Публикацию, специально для Русской Народной Линии, по правилам современной орфографии, подготовил доктор исторических наук, профессор Харьковского национального университета имени В.Н.Каразина Александр Дмитриевич Каплин.
+ + +
Под свежим впечатлением только что понесенной утраты, считаю я преждевременным оценивать заслуги князя Черкасского, политические или общественные. Для меня лично это даже и невозможно. Повинуясь вызову нравственного долга и собственного желания, я ограничусь тем, чтобы восстановить сколько-нибудь в памяти живой облик покойного, частью для других частью и для самого себя. Это будут вовсе не черты деятельности: это черты образа.
В первый раз увидал я князя, когда сам только что готовился вступить в Московский университет, а он был уже студентом старших курсов, студентом юристом. Внутреннее призвание влекло его с ранних пор на поприще государственных знаний. Но, если б было у нас в Москве камеральное отделение факультета, то, конечно, он был бы здесь всего скорее на соб-ственном месте: история, государственное право, политическая экономия, статистика, финансы и, в связи с ними, сельское хозяйство - вот что сильнее занимало его как студента. Потомок славного рода, давшего государству многих представительных лиц со времен Грозного, но рода раздробленного и в ближайших предках обедневшего, юноша, по самому положению своему (за смертию отца и среди нескольких братьев), вынужден был позаботиться о серьезном устройстве своего состояния. По душе, к сельскому хозяйству особенной привязанности он не имел и, ставши после лицом к лицу с самыми обширными вопросами в этой области, практически он все-таки не сделался хозяином записным или присяжным, для себя самого. Тем не менее, с самых молодых лет, необыкновенно пытливый ум его искал здесь теоретических путей для выхода из затруднительных внешних обстоятельств, отчасти и успел достигнуть счастливых экономических результатов для своего мелкопоме-стного уголка, а еще больше как будто предугадывал, что в этой сфере придется ему со временем занять крупную роль устроителя и распорядителя. Так и было, где первый раз я встретил князя, - на публичных лекциях «сельского хозяйства», у профессора Линовского (столь несчастно кончившего вскоре свою жизнь). Помню как сейчас, минуты за две до чтения, когда зала была уже почти полна, вошел студент, обративший на себя внимание многих, в том числе мое, и вызвавший вокруг шепот. Он был в довольно бедном вицмундире, какого не нашивали тогдашние студенты-аристократы, на глухо застегнутом, в очках, плотно надвинутых на глаза, с гордою осанкой и весьма ученым видом, не совсем обычным у сотоварищей, Ни с кем не поклонившись, прямо протеснился он к кафедре, установился, и, когда сел вошедший профессор, приковался к нему взорами, а к лекции вниманием, ни разу ни на кого и ни на что не обернувшись в течении целого часа. И это самое, и наружность как-то заметно отличали его, выделяя из прочих, тем более, что сам профессор напротив был очень жив и подвижен, и шутил и смеялся. Кончилась лекция, и Черкасского, столь же поспепшо и ходко удалившегося, сопровождал вокруг тот же шепот; спросивши о причине, я услыхал от соседей, что это «первый студент, известный Черкасский». Заинтересовавшись, на следующих чтениях я успел уже познакомиться ближе с серьезным юношей, столь известным в университетском мире.
