Одна улыбка на портрете,
Одно движенье головы, —
И чувствуется: в целом свете
Герои — вы.
Вы, чьи широкие шинели
Напоминали паруса,
Чьи шпоры весело звенели
И голоса,
И чьи глаза, как бриллианты,
На сердце вырезали след, —
Очаровательные франты
Минувших лет.
|
Одним ожесточеньем воли
Вы брали сердце и скалу, —
Цари на каждом бранном поле
И на балу.
Вас охраняла длань Господня
И сердце матери. Вчера —
Малютки-мальчики, сегодня —
Офицера!
Вам все вершины были малы,
И мягок — самый чёрствый хлеб,
О, молодые генералы
Своих судеб!
|
Перед вами — первые строфы очень известного стихотворения Марины Цветаевой, которое называется «Генералам двенадцатого года». Именно в таком виде это стихотворение было впервые опубликовано в 1915 году, в петербургском журнале «Северные записки». Стихотворение имеет авторскую датировку («Феодосия, 26 декабря 1913 года»; здесь и далее все даты указываются по старому стилю) и посвящение: «Сергею» (Марина Цветаева и Сергей Эфрон обвенчались 27 января 1912 года).
В посмертных изданиях этого стихотворения первая строфа отсутствует вовсе; кроме того, за счёт знаков препинания была несколько изменена и общая тональность стихотворения.
Конечно, трудно сказать наверняка, когда, как и почему у поэта рождается тот или иной образ, то или иное его произведение. Непосредственный повод к написанию зачастую является всего лишь некоей «последней каплей». В следующих четырёх строфах Марина Цветаева говорит об этом так:
Ах, на гравюре полустёртой,
В один великолепный миг,
Я встретила, Тучков четвёртый,
Ваш нежный лик,
И Вашу хрупкую фигуру,
И золотые ордена…
И я, поцеловав гравюру,
Не знала сна.
О, как, мне кажется, могли Вы
Рукою, полною перстней,
И кудри дев ласкать и гривы
Своих коней.
В одной невероятной скачке
Вы прожили свой краткий век, —
И Ваши кудри, Ваши бачки
Засыпал снег…
|
 |
Эти строфы непосредственно обращены к одному из тех самых блестящих «генералов двенадцатого года» — Александру Тучкову. «Тучков четвёртый» был в своей семье самым младшим: в 1812 году ему исполнилось 35 лет. И он, и его старшие братья — Николай, Сергей, Павел, Алексей — все они были генералами и все (за исключением Алексея — предводителя дворянства Московского уезда) находились в 1812 году в действующей армии.
Нет никаких сомнений в том, что Марина Цветаева хорошо знала ту гравюру, которую вы видите. Гравюра эта была выполнена Александром Ухтомским уже после смерти Тучкова-четвёртого — по рисунку художника Варнека, который, в свою очередь, в 1813 году имел перед глазами медальон с миниатюрным прижизненным изображением Александра Тучкова. Чуть позднее английский художник Джордж Доу использовал эту гравюру для написания романтического портрета Тучкова — безусловно, Цветаева знала и этот портрет, который можно увидеть в Эрмитаже.
В 1806 году младший Тучков женился на 25-летней Маргарите Нарышкиной, аристократке высшей пробы. По стандартам того времени их брак, наверное, трудно назвать заурядным, ибо молодая женщина успела уже побывать замужем и была официально разведена: в 16 лет родители выдали её за человека, чей образ жизни оказался столь далёким от нравственности, что пять лет спустя им же, родителям (Маргарита долгое время скрывала от них подробности своей семейной жизни), без особого труда удалось получить от Священного Синода разрешение на развод.
Брак Александра Тучкова и Маргариты Нарышкиной был браком по любви. На этот раз Маргарита взяла свою судьбу в свои собственные руки и — хоть и не сразу — добилась от родителей благословения. Она была настолько очарована своим мужем и настолько боялась даже и не то чтобы потерять его, но просто разлучиться с ним на долгое время, что сопровождала молодого генерала во всех его походах — и в 1807 году, и в 1808 году, и в последующие годы.
