3 августа 2008 г. скончался великий наш соотечественник Александр Исаевич Солженицын. Внимание общественности и СМИ к этому скорбному событию было огромным. Можно сказать, кончина писателя на какое-то время объединила все здоровые силы общества, находящиеся уже много лет на различных идеологических позициях. Казалось бы, отдана должная дань этому человеку, и его деятельность получила справедливую оценку.

Тем не менее, как раз в этой оценке существует давно устоявшаяся досадная неточность. А именно, произнося или печатая перед его фамилией слово «писатель», делается это как бы формально, как упоминание титула или воинского звания. На самом же деле в общественном сознании Солженицын в первую очередь воспринимается, к сожалению, не как писатель, а как видный диссидент, антикоммунист, общественный деятель и т.п. А иногда о нем как о писателе даже не упоминают. «Роль Солженицына была совершенно исключительной. Казалось, были случаи в его жизни, когда он бросал вызов самой судьбе, и судьба отступала перед ним», – сказал журналистам уполномоченный по правам человека РФ Владимир Лукин в дни похорон писателя [1]. «До своего юбилея самый известный общественный деятель России XX-го века не дожил меньше полугода» – сказано на сайте Страна.ru в день 90-летия писателя [2]. И это невзирая на то, что этот «общественный деятель» почти всю послетюремную часть жизни провел затворником и, естественно, сторонился всяческих общественных организаций.

В лучшем случае отдают должное Солженицыну как публицисту. Но и это упрощенный взгляд. Конечно, «Образованщина», «Бодался теленок с дубом», «Как нам обустроить Россию» формально относятся к публицистике, но по силе слова и широте темы очень далеко выходят за рамки этого жанра. Разве в задачу публицистики входит, например, создавать такие глубочайшие психологические портреты как изображение Александра Твардовского в «Теленке»? А что уж говорить об «Архипелаге ГУЛаг», книге, ставшей эпохальной по влиянию на общественное сознание в мировом масштабе? (Анализ этой стороны творчества писателя дан в работе Т.В. Клеофастовой «Доминанта протеста…» [3].)

Справедливо по этому поводу высказался профессор МГУ М.М. Голубков. По его словам, Солженицын «еще не понят и не осмыслен читательским большинством, его опыт не продолжен в текущей литературе» и что это писатель, «чье воздействие на литературный процесс наступившего века только лишь начинается» [4]. Однако, в указанной работе Солженицын предстает все же не как обычный писатель, а как «летописец современных ему событий», который «в той же степени писатель, как и историк …, и социолог». Полагаю, что последнее высказывание никак нельзя отнести ко всему творчеству Солженицына. Если «Красное колесо» действительно имеет ценность и для историка, и, возможно, для социолога, то «Один день Ивана Денисовича» – это чисто художественный рассказ, также как «Матренин двор», как повесть «Раковый корпус» и многие другие произведения.

Поэтому на самом деле Солженицын – это прежде всего именно писатель, писатель в самом общепринятом понимании: художник слова и продолжатель традиций великой русской литературы!

В подтверждении высказанной позиции более подробно хочу остановиться на романе «В круге первом», в основу которого положены автобиографические воспоминания о «шарашке» – секретном НИИ тюремного типа [5]. Во-первых, на взгляд автора настоящей статьи, это одно из лучших произведений русской художественной литературы XX века. Во-вторых, в 2008 году, в год кончины писателя, исполнилось ровно 50 лет написанию романа и ровно 40 лет его «восстановлению» (так автор назвал его окончательную редакцию).