Недолго спустя пришлось мне возобновить прежнее знакомство, и уже при другой обстановке. Это было у А.С.Хомякова, в том доме и кабинете (на Собачьей площадке), куда стекалось так много людей для обмена мыслей и для споров, откуда выходило так много убежденных хозяином, еще более им раздосадованных; в этом памятном кабинете, где на стол для посвященных выкладывались листы «Семирамиды», и рядом же помещались яйца - битки (для чоканья), привлекал взоры женский портрет, неконченный овдовевшим вскоре мужем, от потолка свешивался звонок на широкой шитой ленте, вдоль стен стояли диваны и при них большое кресло с вытертыми подушками, по углам выдавались десятки чубуков и хитро вырезанных палок, да, безпрестанно входила в двери сердитая девушка со словесными поручениями «от матушки», и все покрывалось звонким хохотом хозяина. Черкасский посещал его столь же часто, как другие, и чаще многих его близких. Из всех старших славянофилов к Хомякову питал и выражал он наибольшую, почтительную привязанность, ему (кажется, единственно) уступал иногда в споре и на него охотнее ссылался, не терпя никаких других авторитетов. В то время князь готовился к экзаменам на магистра (диссертацию «об Юрьеве дне» не успел он ни защитить, ни даже написать вполне, ни напечатать в отрывках). На одной из бесед, которую помню, шло дело о слоге и языке современников. С обычною веселою шуткой, Хомяков заметил, что князь держится несколько архаичного стиля и любит церковно-славянские обороты, даже в живом разговоре: и правда, это постоянно отличало молодого писателя в первой его литературной деятельности, вскоре затем развившейся, особенно на страницах «Русской Беседы»; а в последующих писъмах его, бумагах разного содержания и во всякой беседе о чем-либо серьозном, очень часто слышались типические выражения древнего языка (их легко заметить и по ним отличить перо или речь Черкасского). Князь соглашался с этим, прибавляя, что от привычки этой не считает он нужным отделываться, да и не может, хотя бы желал. И тут же узнал я причину: мать, занимавшаяся без отца его воспитанием, поручила обучение известному О.М.Бодянскому, и он же готовил князя к университетскому вступительному экзамену. Незабвенный наш старший славист, со всею его глубокою ученостью и со всеми причудливыми странностями, повлиял на юношу, на характер его первых занятий и на самый язык; он постоянно вспоминал князя лучшим своим учеником и, не задолго до собственной смерти, ввел его действительным членом в Общество истории и древностей (последовавший вскоре за учителем, князь не успел ни побывать в заседаниях, ни участвовать в «Чтениях» Общества). Между прочим, Бодянский, как известно, имел много капризных особенностей правописания: их отчасти наследовал Черкасский и, в том числе, например, до конца жизни подписывал свою фамилию «с одним» с. Я помню, как по поводу приведенного разговора о слоге, да и после при многих случаях, князь отдавал глубокую дань благодарности урокам Осипа Максимовича, хотя и признавался, что профессор усиливался завлечь его окончательно в область «славянщины», но потерпел неудачу по «совершенному туману», облекавшему некогда эту сферу и вовсе незаманчивому для живого, государственного ума. Единственно, чтό отсюда интересовало князя на первых порах, это была история Гуса, которую он внимательно читал и обсуждал по изследованиям Елагина и Новикова, печатавшимся в «Чтениях» и «Р. Беседе»; собственных же наречий славянских и истории, изложенной на них, в подлиннике Черкасский не знал и не изучал, обратившись вообще к этой области несколько позже, о чем скажем далее.