В апреле 1811 года у них родился сын, которого назвали точно так же, как старшего брата Александра Тучкова — Николай. Николенька… Теперь уже втроём, они по-прежнему не расставались, и Александр был счастлив. Но продлиться их семейному счастью — было не суждено. Наступило лето 1812 года…
Сохранилось семейное предание. Однажды, когда им пришлось заночевать в какой-то крестьянской избе, прямо на полу, на грязной соломе, Маргарите приснился странный и страшный сон: она явственно увидела надпись кровью, что-то вроде «участь твоя решится под Бородином». В ужасе она проснулась: «Бородино! Тебя там убьют!..» Вместе они поискали на карте это незнакомое название, но никакого Бородина не нашли. «Чепуха какая-то», — успокоил её муж. И… и отослал её вместе с сыном в Москву: искать Бородино где-нибудь под Москвой ему тогда и в голову не пришло…
Три сотни побеждало — трое!
Лишь мёртвый не вставал с земли.
Вы были дети и герои, —
Вы всё могли!
|
Что так же трогательно-юно,
Как ваша бешеная рать?
Вас златокудрая Фортуна
Вела, как мать.
|
Бородинская битва началась ранним утром 26 августа и продолжалась до наступления темноты. Никем и никогда ещё не остановленная «Великая армия» Западной Европы (собственно французов там едва ли было даже большинство) беспрерывно, до полного исчерпания сил, атаковала противника, готового скорее умереть, чем сдаться. Фёдор Глинка в своих «Очерках Бородинского сражения» писал впоследствии: «Я не могу удержаться, чтобы не привести здесь подлинных слов одного старого солдата: «Под Бородином (говорит он) мы сошлись и стали колоться. Колемся час, колемся два… устали, руки опустились! и мы и французы друг друга не трогаем, ходим как бараны! Которая-нибудь сторона отдохнёт и ну опять колоться. Колемся, колемся, колемся! Часа, почитай, три на одном месте кололись».
Все главные события битвы происходили на небольшом клочке земли, перерезанном оврагами. Именно сюда, на изначально более слабый левый фланг русских, накатывались новые и новые волны атак наполеоновской армии. Сменялись дивизии и корпуса, ни на минуту не прекращался убийственный рёв сотен пушек, ежеминутно гибли сотни людей — простых солдат, безвестных офицеров и блестящих генералов. Впоследствии Наполеон, любитель и мастер афоризмов, неоднократно говорил, что считает Бородинскую битву самой страшной из всех, и добавлял: «Французы показали себя достойными победы, а русские заслужили право называться непобедимыми». Вот лишь несколько общеизвестных эпизодов.
 С самого начала и почти до самого конца битвы основные удары были направлены на так называемые Семёновские флеши — именно там, по замыслу Наполеона, французы должны были рассечь русскую армию надвое, чтобы потом прижать её к берегам окрестных речушек и уничтожить. Ожесточённые атаки сменявших друг друга войск маршалов Даву, Нея и Мюрата первыми встретили гренадеры Михаила Воронцова (он справа на портрете). Наспех созданные земляные укрепления — те самые флеши — постоянно переходили из рук в руки, штыковые атаки сменялись яростными контратаками, и Воронцов дрался рядом со своими солдатами, личным примером подбадривая их: «Глядите, братцы, как умирают генералы!». Дрался он рядом с ними до тех пор, пока его, тяжелораненного, не вынесли в тылы. Кто-то сказал ему: «Ваша дивизия исчезла с поля боя!». «Да, она исчезла, — ответил Михаил Воронцов. — Но только исчезла она на поле боя»…
Дивизия Воронцова — да только ли она одна! — просто перестала существовать. И тогда генерал Пётр Багратион, командовавший всем левым флангом русской армии, лично повёл свой резерв в штыковую контратаку. Флеши удалось отбить, потом они снова были потеряны, потом опять… В одной из очередных контратак Багратион был ранен в бедро, и его тоже вынесли с поля битвы. Но если Михаил Воронцов оправился от ран («полумилорд, полукупец» в изображении ревнивца Пушкина — это ведь о нём), то спасти Багратиона не удалось: 12 сентября (по другим сведениям — 11 сентября) он умер от гангрены, и четверть века спустя его прах был перезахоронен на Бородинском поле…
 Генерал Александр Кутайсов (слева) командовал при Бородине всей русской артиллерией. Известно его распоряжение, отданное накануне сражения: «Подтвердить от меня во всех ротах, чтоб оне с позиций не снимались, пока неприятель не сядет верхом на пушки…». В начале битвы он находился на командном пункте. Очевидцы вспоминали такой эпизод. Когда раздался вдруг свист пролетевшего ядра, некоторые из солдат невольно вжали головы в плечи. «Стыдно кланяться», — сказал им Кутайсов, но тут же и сам склонил голову. «Это не в счёт, — пошутил юный генерал, — это моё знакомое, его при мне отливали».