Доказывать художественную ценность литературного произведения – трудная и не всегда выполнимая задача. Как писал В.Г. Белинский в работе «О русской повести и повестях г. Гоголя», «законы изящного никогда не могут отличаться математической точностью, потому что они основываются на чувстве, и у кого нет приемлемости изящного, для того всегда кажутся незаконными» [6]. Поэтому, если человек ознакомился с произведением, но остался к нему холоден, то вряд ли есть смысл вести дискуссию. Но проблема-то как раз в том, что роман «В круге первом» по вполне объективным причинам в свое время остался «недочитанным». Ведь когда читался этот роман? Сперва в «самиздате» в годы глубокого застоя, когда антисоветская составляющая книги полностью затмевала ее художественную сторону. (Это приблизительно как чтение французского романа юной девушкой, когда воспринимается только тема любви, а все остальное пропускается за ненадобностью.) Второй раз роман массово читался в перестроечное время после его опубликования в «Новом мире» в 1990 г. Но можно ли было его тогда внимательно прочесть? Ведь какой вал информации обрушился в то время на наши голодные головы. Одни только «Огонек», «АиФ» и «Юность» сколько поставляли интеллектуальной пищи. Было много другой печатной периодики, было ТВ с «Взглядом» и «До и после полуночи». А еще люди ходили на политические митинги, которые, невзирая на утопичность многих лозунгов, по информационной содержательности были не чета нынешним.

Конечно, Солженицын все равно выделялся в этом бурном информационном потоке как дворец среди одноэтажных построек, но очень многое выстраданное и выношенное им не могло в тех условиях быть в полной мере нами увиденным. «Служенье муз не терпит суеты». А серьезное чтение – это ведь тоже служенье искусству.

Остановлюсь лишь на некоторых пластах произведения.

Сюжетная основа. В построении фабулы романа автор сознательно отошел от принятых традиций. Для сравнения можно вспомнить, как, например, Л.Н.Толстой описывал ужасы войны (хоть в «Севастопольских рассказах», хоть в «Войне и мире»). Оторванные конечности, пропитанные гноем госпитали, горе родственников погибших и т.п. Или как его однофамилец Алексей Константинович описывал опричнину в «Князе Серебряном»? Летят головы, горят деревни, насилуются женщины. Это привычный и вполне логичный способ эмоционального воздействия на читателя. Но Солженицын по своему личному опыту уже знал, что главный ужас – это «когда ужаса нет, когда ужас – в серенькой методичности недель, в том, что забываешь: единственная жизнь, данная тебе на земле – изломана». Поэтому для обличения сталинской карательной системы он взял за основу как раз наименее худшее ее подразделение, настолько нехарактерное для всей системы ГУЛаг, что вновь прибывшим туда с сибирских лагерей казалось, что они попадали в рай. Потом узники, конечно, понимали, что они в аду, но только в лучшей его части, в его «первом круге», как у Данте. Полагаю, что описание какого-либо явления на нетипичном для этого явления примере можно рассматривать как смелый новаторский прием.

Нравственный выбор. Общепризнанно, что нравственная сила – одно из главных достоинств всей русской литературы. Творчество любого писателя IXX века тому подтверждение. Нам хорошо памятны еще со школы многие примеры самопожертвования и нравственных подвигов литературных героев. Так нужно ли что-то еще? Нужно. Ведь жизнь не стоит на месте, и для морально-нравственной ориентации не достаточно читать лишь о том, как, например, Ростовы оставили все свое имущество в покидаемой жителями Москве перед вступлением в нее Наполеона, что б отдать подводы раненым. Или о благородстве Дубровского, пощадившего князя Верейского в финале той романтической истории. При всей поучительности подобных примеров думающий современный человек, небезразличный к нравственной оценке своих и чужих поступков, имеет потребность сопоставлять их не только с поступками Дубровского или Ростова, но и с поступками героев из более близкой ему эпохи, а также анализировать мотивацию этих поступков.

Тема нравственного выбора – одна из главных в романе Солженицына как по формальному сюжетному построению, так и внутренней логике. Завязка романа, как бы его увертюра – это описание парадоксального на первый взгляд поступка молодого перспективного дипломата Иннокентия Володина. Государственный советник юстиции второго ранга Володин, «более похожий на состоятельного молодого бездельника, нежели на ответственного служащего МИДа», звонит в американское посольство и «сдает» советского агента с целью помешать Кремлю завладеть секретом атомной бомбы. Звонит, естественно, анонимно, с телефона-автомата, но, хорошо зная дьявольские возможности МГБ, смертельный риск своего поступка он осознает в полной мере. (По точности психологических деталей и сюжетному накалу описание действий Володина сходно с описанием сумасшедших действий Родиона Раскольникова у Достоевского.)

