Кто не понял хищной природы казачества, кто смешивает его с беглым
крестьянством, тот никогда не поймет ни происхождения украинского
сепаратизма, ни смысла события ему предшествовавшего, в середине XVII века.
А событие это означало не что иное, как захват небольшой кучкой степной
вольницы огромной по территории и по народонаселению страны. У казаков, с
давних пор жила мечта получить в кормление какое-нибудь небольшое
государство. Судя по частым набегам на Молдаво-Валахию, эта земля была
раньше всех ими облюбована. Они ею чуть было не овладели в 1563 г., когда
ходили туда под начальством Байды-Вишневецкого. Уже тогда шла речь о
возведении этого предводителя на господарский престол. Через 14 лет, в 1577
г., им удается взять Яссы и посадить на трон своего атамана Подкову, но и на
этот раз успех оказался непродолжительным, Подкова не удержался на
господарстве. Невзирая на неудачи, казаки чуть не целое столетие продолжали
попытки завоевания и захвата власти в дунайских княжествах. Прибрать их к
рукам, учредиться там в качестве чиновничества, завладеть урядами - таков
был смысл их усилий.
Судьба к ним оказалась благосклоннее, чем они могли предполагать, она
отдала им гораздо более богатую и обширную, чем Молдавия, землю - Украину.
Выпало такое счастье, в значительной мере неожиданно для них самих, -
благодаря крестьянской войне, приведшей к падению крепостного права и
польского владычества в крае.
Но прежде чем говорить об этом, необходимо отметить одну важную
перемену, совершившуюся в середине XVI века. Речь идет о введении так
называемого "реестра", под каковым разумелся список тех казаков, что
польское правительство приняло к себе на службу для охраны окраинных земель
от татарских набегов. Строго ограниченные числом, доведенным с течением
времени до 6.000, подчиненные польскому коронному гетману и получившие свой
войсковой и административный центр в городе Терехтемирове над Днепром,
реестровые казаки наделены были известными правами и льготами: избавлялись
от налогов, получали жалованье, имели свой суд, свое выборное управление.
Но, поставив эту избранную группу в привилегированное положение, польское
правительство наложило запрет на всякое другое казакование, видя в нем
развитие вредного, гулящего, антиправительственного элемента.
В ученой литературе, эта реформа рассматривается обычно как первое
юридическое и экономическое разделение внутри казачества. В реестровых видят
избранную касту, получившую возможность обзаводиться домом, землей,
хозяйством и применять, нередко в больших размерах, труд работников и
всевозможных слуг. Советским историкам это дает материал для бесконечных
рассуждений о "расслоении", об "антагонизме".
Но антагонизм существовал не в казачьей среде, а между казаками и
хлопами. В Запорожье, как и в самой Речи Посполитой, хлопов презрительно
называли "чернью". Это те, кто, убежав от панского ярма, не в силах
оказались преодолеть своей хлеборобной мужицкой природы и усвоить казачьи
замашки, казачью мораль и психологию. Им не отказывали в убежище, но с ними
никогда не сливались; запорожцы знали случайность их появления на низу и
сомнительные казачьи качества. Лишь небольшая часть, пройдя степную школу,
бесповоротно меняла крестьянскую долю на профессию лихого добычника. В
большинстве же своем, холопский элемент распылялся: кто погибал, кто шел
работниками на хутора к реестровым, а когда наплыв такого люда был большим,
образовывал скопища, служившие пушечным мясом для ловких предводителей из
старых казаков, вроде Лободы или Наливайки, и натравливался на пристепные
имения польских магнатов.
Взаимоотношения же между реестровыми и нереестровыми, несмотря на
некоторые размолвки, никогда не выражались в форме классовых или сословных
распрей. Сечь для тех и других была колыбелью и символом единства.
Реестровые навещают ее, бегут туда в случае невзгод или ссор с польским
правительством, часто объединяются с сечевиками для совместных грабительских
экспедиций.
Реестровая реформа не только не встречена враждебно на низу, но
окрылила все степное гультяйство; попасть в реестр и быть причисленным к
"лыцарству" стало мечтой каждого запорожского молодца. Реестр явился не
разлагающим, а скорей объединяющим началом и сыграл видную роль в развитии
"самосознания".
Вчерашняя разбойная вольница, сделавшись королевским войском,
призванным оберегать окраины Речи Посполитой, возгорелась мечтой о некоем
почетном месте в панской республике; зародилась та идеология, которая
сыграла потом столь важную роль в истории Малороссии. Она заключалась в
сближении понятия "казак" с понятием "шляхтич". Сколь смешной ни выглядела
эта претензия в глазах тогдашнего польского общества, казаки упорно
держались ее.
Шляхтич владеет землями и крестьянами по причине своей воинской службы
в пользу государства; но казак тоже воин и тоже служит Речи Посполитой,
почему же ему не быть помещиком, тем более, что бок о бок с ним, в Запорожьи
жили, нередко, природные шляхтичи из знатных родов, шедшие в казаки? Свои
вожделения реестровое войско начало выражать в петициях и обращениях к
королю и сейму. На конвокационном сейме 1632 года, его представители
заявили:
"Мы убеждены, что дождемся когда-нибудь того счастливого времени, когда
получим исправление наших прав рыцарских и ревностно просим, чтобы сейм
изволил доложить королю, чтобы нам были дарованы те вольности, которые
принадлежат людям рыцарским" {27}.
Скапливая богатства, обзаводясь землей и слугами, верхушка казачества,
в самом деле, стала приближаться, экономически, к образу и подобию шляхты.