В одно из критических мгновений битвы, когда русские в очередной раз были вынуждены оставить Курганную батарею (в нескольких сотнях метров от флешей), генералы Кутайсов и Ермолов, которые оказались поблизости, смогли организовать стремительную штыковую контратаку и снова отбить у неприятеля батарею. Из этой атаки Кутайсов не вернулся, вернулся лишь его конь — с залитым кровью седлом. Александр Кутайсов лишь четыре дня не дожил до своего 28-летия. Тело его так и не было найдено, и своей могилы у него нет: его могилой стало всё Бородинское поле…
 С противоположной от Семёновских флешей стороны располагался пехотный корпус, которым командовал Николай Тучков-первый, старший брат Александра Тучкова. По первоначальному плану, внезапное появление на поле битвы дивизий этого корпуса должно было оказаться для противника весьма неприятным сюрпризом. Но… сюрприза не получилось: вначале Тучков-первый (справа на портрете) был вынужден отправить одну из своих дивизий на помощь защитникам флешей, а вскоре и остальные его войска вступили в ожесточённые бои с польским корпусом генерала Понятовского — поляки стремились прорваться в тылы русской армии и дрались отчаянно, но путь им преградили солдаты Тучкова-первого. Во время одной из контратак Николай Тучков получил пулю прямо в грудь. Его вынесли из боя, потом перевезли в Можайск, а потом и в Ярославль. Там, в Ярославле, он и умер несколько недель спустя: полученные им утром 26 августа раны оказались смертельными…
Младший его брат Александр командовал бригадой в той самой дивизии, которую Николай Тучков отрядил на помощь защитникам флешей. Братья сражались рядом, их разделяли в битве всего лишь какие-то сотни метров, но они ничего не знали о судьбе друг друга. Примерно в те же минуты, когда Николай вёл в свою последнюю контратаку гренадер Павловского полка, его брат Александр, со знаменем в руках, повёл в контратаку на флеши солдат Ревельского полка, дрогнувших было под градом пуль. И так же, как и старшему брату, картечная пуля пронзила ему грудь… Фёдор Глинка, «Очерки Бородинского сражения»:
Он погиб близ 2-го реданта. Под деревнею Семёновскою, у ручья, по названию Огника, под огнём ужасных батарей, Тучков закричал своему полку: «Ребята, вперёд!». Солдаты, которым стегало в лицо свинцовым дождём, задумались. «Вы стоите? Я один пойду!». Схватил знамя — и кинулся вперёд. Картечь расшибла ему грудь. Тело его не досталось в добычу неприятелю. Множество ядер и бомб, каким-то шипящим облаком, обрушилось на то место, где лежал убиенный, взрыло, взбуравило землю и взброшенными глыбами погребло тело генерала…
«Участь твоя решится под Бородином»… В то августовское утро Маргарита Тучкова, ещё не зная этого, стала вдовой. Страшный её сон оказался пророческим. Её муж остался лежать там, на Бородинском поле, — среди десятков тысяч других, искалеченных и убитых…
Вы побеждали и любили
Любовь и сабли остриё, —
И весело переходили
В небытиё!