В тот же самый день в том же городе Москве, но недосягаемо далеко – на одном из островков ГУЛага, в шарашке Марфино – заключенный с 5-летним стажем математик Глеб Нержин отказывается от предложения начальника института полковника Яконова перейти в лично им курируемую группу для участия в научной работе особой важности. Этот отказ влечет прекращение относительно благополучной жизни в шарашке и этапирование в настоящий лагерь. При первом прочтении романа поступок Нержина кажется еще менее логичным, чем Володина. В самом деле, во имя чего же такая жертва? Кому станет хуже от того, что Нержин вместо того, что б решать дифференциальные уравнения в тепле и сытости, отправится в тайгу валить лес за миску баланды? Лишь читая произведение дальше, становится понятной великая логика этого поступка.

Нержин и Володин – два центральных персонажа романа, их сюжетные линии идут параллельно. У них много общего (молодость, образованность, гражданская позиция) и по большому счету разница лишь в том, что на одном тюремная роба, а на другом шитый золотом мундир. Существует, правда, отличие в подоплеке их поступков. Нержин – человек высочайшего интеллекта, его позиция – это обдуманное решение его воли и разума. Уже после роковой беседы с Яконовым у него появляется неожиданная возможность все же зацепиться за шарашку и избежать этапа, но он остается тверд в своем решении. Нержин поставил целью жизни разобраться в переломном этапе русской истории – революции 1917 года, «откуда и историки-то сами уносят ноги в прожитые безопасные века», а для этого его голова должна быть свободной от математических формул. По этой причине он предпочел голод и холод, а не шарашечный уют, за который приходилось слишком дорого расплачиваться мыслительной энергией. («А когда же думать, если все время пахать?»)

Володин же не был героем по натуре, в какой то мере его можно даже назвать слабовольным, но на его беду у него внутри произошел взрыв. Взорвалась совесть, измученная долгими годами роскоши. «Когда человечество рыдало в разлуках, умирало на фронтах и под обвалом городов, когда обезумившие взрослые крали у детей корки хлеба», дипломат Володин с молодой женой «старались отпробовать каждый новый диковинный фрукт, узнать вкус каждого коллекционного коньяка и отличие вин Роны от вин Корсики и от всех иных вин, давимых на виноградниках Земли». Но не даром говорят: чужая душа – потемки. И вопреки здравому смыслу, «когда приземлились бомбардировщики, умолкли пушки … в свои двадцать восемь лет ничем не больной Иннокентий ощутил во всей своей и окружающей жизни какую-то тупую безысходность». Так что поступок Иннокентия, давимого этой «тупой безысходностью», скорее эмоциональный, если не сказать безрассудный, и вызван внутренней гадливостью к хронической лживости и жестокости власти, своеобразной жертвой которой стал он сам. Что, возможно, придает поступку еще бóльшую значимость. (Разумеется, при этом нельзя отождествлять чувства молодого человека, побудившие к этому поступку, с собственно поступком, обоюдоострым и, мягко говоря, спорным с моральной стороны.)

Главный вывод из сопоставления Володина и Нержина – сохранить свое Я можно в любых условиях: и в тюрьме, и в праздности.

Подобно Нержину поступил и физик-оптик Герасимович, классический «гнилой интеллигент» в пенсне, почти такой, какими тогда рисовали на советских плакатах шпионов. Он отказался участвовать в работе над созданием аппаратуры оптического слежения за пока еще свободными гражданами, хотя эта работа обещала даже досрочное освобождение – мечту всякого арестанта. И надо же так случиться, что этот шанс судьба ему послала буквально на следующий день после свидания с женой, до предела измученной разлукой, ссылками и притеснениями. И слушая своего искусителя в лице непробиваемого никакой человеческой эмоцией толстокожего генерала Бульбанюка, у Герасимовича в ушах еще звучали вчерашние слова отчаяния его супруги: «Родной мой, ну сделай как-нибудь, чтоб освободиться раньше! У тебя же гениальная голова! Ну, изобрети им что-нибудь, чтоб они отвязались!» И ведь он мог же принять во внимание и страдания близкого человека, и то, что будущие жертвы создаваемой аппаратуры не только на собраниях, но и зачастую искренне считали Герасимовича и всех узников ГУЛага врагами народа. Или не мог? «Все законы жестокой страны зэков говорили Герасимовичу, что преуспевающих, близоруких, не тертых, не битых вольняшек жалеть было бы так же странно, как не резать на сало свиней». Но природа Герасимовича подчинялась другим законам. Один из постулатов этих законов изложен в личном дневнике матери Володина: «Что дороже всего в мире? Сознавать, что ты не участвуешь в несправедливостях. Они сильней тебя, они были и будут, но пусть – не через тебя».