После Хомякова, которого князь не только оценил весьма рано по достоинству, но и постоянно за сим оправдывал и защищал своим бойким красноречием, в ту пору, когда одни видели в передовом человеке лишь поэта, другие «неглубокого» оратора гостиных, третьи «досадного» спорщика, - после него в знакомствах, которые сменялись на глазах наших, князь наиболее сошелся с И.В. К и р е е в с к и м. Точкою их сближения виднее всего выдавался «европеизм», до конца жизни отзывавшийся в былом издателе «Европейца», в уме же деятеля молодого еще царивший со всем возбуждением и питавшийся горячим изучением западных политиков. Из числа сих последних мы запомним Токвиля и Монталамбера; напомним и замечательные «политические обозре-ния», которые помещал князь в «Русской Беседе». Оба «европейца» перебрасывались своими вескими суждениями по вечерам (у Трех святителей в доме Киреевского), за шахматною доской, которую оба равно любили: со стороны одного слышалось сомнение и разочарование, за то другой полон был участия к интересам западной жизни. Впрочем, это участие далеко не выражало собою сочувствия: в князе Черкасском это было скорее желание померяться с соперником, мало-по-малу определявшимся для России; это было признание мощных неприятельских сил и оценка той упругости их, с которою давно уже приходилось состязаться и надолго еще предстояло бороться русскому человеку. Почти тоже направление, хотя уже более литературное, чем научное, привело князя от Киреевского к матери его, А.П.Елагиной, к этому долголетнему, живому центру всех поэтических и литературных преданий из блестящего периода нашей «европействовавшей» словесности. В младшем её сыне, Черкасский, сам того не ища, нашел навсегда страстного последователя мнениям ввглядам и даже выражениям: Н.А.Елагин, до конца жизни недавно прекратившейся, оставался самым верным приверженцем горячо любимого им князя. Заметим кстати, что, по мере роста в своем развитии и влиянии, князь приобретал «поклонников» весьма многих. К сожалению, между ними часто оказывались люди праздно его хвалившие, или искавшие попасть каким-нибудь своим боком в ореол его славы, или попросту находившие рассчет им пользоваться. Облепляя своею массою крупного деятеля, как облепляют мухи все сладкое, обыкновенно они образуют в охват его и порою даже на нем самом какую-то, чуждую его природе, оболочку сквозь которую трудно бывает иногда пробиться связям искренним, отзыву прямому и слову правдивому, вообще же такому воздействию, которое принесло бы пользу для самого деятеля. Князь отнюдь не искал подобных поклонников, но весьма терпел их близ себя; не отталкивал, не отстранял ничьих возражений, тем больше, что сам любил и как никто умел спорить, но, при всем том, ему видимо нравилось, когда с ним соглашались или даже подчинялись его мнениям, Тем выше ставим мы таких безкорыстных приверженцев, каких нашел себе князь - среди общества в Елагине, среди варшавских дел в Ф.Ф.Кокошкине и М.Л.Людоговском, среди Московской Думы в покойном В.М.Лосеве: то были самые близкие свидетели его деятельности и точные исполнители его начертаний, и они безспорно заслужили этим добрую у нас память. Гостиная старушки Елагиной, в последних 40-х и первых 50-х годах вмещала все лучшее из московского общества, все умное и образованное ученое, литературное и художественное: тут был и Соболевский, и Чадаев, и Грановский и все «западное». Горючего материала было много, много представлялось предметов и поводов для спора славянофилам, в среду которых уже входил и постепенно втянулся Черкасский. Но, тогда как К.С.Аксаков, во всех подобных случаях, прямо шел на смертный бой, Ю.Ф.Самарин намеренно завлекал противников под лезвее своего тонкого анализа, а Хомяков любил их даже «стравливать», любуясь со стороны и от души смеясь плодам своего труда, - князь, напротив, всегда почти устранялся при этом от споров и охотно отшучивался. Его скорее можно было застать в горячих прениях с Хомяковым, и с К.С.