Известно, что у того же Богдана Хмельницкого было земельное владение в
Субботове, дом и несколько десятков челяди. К средине XVII века, казачья
аристократия, по материальному достатку, не уступала мелкому и среднему
дворянству. Отлично понимая важность образования для дворянской карьеры, она
обучает своих детей панским премудростям. Меньше, чем чрез сто лет после
введения реестра, среди казацкой старшины можно было встретить людей
употреблявших латынь в разговоре. Имея возможность, по характеру службы,
часто общаться со знатью, старшина заводит с нею знакомства, связи,
стремится усвоить ее лоск и замашки. Степной выходец, печенег, готов,
вот-вот, появиться в светской гостиной. Ему не хватает только шляхетских
прав.
Но тут и начинается драма, обращающая ни во что и латынь, и богатства,
и земли. Польское панство, замкнувшись в своем кастовом высокомерии, слышать
не хотело о казачьих претензиях. Легче завоевать Молдавию, чем стать членом
благородного сословия в Речи Посполитой. Не помогают ни лояльность, ни
верная служба. При таком положении, многие издавна начали подумывать о
приобретении шляхетства вооруженной рукой.
Украинская националистическая и советская марксистская историографии до
того затуманили и замутили картину казачьих бунтов конца XVI и первой
половины XVII века, что простому читателю трудно бывает понять их подлинный
смысл. Меньше всего подходят они под категорию "национально-освободительных"
движений. Национальной украинской идеи в то время в помине не было. Но и
"антифеодальными" их можно назвать лишь в той степени, в какой принимали в
них участие крестьяне, бежавшие на Низ в поисках избавления от нестерпимой
крепостной неволи. Эти крестьяне были величайшими мучениками Речи
Посполитой. Иезуит Скарга - яростный гонитель и ненавистник православия и
русской народности, признавал, что нигде в мире помещики не обходятся более
бесчеловечно со своими крестьянами, чем в Польше. "Владелец или королевский
староста не только отнимает у бедного хлопа все, что он зарабатывает, но и
убивает его самого, когда захочет и как захочет, и никто не скажет ему за
это дурного слова".
Крестьянство изнемогало под бременем налогов и барщины; никаких трудов
не хватало оплачивать непомерное мотовство и роскошь панов. Удивительно ли,
что оно готово было на любую форму борьбы со своими угнетателями? Но,
нашедши такую готовую форму в казачьих бунтах, громя панские замки и
фольварки, мужики делали не свое дело, а служили орудием достижения чужих
выгод. Холопская ярость в борьбе с поляками всегда нравилась казачеству и
входила в его расчеты. Численно казаки представляли ничтожную группу; в
самые хорошие времена она не превышала 10.000 человек, считая реестровых и
сечевиков вместе. Они никогда, почти, не выдерживали столкновений с
коронными войсками Речи Посполитой. Уже в самых ранних казачьих восстаниях
наблюдается стремление напустить прибежавших за пороги мужиков на замки
магнатов. Но механизм и управление восстаниями находились, неизменно, в
казачьих руках, и казаки добивались не уничтожения крепостного порядка, но
старались правдами и неправдами втереться в феодальное сословие. Не о
свободе шла тут речь, а о привилегиях. То был союз крестьянства со своими
потенциальными поработителями, которым удалось, с течением времени, прибрать
его к рукам, заступив место польских панов.
Конечно, запорожцам предстояло, рано или поздно, - либо быть
раздавленными польской государственностью, либо примириться с положением
особого воинского сословия, наподобие позднейших донцов, черноморцев,
терцев, если бы не грандиозное всенародное восстание 1648 г., открывшее
казачеству возможности, о которых оно могло лишь мечтать. "Мне удалось
совершить то, о чем я никогда и не мыслил" - признавался впоследствии
Хмельницкий.
Выступления мужиков поляки боялись гораздо больше, чем казаков. "Число
его сообщников простирается теперь до 3.000, - писал королю гетман Потоцкий
по поводу выступления Хмельницкого. - Сохрани Бог, если он войдет с ними в
Украину, тогда эти три тысячи возрастут до ста тысяч". Уже первая битва при
Желтых Водах выиграна была благодаря тому, что служившие у Стефана Потоцкого
русские жолнеры перешли на сторону Богдана. В битве под Корсунем содействие
и помощь русского населения выразились в еще большей степени. К Хмельницкому
шли со всех сторон, так что войско его росло с необыкновенной быстротой. Под
Пилявой оно было столь велико, что первоначальное ядро его, вышедшее из
Запорожья, потонуло в толпе новых ополченцев. Когда в самый разгар восстания
была собрана рада в Белой Церкви, на нее явилось свыше 70.000 человек.
Никогда доселе казацкое войско не достигало подобной цифры. Но она далеко не
выражает всего числа восставших. Большая часть шла не с Богданом, а
рассыпалась в виде так называемых "загонов" по всему краю, внося ужас и
опустошение в панские поместья. Загоны представляли собою громадные орды под
начальством какого-нибудь Харченко Гайчуры или Лисенко Вовгуры. Поляки так
их боялись, что один крик "вовгуровцы идут" повергал их в величайшее
смятение.
На Подоле свирепствовали загоны Ганжи, Остапа Павлюка, Половьяна,
Морозенко. Каждый из этих отрядов представлял солидное войско, а некоторые
могли, по тем временам, почитаться громадными армиями. "Вся эта сволочь, -
по выражению польского современника, - состояла из презренного мужичья,
стекавшегося на погибель панов и народа польского".