Феодосия, 26 декабря 1913 года
Для ещё одного из братьев Тучковых, Павла, последним стало сражение у Валутиной горы — менее чем за три недели до Бородина. Прикрывая отступление из-под Смоленска той самой колонны, которую вёл его брат Николай и в которой находился его брат Александр, Павел Тучков вместе со своими солдатами бросился в штыковую контратаку. Жизнь ему спасли лишь его золотые генеральские эполеты: исколотый штыками, весь в крови, он был захвачен французами. «Свет от выстрелов помог узнать его, и он был взят. Другие русские генералы погибли в этой бойне», — бесстрастно сообщает об этом эпизоде битвы находившийся в свите Наполеона Филипп де Сегюр.
Рассказывают, что при известии о судьбе трёх её сыновей их мать упала на колени и навсегда ослепла…
А для Маргариты Тучковой, вдовы Александра, весь смысл и всё устремление её жизни свелось теперь к её полуторагодовалому сыну Николеньке и к желанию отыскать то, что осталось от её мужа. И как только появилась такая возможность, она отправилась туда, на Бородинское поле. Трудно даже представить себе тот ужас, который испытала эта молодая женщина, бродя среди множества мёртвых тел, переворачивая их, заглядывая в их почерневшие лица, пытаясь найти хоть что-то, напоминавшее её любимого мужа… Всё оказалось напрасно: никаких следов Александра Тучкова обнаружить она не смогла. Разве что маленький перстень, который Александр носил на мизинце правой руки, — так гласит легенда…
 Она вернулась на Бородинское поле уже через несколько лет. Не смогла не вернуться туда, где остался её муж. Из письма генерала Петра Коновницына, командира той дивизии, в которой воевал её Александр, она теперь примерно знала то самое место у средних Семёновских флешей, где, по воспоминаниям очевидцев, его настигла смерть. И Маргарита Тучкова решила построить на этом месте храм — вечный памятник и Александру, и всем павшим в той страшной битве. Маргарита распродала свои драгоценности, заложила недвижимость. На её просьбу о помощи откликнулся император Александр Первый — он тоже пожертвовал на строительство храма немалую сумму. Строительство началось уже в 1818 году, а два года спустя небольшой храм Спаса Нерукотворного, поставленный прямо на средних флешах, был освящён. Храм этот был поставлен в чистом поле, богослужения в нём совершались вначале лишь по праздникам и поминальным дням. Маргарита Тучкова приезжала на Бородинское поле вместе с сыном Николенькой, который с годами становился всё более похож на своего отца. Подрастал и молодой тополь, посаженный ими на месте гибели Александра в то время, когда ещё и храма-то никакого не было: глотая слёзы, Маргарита копала ямку, а шестилетний Николенька держал деревце своими ручонками…
Новый страшный удар судьба нанесла ей в октябре 1826 года. Возмужавший Николенька, которому уже исполнилось тогда 15 лет, её единственный свет в окошке, — простудился. Или так только казалось, что он лишь простудился. Во всяком случае, срочно собранный ею консилиум врачей уверил Маргариту, что здоровье и жизнь её сына — вне всякой опасности. Но вскоре после этого — в ночь на 16 октября — Николенька умер на руках у своей матери…
Маргарита Тучкова похоронила сына на Бородинском поле, в склепе построенного ею храма. На поле Бородинской битвы, где навсегда остался и её муж. Ничто теперь не могло удержать её вдали от них, и Маргарита переселилась в «сторожку» — маленький деревянный домик, построенный ею там же, рядом с храмом. Спасский храм да «сторожка» — они стали самыми первыми памятниками на Бородинском поле.