Иной выбор был сделан инженером Дмитрием Сологдиным: он предпочел перспективу досрочного освобождения пассивному протесту. Сологдин – очень сложная личность. По его же словам, он состоит из нескольких сфер (или, как он шутя говорил, «ошариев», т.е. без употребления иностранных слов). Еще он сравнивал себя с такими героями Достоевского как Свидригайлов, Ставрогин, Кириллов, с которыми «чем больше знакомишься, тем меньше понимаешь». (Кстати, очень точное замечание.) И когда перед Сологдиным стала жизненно важная дилемма: отдавать или нет им свое собственное изобретение шифратора (невыполненный в срок заказ Сталина и потому для Сологдина реальный шанс на «досрочку»), то решение вопроса сводилось по сути к выбору «активной сферы». То есть, какому из Сологдиных принимать решение? Идеальному рыцарю, беспощадному к врагу? Или просвещенному европейцу, презирающему «косопузую страну»? Или русскому дворянину, для которого каждая пядь земли священна? Это все Сологдин.

Выбор Сологдина не был проявлением беспринципности. Это осознанный выбор сильного человека. То, что читателю о нем известно к моменту его решающего разговора с Яконовым, не позволяет сделать ни одного укора в адрес Сологдина. Ведь этот человек совершенно очевидно никогда не стал бы «стукачем», вором или предателем. Хотя он поступил и не так как Нержин и Герасимович, но ведь все равно он им не противопоставляется. Даже с правоверным марксистом Рубиным, ярым оппонентом в политических дискуссиях, они в определенном смысле люди одного круга. (Что, стоит заметить, свидетельствует о вторичности политических убеждений в характеристике человека.) И потому вопрос можно поставить и более кардинально: а может он не просто имел право, а должен был так поступить? В конце концов, что станет со страной, если в ней не останется талантливых людей? А значит, определенные компромиссы с властью допустимы и даже необходимы. Естественно, такая логика не может быть универсальной. Но Сологдин – это Сологдин. Право на выбор он завоевал ежедневной, ежеминутной титанической работой по совершенствованию своего духа и плоти. Еще в лагере он не сломался и не подписал признание, когда опер Камышан, небезосновательно приревновавший его к смазливой зэчке, «шил» ему второй срок. При этом опер так усердно «работал», что Сологдина после такого следствия уже отнесли было в морг и лишь случайно обнаружили, что он еще жив. Попав на шарашку, он свой мозг подчинил одной цели, заставил его работать в запредельном режиме, и за полгода втайне от всех сделал то, что «никак не давалось десяти инженерам, специально на то назначенным, но непрерывно погоняемым и дергаемым». Вот уж кому действительно подходит фраза «восстал из пепла». В одном из диспутов Нержин говорил: «Нет равенства в природе». Также и Сологдина аршином общим не измерить.

Противоположность Нержину, Володину, Сологдину представляет инженер-полковник Яконов. Незаурядная личность, он даже внешне очень отличается от сослуживцев «мягкой дородностью какого-нибудь Оболенского или Долгорукова». А, кроме того, «он был умен, талантлив – и известен как умный и талантливый». Но он рано в молодости подхватил и усвоил правило: все люди – сволочи. «И сколько жил он потом – истина эта лишь подтверждалась и подтверждалась. И чем прочней он в ней укоренялся, тем больше он находил ей доказательств, и тем легче ему становилось жить». Единственная в мире для него ценность – это его семья, и все остальное он готов был ради этого уничтожать. Так, не моргнув глазом, он «списал» на этап Нержина. Так же он занес было меч и над головой Сологдина, но в той схватке, которую виртуозно владеющий собой Сологдин играючи превратил в подобие рыцарского поединка, победа была не на стороне полковника. А что касается собственно нравственного выбора, то Яконову подобная постановка вопроса чужда.