"Было время, - говорил гетман Сапега, - когда мы словно на медведя
ходили укрощать украинские мятежи; тогда они были в зародыше, под
предводительством какого-нибудь Павлюка; теперь иное дело! Мы ополчаемся за
веру, отдаем жизнь нашу за семейства и достояние наше. Против нас не шайка
своевольников, а великая сила целой Руси. Весь народ русский из сел,
деревень, местечек, городов, связанный узами веры и крови с казаками, грозит
искоренить шляхетское племя и снести с лица земли Ръчь Посполитую".
Чего в течение полустолетия не могло добиться ни одно казачье
восстание, было в несколько недель сделано "презренным мужичьем" - панская
власть на Украине сметена точно ураганом. Мало того, всему польскому
государству нанесен удар, повергший его в состояние беспомощности. Казалось,
еще одно усилие - и оно рухнет. Не успела Речь Посполитая опомниться от
оглушительных ударов при Желтых Водах и под Корсунем, как последовала
ужасающая катастрофа под Пилявой, где цвет польского рыцарства обращен в
бегство, как стадо овец, и был бы, безусловно, истреблен, если бы не
богатейший лагерь, грабежом которого увлеклись победители, прекратив
преследование. Это поражение, вместе с повсеместной резней панов, ксендзов и
евреев, вызвало всеобщий ужас и оцепенение. Польша лежала у ног
Хмельницкого. Вздумай он двинуться со своими полчищами вглубь страны, он до
самой Варшавы не встретил бы сопротивления. Если бывают в жизни народов
минуты, от которых зависит все их будущее, то такой минутой для украинцев
было время после пилявской победы. Избавление от рабства, уничтожение напора
воинствующего католичества, полное национальное освобождение - все было
возможно и достижимо в тот миг. Народ это инстинктивно чувствовал и горел
желанием довести до конца дело свободы. К Хмельницкому со всех сторон
неслись крики: "Пане Хмельницкий, веди на ляхив, кинчай ляхив!".
Но тут и выяснилась разница между чаяниями народа и устремлениями
казачества. Повторилось то, что наблюдалось во всех предыдущих восстаниях,
руководимых казаками: циничное предательство мужиков во имя специально
казачьих интересов.
Возглавивший волею случая ожесточенную крестьянскую войну, Хмельницкий
явно принял сторону иноземцев и иноверцев-помещиков против русских
православных крестьян. Он не только не пошел на Варшаву и не разрушил
Польши, но придумал обманный для своего войска маневр, двинувшись на Львов и
потом долго осаждая без всякой надобности Замостье, не позволяя его в то же
время взять. Он вступил в переговоры с поляками насчет избрания короля,
послал на сейм своих представителей, дал торжественное обещание повиноваться
приказам нового главы государства и, в самом деле, прекратил войну и
отступил к Киеву по первому требованию Яна Казимира.
Для хлопов это было полной неожиданностью. Но их ждал другой удар: еще
не достигнув Киева, где он должен был дожидаться посланников короля, гетман
сделал важное политическое заявление, санкционировавшее существование
крепостного права в Малой России. В обращенном к дворянству универсале он
выражал пожелание, "чтобы сообразно воле и приказанию его королевского
величества, вы не замышляли ничего дурного против нашей греческой религии и
против ваших подданных, но жили с ними в мире и содержали их в своей
милости" {28}. Мужиков возвращали опять в то состояние, из которого они
только что вырвались.
Измена продолжалась и при новом столкновении с Польшей, в 1649 г. Когда
крестьянская армия под Зборовом наголову разбила королевское войско,
Хмельницкий не только не допустил пленения короля, но преклонил перед ним
колени и заключил договор, который был вопиющим предательством
малороссийского народа. По этому договору Украина оставалась по-прежнему под
польской владой, а об отмене крепостного права не было сказано ни слова.
Зато казачество возносилось на небывалую высоту. Состав его увеличивался до
40.000 человек, которые наделялись землей, получали право иметь двух
подпомощников и становились на заветный путь постепенного превращения в
"лыцарей". Старшина казачья приобретала право владеть "ранговыми
маетностями" - особым фондом земель, предназначенным для пользования чинов
казачьего войска на то время, пока человек занимал соответствующую
должность. Самое войско казачье могло теперь смотреть на себя, как на войско
короля и Речи Посполитой в русских землях; недаром Богданов посланый сказал,
однажды, гетману Потоцкому: "Речь Посполитая может положиться на казаков; мы
защищаем отечество". Гетман казацкий получал все чигиринское староство с
городом Чигирином "на булаву", да к этому прихватил еще богатое местечко
Млиев, доставлявшее своему прежнему владельцу, Конецпольскому, до 200.000
талеров дохода {29}.
Но зборовским условиям так и не пришлось стать действительностью.
Крестьянство не мирилось с положением, при котором лишь 40.000 счастливцев
получат землю и права свободных людей, а вся остальная масса должна
оставаться в подневольном состоянии. Крестьяне вилами и дубинами встречали
панов возвращавшихся в свои имения, чем вызвали шумные протесты поляков.
Гетману пришлось, во исполнение договора, карать ослушников смертью, рубить
головы, вешать, сажать на кол, но огонь от этого не утихал. Казни раскрыли
народу глаза на роль Богдана и ему, чтобы не лишиться окончательно престижа,
ничего не оставалось, как снова возглавить народное ополчение, собравшееся в
1652 г. для отражения очередного польского нашествия на Украину.