И не было там никаких заборов и замков, и никакой охраны там не было. Из всех людей — лишь сама Маргарита, да ещё старичок Евграф Кузьмич, да ещё одна француженка, да ещё одна немка — «дядька» и гувернантки покойного Николеньки, не пожелавшие и после смерти оставить его. Долгими зимними ночами только лишь шум ветра да вой волков откуда-то из кромешной темноты нарушали торжественную тишину того места, которое некогда вобрало в себя десятки тысяч людских жизней…
 Вскоре слухи об отшельнице на Бородинском поле стали распространяться в округе. И потянулись к храму на Семёновских флешах те, кто нуждался в помощи и в утешении. Маргарита рада была любому человеку, и всё новые жилища постепенно вырастали вокруг прежде одинокого Спасского храма. Вначале, в 1833 году, эта маленькая колония получила официальное название Спасо-Бородинского общежития, а в первый день 1838 года вместо общежития учредили Спасо-Бородинский женский монастырь — во главе с игуменьей Марией, которая в миру звалась Маргаритой Тучковой.
В годовщину Бородинской битвы — 26 августа 1839 года — на Курганной батарее был торжественно открыт Главный монумент, рядом с которым с почестями перезахоронили останки генерала Багратиона. На другой день, навестив приболевшую тогда Маргариту Тучкову, император Николай Первый сказай ей: «Мы поставили памятник чугунный, а вы предупредили нас, поставив бессмертный христианский памятник»…
Обустраивался и Спасо-Бородинский монастырь: он был обнесён прочной каменной оградой, а внутри него построили двухэтажные корпуса для монахинь. Наконец, в 1851 году в монастыре состоялась закладка большого соборного храма. Но строить и открывать новый храм Маргарите Тучковой было не суждено: в 1852 году, спустя сорок лет после гибели своего мужа Александра, она скончалась. Её похоронили в склепе Спасского храма, рядом с её сыном Николенькой — совсем недалеко от того дерева, которое они вдвоём посадили когда-то на месте гибели Александра Тучкова.
В заголовке этой статьи использована в качестве иллюстрации одна из цветных фотографий, сделанных С.М. Прокудиным-Горским в 1911 году. Вы видите на ней Спасо-Бородинский монастырь и Бородинское поле в направлении от Курганной батареи — вот так всё это тогда и выглядело.
В 1912 году страна отметила столетие Бородинского сражения. На поле были воздвигнуты монументы в честь тех или иных воинских частей, героически сражавшихся и оставшихся на поле битвы. Деньги на эти монументы были пожертвованы солдатами и офицерами русской армии. Пехотный полк — наследник того самого Ревельского полка, который вёл Александр Тучков в свою последнюю штыковую контратаку — стал официально называться его именем.
В феврале 1929 года комплекс Спасо-Бородинского монастыря получил совсем другое название, революционное: посёлок Ворошилово. В стенах монастыря расположилась тогда трудовая коммуна (в начале 70-х годов там была уже туристическая база).
В марте 1932 года Главный монумент — на месте Курганной батареи — был торжественно взорван. Могилу Петра Багратиона вскрыли, разграбили, а останки «царского генерала» выбросили в мусор.
Деревянная «сторожка», которая была построена одновременно со Спасским храмом и в которой Маргарита Тучкова слушала по ночам жуткий вой волков, сгорела в 1942 году.
 Открытка 1912 года (фрагмент). Маргарита Тучкова была уверена, что её муж погиб здесь, на этом самом месте
В настоящее время Главный монумент воссоздан в первоначальном виде — как и многие другие памятники, как и «сторожка» Маргариты Тучковой. Чудом сохранившиеся фрагменты костных останков Багратиона (65 единиц) покоятся теперь на месте его прежнего захоронения. Здания Свято-Бородинского женского монастыря отреставрированы и вновь доступны для обозрения…
В заключение мне хотелось бы затронуть вот ещё какую тему.