Природа счастья и благополучия. Это в высшей степени важная тема, т.к. с ней связано осмысление и такого сверхвопроса как смысл жизни и, следовательно, выбор жизненной позиции. Солженицын не первопроходец в таком исследовании. Например, умозаключение о том, что счастье заложено в самом человеке и что все несчастья происходят не от недостатка, а от излишества, сделал еще Пьер Безухов во время своего французского плена (ирония судьбы: тоже заключенный). Анализируя свое мироощущение, он также пришел к мысли о близости границ между полным благополучием и полным лишением. Например, похлебка, которой его угощали солдаты после Бородинского сражения, доставляла его телу удовольствие не меньшее, чем в былые времена дорогие обеды. Точно также как физические страдания от тесной обуви на великосветских балах были вполне соизмеримы с муками, которые он терпел в плену, когда на нем вовсе не было обуви.

В романе «В круге первом» автор эту тему развил (не доводя, разумеется, до абсурда) прежде всего через образ Нержина. Уже в одном из первых диалогов Нержина с Рубиным тот говорит: «Счастье непрерывных побед, счастье триумфального исполнения желаний, счастье полного насыщения – есть страдание! Это душевная гибель, это некая непрерывная моральная изжога! ...я, я лично, арестант пятого года упряжки Глеб Нержин, поднялся на ту ступень развития, когда плохое уже начинает рассматриваться и как хорошее, – и я придерживаюсь той точки зрения, что люди сами не знают, к чему стремиться. Они исходят в пустой колотьбе за горстку материальных благ и умирают, не узнав своего собственного душевного богатства». (Вообще в романе диалогам отводится особая роль по раскрытию характеров и мировоззрений персонажей; даже знаменитые диалоги в романах Достоевского не имеют такой сюжетной значимости.) Нержин у читателя на виду по ходу всего действия, и как носитель высказываемого мировоззрения он достаточно убедителен. (В какой-то мере даже более убедителен, чем герой Толстого: Безухова на протяжении романа мы наблюдаем в качестве искателя истины, но как ее счастливого обладателя мы знаем его очень поверхностно.) Солженицын, повторяю, в анализе природы счастья не претендует на первенство и устами Володина приводит в подтверждение также учение философа Эпикура, проповедующего пагубность пресыщения. Но художественное развитие этой мысли – бесспорное достоинство романа.

Помимо Нержина, подтверждению справедливости идеи эпикурианства служит и образ того же Сологдина. «Он был ничтожный бесправный раб… Давно уже было затоптано в грязь его имя и его будущность… И был нерушимый покой в его душе. Глаза сверкали, как у юноши. Распахнутая на морозце грудь вздымалась от полноты бытия». И основу этой «полноты бытия» составлял богатый внутренний мир – результат целеустремленного саморазвития.

Покой в душе был и у «крепостного» художника Кондрашева. Он был по своему предназначению творец, и он творил. А на остальное он почти не обращал внимание.

Другого рода пример – Дотти, жена Володина. «Если раньше она проходила сквозь вещи и без жалости покидала одни для других, лучших, – то теперь в ней возникла ненасытность удержать в своем постоянном обладании все вещи на всех квартирах». Какая может быть душевная радость при такой ненасытности?

В этом плане можно вспомнить и спрятавшегося от людей маленького рябого человека с сильным нерусским акцентом. Все мыслимые и немыслимые цели достигнуты, полмира лежало у его сапог, но в его душе (точнее, ее подобии) была лишь злоба и мало кто позавидует такому «счастью».