В исторической литературе давно отмечено, что страшное поражение,
постигшее на этот раз русских под Берестечком, было прямым результатом
антагонизма между казаками и крестьянством.
Здесь не место давать подробный рассказ о восстании Хмельницкого, оно
описано во многих трудах и монографиях. Наша цель - обратить внимание на
нерв событий, ясный для современников, но необычайно затемненный историками
XIX-XX в.в. Это важно, как для того, чтобы понять причину присоединения
Украины к Московскому Государству, так и для того, чтобы понять, почему на
другой же день после присоединения там началось "сепаратистское" движение.
Москва, как известно, не горела особенным желанием присоединить к себе
Украину. Она отказала в этом Киевскому митрополиту Иову Борецкому,
отправившему в 1625 г. посольство в Москву, не спешила отвечать согласием и
на слезные челобитья Хмельницкого, просившего неоднократно о подданстве. Это
важно иметь в виду, когда читаешь жалобы самостийнических историков на
"лихих соседей", не позволивших будто бы учредиться независимой Украине в
1648-1654 г. г. Ни один из этих соседей - Москва, Крым, Турция - не имели на
нее видов и никаких препятствий ее независимости не собирались чинить. Что
же касается Польши, то после одержанных над нею блестящих побед ей можно
было продиктовать любые условия. Не в соседях было дело, а в самой Украине.
Там, попросту, не существовало в те дни идеи "незалежности", а была лишь
идея перехода из одного подданства в другое. Но жила она в простом народе -
темном, неграмотном, непричастном ни к государственной, ни к общественной
жизни, не имевшем никакого опыта политической организации. Представленный
крестьянством, городскими жителями - ремесленниками и мелкими торговцами, он
составлял самую многочисленную часть населения, но вследствие темноты и
неопытности, роль его в событиях тех дней заключалась только в ярости, с
которой он жег панские замки и дрался на полях сражений. Все руководство
сосредотачивалось в руках казачьей аристократии. А эта не думала ни о
независимости, ни об отделении от Польши. Ее усилия направлялись как раз на
то, чтобы удержать Украину под Польшей, а крестьян под панами, любой ценой.
Себе самой она мечтала получить панство, какового некоторые добились уже в
1649 г., после Зборовского мира.
Политика казачества, его постоянные предательства были причиной того,
что победоносная, вначале, борьба стала оборачиваться, под конец, неудачами
для Украины. Богдан и его приспешники постоянно твердили одно и то же:
"Нехай кождый з своего тишится, нехай кождый своего глядит - казак своих
вольностей, а те, которые не приняты в реестр, должны возвращаться к своим
панам и платить им десятую копу". Между тем, по донесениям московских
осведомителей, "те де казаки попрежнему у пашни быть не хотят, а говорят что
они вместе все за христианскую веру стояли, кровь проливали" {30}.
Удивительно ли, что измученный изменами, изверившийся в своих вождях,
народ усматривал единственный выход в московском подданстве? Многие, не
дожидаясь политического разрешения вопроса, снимались целыми селами и
поветами и двигались в московские пределы. За каких-нибудь полгода выросла
Харьковщина - пустынная прежде область, заселенная теперь сплошь
переселенцами из польского государства.
Такое стихийное тяготение народной толщи к Москве сбило планы и
расстроило всю игру казаков. Противостоять ему открыто они не в силах были.
Стало ясно, что народ пойдет на что угодно, лишь бы не остаться под Польшей.
Надо было либо удерживать его попрежнему в составе Речи Посполитой и
сделаться его откровенным врагом, либо решиться на рискованный маневр -
последовать за ним в другое государство и, пользуясь обстоятельствами,
постараться удержать над ним свое господство. Избрали последнее.
Произошло это не без внутренней борьбы. Часть матерых казаков во главе
с Богуном откровенно высказалась на Тарнопольской раде 1653 г. против
Москвы, но большая часть, видя как "чернь" разразилась восторженными криками
при упоминании о "царе восточном", приняла сторону хитрого Богдана.
Насчет истинных симпатий Хмельницкого и его окружения двух мнений быть
не может - это были полонофилы; в московское подданство шли с величайшей
неохотой и страхом. Пугала неизвестность казачьих судеб при новой власти.
Захочет ли Москва держать казачество, как особое сословие, не воспользуется
ли стихийной приязнью к себе южнорусского народа и не произведет ли
всеобщего уравнения в правах, не делая разницы между казаком и вчерашним
хлопом? Свидетельством такого тревожного настроения явилась идея крымского и
турецкого подданства, сделавшаяся вдруг популярной среди старшины в самый
момент переговоров с Москвой. Казачьей элите она сулила полное
бесконтрольное хозяйничанье в крае под покровительством такой власти,
которая ее совсем бы не ограничивала, но от которой можно всегда получить
защиту.
В середине 1653 года Иван Выговский рассказывал царским послам о тайной
раде, на которой присутствовали одни полковники, да высшие войсковые чины.
Там обсуждался вопрос о турецком подданстве. Все полковники на него
согласились, за исключением киевского Антона Ждановича, да самого
Выговского. Подчеркивая свое москвофильство, Выговский нарисовал довольно
бурную сцену: "И я гетману и полковником говорил: хто хочет тот поддавайся
турку, а мы едем служить великому государю христианскому и всем черкасом
вашу раду скажем, как вы забыли Бога так делаете. И гетман де меня за то
хотел казнить. И я де увидя над собою такое дело, почал давать приятелем
своим ведомость, чтоб они до всего войска доносили тою ведомость. И войско
де, сведав про то, почали говорить: все помрем за Выговского, кроме ево
нихто татарам не смеет молыть" {31}. Так ли на самом деле вел себя Выговский
- неизвестно; вернее всего, рисовался перед московскими послами, но факт
описанного им сборища вполне вероятен.
