин
имел право свободного передвижения и перехода с одной земли на другую.
Казакам это было, даже, выгодно до поры до времени; техника закрепощения
требовала, чтобы возможно больше народа согнано было с насиженных мест и
заменено новым. Но когда этот процесс кончился, свобода передвижения стала
величайшим неудобством для новых помещиков, и ее всеми мерами стали
пресекать.
Так, в 1707 году по приказу Мазепы полтавский полковник всех уходящих
на слободы "не только переймал, грабил, забурал, вязеннем мордовал, киями
бил, леч без пощадення вешати рассказовал" {81}. В 1739 г. генеральная
войсковая канцелярия запрещает переходы под угрозой смертной казни.
Мотивировалось это желанием пресечь якобы побеги за границу. Узнав об этом,
русское имперское правительство отменяет свирепое запрещение, но на практике
полковые канцелярии продолжают действовать в духе постановления 1739 г.,
ссылаясь на Литовский статут. Через 18 лет, гетман Разумовский, своею
властью, издает распоряжение равносильное запрету переходов. По этому
распоряжению, крестьянин, собирающийся оставить владельца, должен оставить
ему и все свое имущество, да кроме того, обязан взять от владельца
письменное свидетельство об отходе. После этого, крестьянину ничего кроме
бегства не оставалось. По словам все той же компетентной исследовательницы
А. Я. Ефименко, весь процесс закрепощения крестьян "совершился чисто
фактическим, а не юридическим путем, без всякого, по крайней мере,
непосредственного вмешательства государственной власти".
Стоило какому-нибудь казаку сделаться "державцею", т. е. получить
административную власть над известным округом, как он уже претендовал на
"послушенство" крестьян этого округа. Сначала это выражалось в сравнительно
скромных требованиях, потом требования росли, увеличивались, пока не
завершались полным порабощением. Если казак располагал незаселенной землей,
он приманивал на нее крестьян обещанием всевозможных льгот, а когда те
поселялись, они оказывались через некоторое время в тяжелой зависимости от
владельца. Обычно, поселявшиеся слободами на таких землях крестьяне получали
право не нести никаких повинностей в пользу землевладельца в течение первых
десяти лет. По отбытии этого срока они обязаны были платить владельцу по сто
талеров в год, осматривать местный млинок (мельницу) и возить из него
розмол. И это все. Никаких других повинностей не полагалось. Новые паны,
однако, начали повсеместно нарушать это обычное право, - требовать годовой
чинш раньше положенного срока и облагать слобожан различными работами.
Гетман Мазепа узаконяет этот произвол и издает в первые годы XVIII века
универсалы, согласно которым крестьяне два дня в неделю обязаны работать в
пользу соседних панов, да еще платить овсяную дань. Видимо, в это время
начала складываться известная народная песня:
Ой горе нам - не гетманщина -
Надокучила вража панщина
Шо ходячи поиси, сидячи выспишся!
Як на панщину йду - торбу хлиба несу,
А з панщины йду - ани кришечки
Обливают мене дрибни слизочки!
Сечевики, постоянно враждовавшие с Мазепой, нередко пользовались в
своей агитации крепостнической политикой гетмана, как мотивом для разжигания
недовольства в народе. Из Запорожья шли обличительные листы: "Мы думали, что
после Богдана Хмельницкого, народ христианский не будет уже в подданстве;
видим, что напротив, теперь бедным людям хуже стало, чем при ляхах было.
Прежде подданных держала у себя только старшина, а теперь и такие, у которых
отцы не держали подданных, а ели свой трудовой хлеб, принуждают людей возить
себе сено и дрова, топить печи, да чистить конюшни".
В 1727 году, некая Даровская, в Стародубском полку, потребовала от
своих слобожан явиться на панщину в то село, где она жила. "Мы не поехали, -
рассказывают слобожане, - помня договор, чтобы платить только годовой чинш
по сту талеров и быть уже свободными от всякой панщины. Поноровивши
некоторое время, Даровская снова прислала нам приказ, чтобы ехали мы на ту
панщину неотмовно и мы, исполняя тот приказ Даровской, яко комендерки своей,
выслали на панщину тридцать пять своих парубков, которых Даровская приказала
всех без исключения тирански батожьем бить, причитаючи вину его, что за
первым разом не поехали на панщину. А потом позваны были во владельческое
село и все мы, хозяева где зазвавши нас во двор приказала Даровская, по
одному оттуда выводя, нещадно киями бить, от которого бою недель по шесть и
побольше многие из нас пролежали" {82}.
Закабалению подверглась значительная часть тех простых казаков, что
вели свое хозяйство на крестьянский манер и ничем, фактически, от крестьян
не отличались. Сыграв роль пушечного мяса во дни Хмельничины, они теперь
стали "мясом" закрепощения. Через каких-нибудь десять лет после смерти
Хмельницкого, стольнику Кикину довелось слышать речи полкового судьи Клима
Чернушенко про полтавского полковника Витязенко: "Нас казаков полковник
Витязенко многим зневажает и бьет напрасно, а жена его жен наших напрасно же
бьет и безчестит; и кто казак или мужик упадет хоть в малую вину, и
полковник его имение все, лошадей и скот берет на себя. Со всего полтавского
полка согнал мельников и заставил их на себя работать, а мужики из сел
возили ему на дворовое строение лес, и устроил он себе дом такой, что у
самого гетмана такого дома и строения нет; а город наш Полтава весь опал и
огнил, и о том у полковника радения нет; станем мы ему об этом говорить - не
слушает" {83}.