Нравственная деформация личности. Эта тема так или иначе звучит во многих произведениях писателя. Наиболее яркий пример – это рассказ «Случай на станции Кочетовка» [7] (в некоторых изданиях – Кречетовка), показывающий как опасен отрыв от вековых представлений о добре и зле и замена их политучебами. В рассказе молодой лейтенант, замороченный шпиономанией, невольно становится причиной гибели человека, с которым только что так тепло по-человечески общался. А затем всю оставшуюся жизнь не может забыть этого человека и его последние слова «Ведь этого не исправить».

В романе «В круге первом» одна из жертв лжеморали – это романтик коммунистической идеи Лев Рубин. Он искренне верит в светлое будущее и жизнь готов отдать за победу мировой революции. («Давно растеряв всякую личную удачу, Рубин жил жизнью человечества как своей семейной».) Но в то же время ему трудно забыть, как на Украине он отбирал последний хлеб у крестьян, обрекая тех на голодную смерть. И в минуты уединения, особенно когда дает о себе знать больная печень, ему часто приходит мысль, что его страдания – это расплата за прошлое.

Также иногда тяжело спиться майору Ройтману, хотя его грехи и менее кровавые. С безжалостной ясностью ему вспоминается горячее пионерское детство, когда «юные Робеспьеры» – дети адвокатов, зубных техников, мелких торговцев (но при этом считавшие себя ярыми пролетариями!) – травили на собраниях русского мальчика за то, что тот посещал церковь. Затравили до того, что несчастному пришлось бросить школу.

Антирелигиозная пропаганда, легенды о Павлике Морозове, классовая ненависть – все это, бесспорно, калечит нравственно. Но, по большому счету, в любой среде и при любой системе человек не застрахован от ошибки. И снижение риска роковых ошибок, от которых затем не спиться по ночам, – одна из задач настоящего искусства.

Тема патриотизма. С этим мы вроде бы выросли, слово Родина писали с большой буквы, и «думали сперва о Родине, потом о себе». Но при этом в стране не было ни одного (!) памятника героям 1-й мировой войны, и мы должны были восхищаться гениальностью революционных вождей, ратовавших за поражение в войне царской России, т.е. своего отечества. (Из резолюции Конференции заграничных секций РСДРП: «Победа России влечет за собой усиление мировой реакции… В силу этого, поражение России при всех условиях представляется наименьшим злом» [8].) Спасение же русской армией Франции от почти полного разгрома полагалось менее значительным фактом, и его освещению в советской образовательной системе места не нашлось.

Страну мы называли не иначе как «лапотная». И это при том, что к 1917 году Россия уже обладала подводным флотом, бомбардировочной авиацией, широкой сетью железных дорог (это при российских просторах!), а также одним из самых высоких в мире темпов промышленного развития. Кроме того, в стране был достаточно высокий по тем временам уровень жизни (в Россию приезжали на заработки, а не наоборот!), и даже во время войны страна не знала голода. И достигалось это без НКВД и ночных арестов.

Очернение распространялось на всю тысячелетнюю историю государства. Результатом такой «патриотической» политики стал массовый космополитизм среди простого населения. Не надуманный космополитизм, как во времена известной кампании, а самый настоящий, проявляющийся в полной потере чувства национальной принадлежности и в превращении людей в «Ивáнов, не помнящих родства».

Солженицыну не свойственен мелочный, «квасной» патриотизм, мол, вот мы, русские, какие удалые! Даже самые ярые противники писателя таких обвинений ему не выдвигают. Но тихая, спокойная и очень искренняя любовь к родной стране – важная составляющая всего его творчества.

В романе «В круге первом» эта тема стоит не на первом месте, но она присутствует и эмоционально окрашивает произведение. Одна из ключевых сцен, связанная с этим, это разборка Иннокентием старых шкафов своей покойной матери. Открытием было для него узнать из старых бумаг, фотоальбомов, театральных программок о том, как интересно жила страна до революции. «Брало за сердце описание, как мать восторженной девушкой в толпе таких же плачущих от радости почитателей встречала белой июньской ночью на петербургском вокзале труппу Художественного театра». Проводились литературные вечера, ставились любительские спектакли, а еще издавалось бесчисленное количество разнообразных журналов, и даже «Вестник кинематографии». «Как?! Это уже все было в то время?» – только и оставалось удивляться Иннокентию. Он ведь учил, что последнее предреволюционное десятилетие – самая мрачная страница истории, и если б не большевики, страна бы сама собой сгинула.