Турецкий проект - свидетельство смятения казацких душ, но вряд ли кто
из его авторов серьезно верил в возможность его осуществления, по причине
одиозности для народа турецко-татарского имени, а также потому, что народ
уже сделал свой выбор. Роман Ракушка Романовский, известный под именем
Самовидца, описывая в своей летописи переяславское присоединение, c особым
старанием подчеркнул его всенародный характер: "По усией Украине увесь народ
с охотой тое учинил".
То был критический момент в жизни казачьей старшины, и можно понять
нервозность, с которой она старалась всеми способами получить от царских
послов документы гарантирующие казачьи вольности. Явившись к присяге,
старшина и гетман потребовали, вдруг, чтобы царь в лице своих послов
присягнул им со своей стороны и выдал обнадеживающие грамоты. "Николи не
бывало и впредь не будет, - сказал стольник Бутурлин, - и ему и говорить о
том было непристойно, потому что всякий подданный повинен веру дати своему
государю" {32}. Он тут же, в церкви, объяснил Хмельницкому недопустимость
такой присяги с точки зрения самодержавного принципа. Столь же
категорический ответ был дан через несколько дней после присяги, когда
войсковой писарь И. Выговский с полковниками явился к Бутурлину с
требованием "дать им письмо за своими руками, чтобы вольностям и маятностям
быть по-прежнему". При этом, послам было сказано, что если они "такова
письма не дадут и стольником де и дворяном в городы ехать не для чево, для
того что всем людем в городех будет сумление" {33}. Это означало угрозу
срыва кампании по приведению к присяге населения Малороссии. Послов пугали
опасностью передвижения по стране, вследствие разгула татарских шаек. Послы
не испугались и ни на какие домогательства не поддались, назвав их
"непристойными". "Мы вам и преж сего сказывали, что царское величество
вольностей у вас не отнимает и в городех у вас указал государь до своего
государева указу быть попрежнему вашим урядником и судитца по своим правам и
маетностей ваших отнять государь не велит". Бутурлин настаивал лишь на том,
чтобы казаки, вместо требования гарантийного документа, обратились к царю с
челобитьем. Просимые блага могут быть получены только путем пожалования со
стороны монарха.
Не будем здесь вдаваться в рассмотрение самостийнической легенды о так
называемой "переяславской конституции", о "переяславском договоре"; она
давно разоблачена. Всякого рода препирательства на этот счет могут сколько
угодно тянуться в газетных статьях и в памфлетах - для науки этот вопрос
ясен. Источники не сохранили ни малейшего указания на документ похожий хоть
в какой-то степени на "договор" {34}. В Переяславле в 1654 г, происходило не
заключение трактата между двумя странами, а безоговорочная присяга
малороссийского народа и казачества царю московскому, своему новому
суверену.
Не обещавший ничего в момент принятия присяги, царь оказался потом
необычайно щедрым и милостивым к своим новым подданным. Ни одна, почти, их
просьба не осталась без удовлетворения. Сущей неправдой должно быть
объявлено утверждение М. С. Грушевского, будто "далеко не все эти желания
были приняты московским правительством". Москва дала уклончивый ответ только
на просьбу о жаловании запорожскому войску. Бояре при этом ссылались на
частный разговор Хмельницкого с Бутурлиным в Переяславле, в котором гетман
сказал, что на жаловании не настаивает. Москва, однако, вовсе не отказалась
платить казакам, она лишь хотела, чтобы жалованье шло из тех сумм, что будут
собираться с Украины в царскую казну, и потому откладывала этот вопрос до
упорядочения общих фискальных дел.
Городам, хлопотавшим перед царем об оставлении за ними Магдебургского
права, оно было предоставлено, духовенство, просившее о земельных
пожалованиях и о сохранении за собою прежних владений и прав, - получило их,
остатки уцелевшей шляхты получили подтверждение своих старинных привилегий.
Казачеству предоставлено было все, о чем оно "било челом". Реестр казачий
сохранен и увеличен до небывалой цифры - 60.000 человек, весь старый уряд
сохранен полностью, оставлено право выбирать себе старшину и гетмана, кого
захотят, только с последующим доведением до сведения Москвы. Разрешено было
принимать и иностранные посольства.
Царское правительство предоставило широкую возможность каждому из
сословий ходатайствовать об установлении наилучших для себя условий и
порядков. Такие ходатайства поступили от городов (через гетмана), от
духовенства, от казачества. Только голос крестьянства - самого
многочисленного, но, в то же время, самого темного и неорганизованного
класса, не раздался ни разу и не был услышан в Москве.
Произошло это в значительной мере оттого, что казачество заслонило от
нее крестьянство. Это было тем легче сделать, что само крестьянство ничего
так не хотело, как называться казаками. Как до Хмельницкого, так и при нем,
оно шло в казачьи бунты с единственной целью избавиться от панской неволи.