 Есть в современной России, среди прочих писателей, некто Александр Бушков (справа на фото), который, как рассказывают о нём на обложках, «с присущей ему дерзкой фантазией продолжает разгадывать исторические загадки». О нём самом, вообще-то, мало что известно. Известно лишь, что это «один из самых ярких и самобытных авторов современности», что он является «человеком энциклопедических знаний», что в силу ряда причин «он не получил высшего образования и сменил много профессий» и что суммарный тираж его книг превышает 6 миллионов экземпляров.
Так вот, в одной из недавно вышедших книг (называется она «Россия, которой не было-4. Блеск и кровь гвардейского столетия») Александр Бушков — с присущей ему дерзкой фантазией — в два счёта разгадал и загадку стихотворения Цветаевой:
Оно называется вообще-то «Генералам двенадцатого года», но, не будем лукавить, посвящено декабристам. Всё оно целиком — лишь красивый футляр для одной-единственной заключительной строчки:
И ваши кудри, ваши бачки засыпал снег…
Это могло быть написано только о декабристах. Подразумевается исключительно снег на Сенатской площади, и никакой другой. Никакого другого снега в жизни «генералов двенадцатого года» попросту не могло и быть. […]
Ладно, не станем придираться и говорить, что приведенная Бушковым стихотворная строчка отнюдь не является у Цветаевой «заключительной» (это лишь в романсе из кинофильма «О бедном гусаре замолвите слово» она заключительная) и что в прижизненной публикации 1915 года строчка эта явно обращена к Александру Тучкову (слова «Ваши» написаны там с прописной буквы), который состоять в декабристах не имел никакой физической возможности. Не станем придираться…
Но вот снег… Об этом у нас как-то не принято писать, но снег — всё же был. И вовсе не на Сенатской площади декабря 1825 года, а на Бородинском поле декабря 1812 года…
Спустя более чем через семь недель после битвы, в самом начале своего панического бегства из России, солдаты «Великой армии» вновь увидели страшное Бородинское поле. Вот как пишет об этом французский генерал Филипп Поль де Сегюр («Поход в Россию. Записки адъютанта императора Наполеона I», впервые опубликовано в 1824 году — источник):
[…] Все угрюмо продвигались вперёд, как вдруг многие из нас, подняв глаза, вскрикнули от удивления! Все сразу стали осматриваться: перед ними была утоптанная, разорённая почва; все деревья были срублены на несколько футов от земли; далее — холмы со сбитыми верхушками; самый высокий казался самым изуродованным, словно это был какой-то погасший и разбросанный вулкан. Земля вся вокруг была покрыта обломками касок, кирас, сломанными барабанами, частями ружей, обрывками мундиров и знамён, обагрённых кровью.
На этой покинутой местности валялось тридцать тысяч наполовину обглоданных трупов. Над всеми возвышалось несколько скелетов, застрявших на одном из обвалившихся холмов. Казалось, что смерть раскинула здесь своё царство: это был ужасный редут. […] Никто не остановился: холод, голод и неприятель гнали нас; только при проходе повёртывались головы, чтобы бросить последний печальный взгляд на эту огромную могилу стольких товарищей по оружию, которые были бесплодно принесены в жертву и которых приходилось покинуть. […]
Осознав в ночь на 27 августа невозможность наутро возобновить сражение и приняв решение отступить к Москве, Кутузов смог организовать вывоз с Бородинского поля многих тысяч раненых (но вывезти удалось не всех). О захоронении же погибших (оттеснение русских с их позиций на несколько сотен метров явилось для Наполеона, как известно, основанием считать себя победителем в той битве) — о захоронении погибших не могло тогда быть и речи.
«Великая армия» европейцев, вероятно, имела тогда возможность об этом позаботиться. Но у неё были другие планы. Стремясь не потерять противника из виду, Наполеон в последние августовские дни оставил лежать на Бородинском поле десятки тысяч даже своих собственных солдат — он двинул свою армию к Москве, вслед Кутузову. А потом много чего было: совет в Филях, опустевшая и выжженная Москва, взорванный Кремль, «Тарутинский манёвр» русской армии, бегство Наполеона из Москвы, Малоярославец, возвращение на Смоленскую дорогу… Так и получилось, что позаботиться о павших было просто некому.