Щемящую ностальгию вызывает и описание художником Кондрашевым картины «Русь уходящая», символизирующую духовное опустошение страны. На картине изображен среднерусский большак, по которому с задумчивыми лицами идет поток людей. Это старорусские мужики с окладистыми бородами, перезревшие студенты в тужурках, монахи, гимназисты, ищущие мировых истин, депутаты Государственной думы. «Распалась связь времен! Они не разговаривают. Они не смотрят друг на друга, может быть и не видят… Они идут; и не по этому конкретному большаку, а вообще. Они уходят… Последний раз мы их видим…» Что еще тут можно добавить?

А ведь в самые критические времена именно чувство патриотизма в первую очередь объединяло и спасало страну. Так было и во времена Смуты. Так было и во время войны с Наполеоном. «Как сильно тогда билось русское сердце при слове отечество» – писал Пушкин в «Метели», описывая победное возвращение русских войск. Как нам сейчас не хватает этого чувства!

Итак, в романе поставлены и художественно исследованы сложнейшие морально-нравственные, социальные, исторические, этические и многие другие вопросы, рассмотрение которых выходит за рамки настоящей статьи. Разумеется, не повернется рука написать, что Солженицын эти вопросы решил. Они не могут быть решены ни Солженицыным, ни кем другим. Это как недостижимость скорости света. Солженицын даже не во всех случаях предлагает свое собственное видение затрагиваемых проблем; по крайней мере, не настаивает на своей правоте. Задача художника – вытащить эти вопросы на поверхность из толстого слоя повседневной суеты и вызвать у читателя желание над этими вопросами думать, думать, думать.

И, что не менее важно, произведение написано не наставительным тоном талмудиста, а захватывающим мастерски отточенным литературным языком. Что же касается художественных образов – живых, интересных, многогранных – богатство романа не исчерпывается кругом упомянутых в статье персонажей. Поэтому помимо духовного и интеллектуального обогащения чтение романа доставляет также большое эстетическое наслаждение.

Говоря о вкладе Солженицына в литературное искусство, в статье сознательно не приводится в качестве аргумента факт вручения писателю Нобелевской литературной премии: политическая подоплека этой акции очевидна. Но конъюнктурный характер премии не говорит и против ее лауреата. (Также как брак по расчету не означает отсутствие достоинств у невесты.) Пусть банально это звучит, но лучшей наградой писателю является его полное признание на родине. Когда это состоится, то, по словам упомянутого в начале статьи профессора М.М. Голубкова, «воздействие будет огромным, если литература сохранит свой традиционный для русской культуры статус в обозримой исторической перспективе» [4]. Пока же Солженицын-художник остается забытым.

Первая публикация - «Русский язык и литература в школах Украины»: Науч.-метод. журн. – Харьков: ИГ «Основа», 2010. – № 8. – С. 20 – 26.

Литература.

1. Александр Солженицын. Символ совести и свободы. / http://www.molgvardia.ru/groupchanges/2008/08/04/1042.

2. День Солженицына. / http://www.strana.ru/doc.html?id=120018&cid=1.

3. Клеофастова Т.В. Доминанта протеста и особенности нравственного императива в художественных пенологических текстах середины XX века. // Русский язык, литература, культура в школе и вузе. – К.: ООО «Издательский дом "Аванпост-прим”», 2007. – № 6 – С. 6-13.

4. Голубков М.М. Образ автора в творчестве Солженицына / http://www.reec.uiuc.edu/events/FisherForum/ff07/Golubkov_paper_rus.pdf.

5. Солженицын А.И. В круге первом: Роман. – М.: Художественная литература, 1990. – 766 с.

6. Белинский В.Г. Избранные философские сочинения. – М.: Госуд. изд-во полит. л-ры, 1948. – 642 с.

7. Солженицын А.И. Рассказы. – М.: Центр «Новый мир», 1990. – 320 с.