Попасть в казачье сословие - значит стать свободным человеком. Оттого все
сотни тысяч мужиков, поднявшихся в 1648-1649 г. г., так охотно именовали
себя казаками, брили головы и надевали татарские шаровары, и оттого подняли
они возмущенный вопль, когда узнали, что зборовский трактат возвращает их в
прежнее мужицкое состояние, взявши в казачий парадиз всего 40.000
счастливцев. По донесениям московских пограничных воевод, расспрашивавших
украинских беженцев, можно составить себе представление о необычайной давке,
создавшейся вокруг реестрования. Каждый хотел попасть в список и ничего не
жалел для этого. Гетман сделал из этого источник собственного обогащения,
"имал с тех людей, которых писал в реестр, золотых червонных по 30-ти и по
40-ку и больше. Хто ково больше мог дать, того и в рейстр писал, для того,
что никто в холопстве быть по прежнему не хотел" {35}.
Крестьяне, в момент присоединения к Москве, не выступили как сословие и
не сформулировали своих пожеланий, потому что отождествили себя с казаками,
наивно полагая, что этого достаточно, чтобы не числиться мужиками.
Московскому же правительству трудно было разобраться в тогдашней обстановке.
Подводя итог челобитьям и выданным в ответ на них царским грамотам,
исследователи приходят к заключению, что внутреннее устройство и социальные
отношения на Украине после переяславского присоединения установились такие,
каких хотели сами малороссы. Царское правительство формировало это
устройство в соответствии с их просьбами и пожеланиями. Казаки хотели
оставить все так, "как при королях польских было". Лично Б. Хмельницкий, в
разговоре с Бутурлиным, выразил пожелание, чтобы, "кто в каком чину был по
ся места и ныне бы государь пожаловал, велел быть по тому, чтоб шляхтич был
шляхтичем, а казак казаком, а мещанин мещанином; а казаком бы не судитца у
полковников и сотников". То же было выражено и письменно в челобитной царю:
"права, уставы, привилеи и всякия свободы... елико кто имяше от веков от
князей и панов благочестивых и от королей польских... изволь твое царское
величество утвердить и своими грамотами государскими укрепити навеки" {36}.
В подтверждение этих своих пожеланий и челобитий, гетман прислал в Москву
копии жалованных грамот польских королей. И эти грамоты, и собственные
просьбы казаков выражали взгляд на них, как на сословие, а весь их "устрий"
мыслился, как внутренняя сословная организация. Соответствующим образом и
гетманская власть понималась, как власть военная, распространявшаяся только
на войско запорожское, но не имевшая никакого касательства к другим
сословиям и вовсе не призванная управлять целым краем.
До 1648 года казачество было явлением посторонним для Украины, жило в
"диком поле", на степной окраине, вся же остальная Малороссия управлялась
польской администрацией. Но в дни восстания польская власть была изгнана,
край оказался во власти анархии и для казаков появилась возможность
насаждать в нем свои запорожские обычаи и свое господство. Картина их
внедрения темна, как по недостатку источников, так и по неуловимости самого
явления. За шесть ужасных лет, когда непрестанно горели села и города,
татарские шайки охотились за людьми и тысячами уводили в Крым, когда
гайдамаки с одной стороны, польские карательные отряды, с другой, превращали
в пустыни целые местности, когда огромные территории переходили из рук в
руки - трудно было установиться какой либо администрации. Историческое
исследование до сих пор не касалось этого вопроса. Если искать в тогдашней
Малороссии подобия управления, то это было, вернее всего, то, что принято
называть "законами военного времени", т. е. воля начальника армии или
воинского отряда, занимавшего ту или иную территорию.
В силу своего военного опыта и организованности, казаки завладели всеми
важными постами в народном ополчении, придав ему свое запорожское
устройство, подразделения, обозначения, свою субординацию. Потому казацкие
чины - полковники, сотники - явились властью также для малороссийского
населения тех мест, которые были заняты их отрядами. И над всеми стоял
гетман войска запорожского с войсковой канцелярией, генеральным писарем,
обозным, войсковым судьей и прочей запорожской старшиной. Выработанная и
сложившаяся в степи для небольшой самоуправляющейся военно-разбойничьей
общины, система эта переносилась теперь на огромную страну с трудовым
оседлым населением, с городами, знавшими магдебургское право.
Как действовала она на практике, мы не знаем, но можно догадываться,
что "практика" меньше всего руководилась правовым сознанием, каковое не было
привито степному "лыцарству", воспитанному в антигосударственных традициях.
Пока существовала надежда удержать Малую Русь под польским
владычеством, гетман и его окружение рассматривали свою власть в ней, как
временную. Зборовский и Белоцерковский трактаты не оставляют места ни для
какой гетманской власти на Украине после ее замирения и возвращения под
королевскую руку. Положение казачества и его предводителей, согласно этим
трактатам, значительно улучшается, оно увеличивается в числе, ему
предоставляется больше прав и материальных средств, но оно по-прежнему не
мыслится ничем, кроме особого вида войска Речи Посполитой. Гетман - его
предводитель, но отнюдь не правитель области, он лицо военное, а не
государственно-административное. Такой же взгляд внушала старшина и царским
послам в Переяславле в дни присоединения к Московскому государству.
Верховной властью в крае считалась отныне власть царская. Это было до такой
степени всем понятно, что ни Богдану, ни старшине, ни кому бы то ни было из
тогдашних малороссиян, в голову не приходило ходатайствовать перед царем о
создании краевого правительства или какой-нибудь автономной, местной, по
своему происхождению, административной власти. Такой мысли не высказывалось
даже в устных разговорах с Бутурлиным. По словам Д. М. Одинца, очень
авторитетного историка, "кроме московского государя, акты 1654 г. не
предусматривали существования на территории Украины никакого другого
общегосударственного органа власти" {37}.