 «… И высоко росли травы и прозябения на местах великого побоища. Поселяне говорили между собою:
«Земля наша стала сыта!»
Вид с колокольни Спасо-Бородинского монастыря. Цветное фото С.М. Прокудина-Горского (1911 год)
Пятьдесят два дня на Бородинском поле безраздельно хозяйничали стаи волков и стаи хищных птиц. Сегюр рассказывает, что европейцы обнаружили своего товарища, который, с раздробленными в битве ногами, смог всё-таки выжить: ночами он укрывался в лошадиных трупах, пил мутную воду из оврага и ел человеческое мясо. О его дальнейшей судьбе Филипп Поль де Сегюр не рассказывает.
Морозными ночи были уже давно, но вот первый снег накрыл солдат «Великой армии» всего лишь через несколько дней после того, как они вновь увидели то страшное Бородинское поле — к тому времени они уже пробежали через Вязьму и думали только лишь и исключительно о том, чтобы как-то выжить самим. Наступил ноябрь 1812 года…
Когда полностью деморализованная, таявшая на глазах «Великая армия» вместе с присматривавшей за её бегством армией Кутузова были уже совсем далеко от Бородинского поля — только тогда наступил черёд позаботиться и о захоронении десятков тысяч павших в августовской страшной битве. Фёдор Глинка в своих «Очерках Бородинского сражения» описал дальнейшее следующим образом:
И вот в одну ночь, в одну длинную морозную ночь небо над застывшим полем Бородинским окатилось красным заревом. Жители Валуева, Ратова, Беззубова, Рыкачева, Ельни и самого Бородина, предуведомленные повесткою от земского суда, выползли из своих соломенных нор и, с длинными шестами, топорами и вилами, отправились на поле Бородинское, где уже работали крестьяне окольных волостей.
Длинные ряды костров из сухого хвороста и смольчатых дров трещали на берегах Стонца, Огника и Колочи. Люди с почерневшими от копоти лицами, в грязных лохмотьях, с огромными крючьями, валили без разбора тела убиенных на эти огромные костры. И горели эти тела, и густые облака тучного беловатого дыма носились над полем Бородинским. […]
И горели, прогорали и разрушались кости вооружённых орд двадцати народов нашествия! […] Вековечные титулы, отличия, порода, знатность — всё горело! И ужели не было существа, которое бы уронило слезу любви на эти кости врагов и соплеменников?
И ваши кудри, ваши бачки засыпал снег… Конечно же, Цветаева знала обо всём этом. Как знала она и о том, что именно тогда, вероятно, Маргарита Тучкова в молитвах и в плаче бродила среди этого неумолимо исчезавшего царства мёртвых — в тщетной надежде отыскать там своего мужа…
Фёдор Глинка, «Очерки Бородинского сражения»:
И горели кости князей и герцогов и остатки эскадронов и обломки оружия с зари вечерней до утренней, и солнце застало поле Бородинское поседевшим от пепла костей человеческих.
Прошла зима. Тёплые весенние дожди напоили окрестности Можайска, и высоко росли травы и прозябения на местах великого побоища. Поселяне говорили между собою: «Земля наша стала сыта!» А чиновники местной полиции, сверяя донесения сотских, сельских старост и волостных писарей, выводили валовый итог:
«1812-го года, декабря 3-го, всех человеческих и конских трупов на Бородинском поле сожжено:
девяносто три тысячи девятьсот девяносто девять».
Примерно тогда же, в те же самые декабрьские дни, ничтожным остаткам «Великой армии» европейцев (один процент? два процента? сколько?) удалось, наконец, выбраться из России. Наполеоновскую империю теперь ожидал скорый и уже неминуемый разгром…
Романс на стихи Марины Цветаевой (скачать)
Валентин Антонов, январь 2010 года
http://www.vilavi.ru/sud/230110/230110.shtml |