Таковы были светлые времена, когда все "кущи, села, грады хранил от бед
свободы щит" и когда "блого, счастие народно со всех сторон текло свободно".
Не будь Капнист сыном миргородского полковника, ложь, лежащая в основе его
оды, не так бы бросалась в глаза. Она могла быть объяснена невежеством,
незнанием прошлого. Но человек, у которого еще отцы и деды закабаляли
крестьян по методу Даровской, меньше всего имел право проливать "унылый
томный звук" по поводу екатерининского указа.
Указ был одним из серии узаконений, порожденных другой, более важной и
общей реформой, объявленной в 1780 году. Реформа эта - упразднение
гетманства и всех казачьих порядков в Малороссии. В 1781 году упразднены
Малороссийская Коллегия, Генеральный суд, центральные войсковые и полковые
учреждения, территория гетманщины разделена на наместничества Киевское,
Черниговское и Новгород-Северское, где вся администрация, суд и управление
должны были отправляться с тех пор по общероссийскому образцу. То был полный
конец казачьего уряда, существовавшего около 130 лет. Жалели о нем немногие,
больше те, что кормились от него; "моцные" же казаки, в массе своей, давно
превратились в "благородное российское дворянство", ничем от великоросских
собратьев не отличавшееся. Состоя на службе в столицах, заседая в Сенате и
Синоде, сделавшись генералами, министрами, канцлерами империи, добившись
всего, о чем мечтали их предки, они не имели уже причин жалеть о казачьих
привилегиях. Из рассадника смут превратились в опору порядка и трона.
Только небольшая горсточка продолжала скорбеть о бунчуках и жупанах. К
ней, без сомнения, принадлежал В. В. Капнист. В его роду, по-видимому, долго
жили казачьи предания и антимосковские настроения. Многие самостийнические
истории Украины ссылаются на визит какого-то Капниста в 1791 году, к
прусскому министру Герцбергу. Грушевский излагает этот эпизод так: "Недавно
из секретных бумаг прусского государственного архива стало известным, что в
1791 году, когда испортились отношения между Россией и Пруссией, к
тогдашнему прусскому министру Герцбергу явился украинец Капнист, потомок
известного украинского рода, сын заслуженного миргородского полковника. Он
объяснил Герцбергу, что его прислали земляки, пришедшие в отчаяние от
"тирании российского правительства и князя Потемкина". "Казацкое войско, -
говорил он, - очень огорчено тем, что у него отобрали старые права и
вольности и обратили его в регулярные полки; оно мечтает возвратить себе эти
старые порядки и вольности, старое казацкое устройство (ancienne
constitution des Cosaques)". По поручению земляков Капнист спрашивал
министра, могут ли они надеяться на помощь Пруссии, если восстанут против
"русского ига". Но министр дал уклончивый ответ, не предполагая, чтобы у
Пруссии действительно могла возникнуть война с Россией. Поэтому Капнист
уехал, сказав, что на будущее время, если прусское правительство того
пожелает, оно может войти в сношения с украинцами через его брата,
путешествовавшего тогда по Европе" {84}.
Ни Грушевский, ни другие самостийнические авторы не дают нам
подробностей столь интересной архивной находки, вследствие чего личность
посланного остается неясной. Грушевский не называет его имени, прилагая
молчаливо к своему тексту портрет поэта Василия Васильевича Капниста, но
"Велика История Украины" прямо называет его "графом Василием Капнистом"
{85}. Можно простить авторам анахронизм, связанный с титулом (в графском
достоинстве Капнисты значатся только с 1876-1877 г.), но гораздо труднее
примирить с их утверждением факт поездки поэта за границу в 1791 г. Ни
биографы, ни историки литературы ничего такого не сообщают - напротив,
дружно уверяют, что с 1783 по 1796 г. он проживал почти безвыездно в своем
имении "Обуховка" на Полтавщине. А второго Василия в числе его братьев,
кажется, не обреталось. Но пусть это был не автор "Ябеды" и "Оды на
рабство", даже не брат его, а скажем, племянник - все равно, эпизод этот -
свидетельство политического климата, в котором создавалась "Ода".
Плач ее был плачем о гетманстве, а вовсе не об утрате крестьянской
свободы. На крестьян и на крепостное право там даже намека нет, "свобода"
упоминается абстрактно и ее можно понимать как угодно. Будь наш поэт
печальником горя народного, ему бы надо было быть им не в 1783 году, а
гораздо раньше, когда Витязенки, Лизогубы, Горленки закрепощали народ и
"вязеннем мордовали".
Не назвав крепостничества, как предмета своей печали, Капнист умолчал и
об отмене гетманского режима, скорбеть о котором было непристойно, да и в
обществе это не встретило бы сочувствия. Гетманство уже при Даниле Апостоле
было тенью прежнего уряда, а при Разумовском носило чисто декоративный
характер. Его отмена в 1780 г. не вызвала ни возражений, ни сколько-нибудь
значительных разговоров и толков. Оно пало, как перезрелый плод с дерева. Ни
у кого из последних казакоманов не хватило духа выступить с его защитой.
Зато удалось отмстить самодержавию и извлечь агитационный эффект из указа
1783 года. Представить его, как введение крепостного права и пролить по
этому поводу "потоки слез" - сулило верный успех в либеральном столичном
обществе, в радищевских и новиковских кругах.
Антимосковская пропаганда здесь, как встарь, не могла обойтись без
маскировки и должна была скрывать истинные причины озлобления, подменяя их
ложными, более благовидными. |