Но в ученой литературе поднят, с некоторых пор, вопрос: неужели казаки,
пришедшие в московское подданство в качестве фактических хозяев Малороссии,
так таки ни разу и не пожалели об утрате своего первенствующего положения?
Почему ни в одной челобитной, ни в одном разговоре нет намека на желание
продолжать управление страной? Некоторые исследователи (В. А. Мякотин, Д. М.
Одинец), объясняют это консерватизмом старшины и гетмана, не сумевших за
шесть бурных лет осознать перемены происшедшей в их положении и продолжавших
держаться за старую форму казачьих выгод. Вряд ли можно согласиться с таким
соображением. Хмельницкому, сказавшему однажды в подпитии: "Я теперь
единовладный самодержец русский" (это было еще в первый период восстания, в
конце 1648 г.) - конечно ясна была его общекраевая роль. Понимала ее и
старшина. Если, тем не менее, в Переяславле о ней не было сказано ни слова,
то в этом надо видеть не близорукость, а как раз наоборот - необычайную
дальновидность и тонкое знание политической обстановки. Хмельницкий знал,
что ни на какое умаление своих суверенных прав Москва не пойдет; а выдвигать
идею гетманской власти значило, покушаться на ее верховные права. Всякая
заминка в деле воссоединения могла дорого обойтись Богдану и казачьей
верхушке, в виду категорического требования народа, не желавшего ни о чем
слышать, кроме присоединения к Москве. Гетман и без того замаран был своей
крепостнической полонофильской политикой. Он мог разом лишиться всего, что с
таким трудом завоевал в течение шести лет. Нам сейчас ясно, что если бы
московское правительство лучше разбиралось в социальной обстановке тех дней,
оно могло бы совершенно игнорировать и гетмана, и старшину, и все вообще,
казачество, опираясь на одну народную толщу. Старшина это отлично понимала и
этим объясняется ее скромность и сговорчивость в Переяславле. Она не
оспаривала царского права собирать налоги с Малороссии. Напротив,
Хмельницкий сам внушал Бутурлину, "чтобы великий государь, его царское
величество указал с городов и мест, которые поборы наперед сего бираны на
короля и на римские кляшторы и на панов, собирать на себя". То же говорил
генеральный писарь Выговский, предлагая скорей прислать налоговых чиновников
для производства переписи. Единственно, о чем просил Хмельницкий, это, чтобы
сбор податей в царскую казну предоставить местным людям, дабы избежать
недоразумений между населением и московскими чиновниками, непривычными к
малороссийским порядкам и малороссийской психологии. Москве эта просьба
показалась вполне резонной и была удовлетворена без возражений.
Боярам, конечно, в голову не приходило, какое употребление сделают из
нее казаки. Оставаясь верными своей степной природе добычников они никогда
не приносили реальных, практических выгод в жертву отвлеченным принципам.
"Суверенные права", "национальная независимость" не имели никакой цены в
сравнении с фактической возможностью управлять страной, распоряжаться ее
богатствами, расхищать земли, закабалять крестьян. О национальной
независимости они даже не думали, как потому, что в то время никто не знал,
что с нею делать, так и по причине крайней опасности этой материи для
казачьего благополучия. В независимой Украине казаки никогда бы не смогли
превратиться в правящее сословие, тем более - сделаться помещиками.
Революционное крестьянство, только что вырвавшееся из панского ярма и не
собиравшееся идти ни в какое другое, хлынуло бы целиком в казаки и навсегда
разрушило привилегированное положение этого сословия. Но казачество не для
того наполнило половину столетия бунтами во имя приобретения шляхетских
прав, не для того прошло через кровавую эпопею хмельничины, чтобы так просто
отказаться от вековой мечты. Оно избрало самый верный метод - как можно
меньше говорить о ней. Хлопоча о сословных казачьих правах и выговаривая
привилегии, Богдан с товарищами думал о гораздо большем - об удержании
захваченной ими реальной власти. Хитрость их в предупреждении подозрений
сказалась в безоговорочном признании установившегося во время восстания
порядка на Украине, как временного. На самом деле, это был тот порядок о
котором они мечтали и который намерены были удерживать всеми средствами.
Стремились только выиграть время, получше изучить московских политиков,
проникнуть в их замыслы и узнать их слабые места.
Когда это было сделано, когда царское правительство допустило несколько
ошибок, способствовавших укреплению положения Богдана, обстановка для него
стала складываться благоприятно. С этих пор он и мысли не допускал о
временности гетманского режима, но учинился таким неограниченным властителем
в Малороссии, каким никогда не был польский король. Из предводителя войска
он сделался правителем страны. Что же до русского царя, то его
административный аппарат, попросту, не был допущен в Малороссию до самого
XVIII века. Власть на Украине оказалась узурпированной казаками.
Борьба казачества против установления государственной администрации
Малороссии
Считалось само собой разумеющимся, что после присяги и прочих
формальностей, связанных с присоединением Малороссии, московские воеводы
должны заступить место польских воевод и урядников. Так думал простой народ,
так говорили казаки и старшина, Выговский и Хмельницкий. Два года спустя,
после переяславской рады, Павел Тетеря, посланный Хмельницкого, уверял в
Москве думных людей, будто войско запорожское желает, "чтобы всеми городами
и месты, которые в запорожском войске, владеть одному царскому величеству".
Но московское правительство до самой смерти Хмельницкого не удосужилось
этого сделать. Все его внимание и силы устремлялись на войну с Польшей,
возгоревшуюся из-за Малороссии. Оно поддалось на уговоры Богдана, просившего
повременить как с описью на предмет обложения, так и с присылкой воевод,
ссылаясь на военное время, на постоянное пребывание казачества в походах, на
незаконченность реестрования. В течение трех лет Москва воздерживалась от
реализации своих прав. А за это время, гетман и старшина, распоряжаясь, как
полные хозяева, приобрели необычайный вкус к власти и к обогащению собирали
налоги со всех слоев населения в свою пользу, судили, издавали
общеобязательные приказы. Казачьи учреждения присвоили себе характер
ведомств верховной власти. Появись московские воеводы в Малороссии сразу же
после переяславской присяги, у казаков не было бы повода для такого
эксперимента. Теперь они проделали его удачно и окрыленные успехом сделались
смелыми и наглыми. Когда правительство, в 1657 г., решительно подняло вопрос
о введении воевод и взимании налогов, Хмельницкий отказался от собственных
слов в Переяславле и от речей своих посланных в Москве. Оказалось, что "и в
мысли у него не было, чтоб царское величество в больших городах, в
Чернигове, в Переяславле, в Нежине, велел быти своего царского величества
воеводам, а доходы бы сбирая, отдавати царского величества воеводам. Будучи
он, гетман, на трактатех царского величества с ближним боярином В. В.
Бутурлиным с товарищи, только домолвили, что быти воеводам в одном г.
Киеве..." {38}.
Смерть Богдана помешала разгореться острому конфликту, но он вспыхнул
при преемнике Хмельницкого Иване Выговском, начавшем длинную цепь гетманских
измен и клятвопреступлений. В его лице старшина встала на путь открытого
противодействия введению царской администрации и, тем самым, на путь
нарушения суверенных прав Москвы. "Воеводский" вопрос приобрел
исключительное политическое значение. Строго говоря, он был причиной всех
смут заполнивших вторую половину XVII века. Воеводы сделались страшилищем,
кошмаром преследовавшим казачью старшину во сне и наяву. Малейший намек на
их появление повергал ее в лихорадочное состояние. Воеводами старались
запугать весь народ, представляя их людьми жестокими, алчными,
бессердечными; говорили, будто они запретят малороссам ношение сапог и
введут лапти, что все население погонят в Сибирь, местные обычаи и церковные
обряды заменят своими москальскими, крестить младенцев прикажут посредством
погружения в воду, а не обливанием... Такими россказнями москвичам создали
репутацию задолго до их появления в крае.
Характерно для всей второй половины XVII века обилие жалоб на
всевозможные москальские насилия. Но тщетно было бы добираться до реальных
основ этих жалоб. Всегда они выражались в общей форме, без ссылок на
конкретные факты и всегда исходили от старшины. Делалось это чаще в устной,
а не в письменной форме на шумных радах при избрании гетманов или при
объяснениях по поводу каких-нибудь казачьих измен. Ни в московских, ни в
малороссийских архивах не найдено делопроизводств и расследований по поводу
обид или притеснений учиненных над малороссами царскими чиновниками, нет
указаний на самое возникновение таких документов. Зато много оснований
думать, что их и не было.
Вот эпизод, относящийся к 1662 году. Наказной гетман Самко жаловался
царю на московских ратных людей, которые, якобы, били, грабили переяславцев
и называли их изменниками. По его уверениям, даже воевода кн. Волконский
принимал в этом участие и мирволил буянам, вместо того, чтобы карать их. Но
когда царь отправил в Переяславль стольника Петра Бунакова для сыска
виновных - Самко отказался от расследования и приложил все усилия, чтобы
замять дело. Он заявил, что иные обиженные пали на войне, другие в плену,
третьим некого привлекать к ответственности, потому, что обидчики исчезли.
Бунаков прожил в Переяславле месяц - с 29 мая по 28 июня - и за все это
время привели к нему одного только драгуна, пойманного в краже. Его били
кнутом на козле и провели сквозь строй. Призвав казачьих начальников,
Бунаков спросил: будут ли наконец челобитные от переяславцев на московских
ратных людей? Те отвечали, что многие переяславцы уже помирились со своими
обидчиками, а новых челобитий, по их мнению, скоро не будет и потому они
полагают, что ему, Бунакову, нет смысла проживать здесь долее {39}. На
глуховской раде, при избрании в гетманы Д. Многогрешного, в 1668 году,
царский посланный кн. Ромодановский в ответ на заявления старшины о том, что
служилые люди устраивают пожары с целью грабежа, - говорил: "О том великому
государю не бывало ни от кого челобитья ни прежде сего, ни в последнее
время; если же бы челобитье такое было, против челобитья был бы сыск, а по
сыску, смотря по вине, тем вором за их воровство и казнь учинена была бы.
Знатно, то дело ныне затеяли вы, чтоб воеводам в городах не быть" {40}.
Гетман и старшина не нашлись, что на это возразить. Не получив отражения в
актовом, документальном материале, злоупотребления царских властей
расписаны, зато, необычайно пышно, во всякого рода памфлетах, воззваниях,
анонимных письмах, в легендарных историях Украины. Этого рода материал
настолько обилен, что соблазнил некоторых историков XIX века, вроде
Костомарова, принимавшего его без критики и повторявшего в своих ученых
сочинениях версию о злоупотреблениях московских властей. |