Аксаковым, и с прочими «сотоварищами», чем с прямыми противниками. Обдумывая причины тому, со временем мы убедились, что здесь действовал не столько помянутый «европеизм», ради которого одно время завлекали князя усильно на свою сторону московские «западники», но с которым он не прочь был бы бороться и позднее действительно столкнулся, сколько - употребим это выражение - здесь действовал экономический разсчет сил: свои силы берег князь для важнейшего, чего инстинктивно ожидал в своем будущем; а чужие силы - в наличных представителях борьбы - казались ему несоразмерны с его собственными, не на столько вызывательны, чтобы подвигнуть его из спокойствия; с ними могли успешно бороться и другие, и другие скорее даже могли разсчитывать на победу. Короче, среди тогдашних гостиных, противники не имели характера политического - в собственном его смысле, ни общественного, который тесно граничил бы с политикой или хоть с политической стороною народной жизни; а эта политическая сторона, она-то и воспитывалась, она и росла тогда в развитии князя. Можно сказать, он выжидал себе соперника по образу и подобию, и он нашел такого, с тех пор как начал издаваться в Москве «Русский Вестник», политические статьи которого перешли скоро в «Московские Ведомости». Нападения на славянофилов, на так называемую «русскую науку», «русское направление» и т.д. совершены были отсюда на первых же порах, с истинною жестокостию: мы помним хорошо действие этой всесокрушавшей силы, спешившей отстоять достоинство Западной Европы и значение общечеловеческой науки. Когда появилась известная статья об «анти-историческом направлении» (разумея под ним славянофильское и русское), кто готов был к борьбе, тотчас же выступил с ответом: то были Хомяков, К.С.Аксаков, Самарин и пишущий эти строки. Черкасский не только не спешил тогда отвечать на что-либо, даже нисколько не волновался и не готовился; он посмеивался и даже подшучивал, сопровождая слова свои советами: «Напрасно; вы смотрите на предмет слишком серьезно и не так беретесь за прение. Вы не удивите их логическим анализом, не убедите обстоятельным знанием; если же так, вы только отпарируйте; найдите комическую сторону, - а она есть; ссылайтесь на нее, как можно короче, но чаще, и твердите и выставляйте всем на показ то неразборчивое оружие, с каким нападают на славянофилов; в конце концов, необходимо вам получить своего противника смешным, то есть в истинном его свете». Но вот мало-по-малу, в беседах московских, а за тем и в сферах петербургских, начали разгараться вопросы о положении нашего крестьянства, при «Р. Беседе» появилось «Сельское Благоустройство» и вскоре сам Черкасский попал на страницы «Р. Вестника», прямо под меч его редакции. Куда девались советы, шутки и смех князя! Он сделался серьозен, он был даже смущен. Отзывы о нем росли и раздавались в рупор. Явились готовые враги, подхватывали и разносили в тульских имениях, на съездах, на выборах готовились князю неприятные истории. Он отвечал, как мог и как все ожидали, но, прибавим, отвечал неспокойно. «Тут уже не в речах дело и не в статьях», говорил он, «тут нужно отвечать самим делом; я докажу им (кому?), что я не крепостник и не западный либерал». Самое дело это, столь известное, наступило в государственной практике несколько позже по времени; мы упреждаем его в своем очерке для того, чтобы напомнить первые, так сказать, публичные отношения князя к литературе и общественному мнению. Знаем также, что к деятельному участию в обширном «крестьянском вопросе» Черкасский готовился раньше и уже давно: и в теории, средствами науки и образованности, и в личной практике, как составитель весьма определенного, хотя недолго существовавшего в Туле кружка доброжелателей крестьянству (1847-48), и как хозяин-собственник, достаточно крупный с того периода, к которому мы еще вскоре вернемся. Но для последних 50-х годов, затронутых сейчас нами, мы можем утвердить столь же положительно, что вызовы, задевшие князя колко и несправедливо, в статьях печати и во мнениях русского общества, немало подействовали на решимость его и окончательно выдвинули его на публичное поприще, на котором стяжал он себе первую достойную известность и с которого пошел дальше твердыми шагами. Он получил здесь лучшую почву для доказательства своих убеждений, он дал этим лучший ответ своим противникам, общественным и литературным. По нашему мнению, достоинство соперников измеряется именно тем, на сколько они под конец спора могут сойтись друзьями и единомышленниками. Так было и в настоящем случае: исходившие из двух, повидимому противоположных, направлений и лагерей, оба соперника, о которых теперь говорим мы, сблизились тесно между собою впоследствии, сблизились и во взглядах, и в деятельности, и в отзывах друг о друге, и даже в личных связях. Особенности каждого из них остались во всей силе, и жизненная практика одного, и литературный кабинет другого; но, если наше поколение знает двух политических деятелей, наиболее сродных по целям, наиболее для России влиятельных и окруженных одинакими врагами, то это именно они двое. Счастье, что таков последний результат их взаимнодействия друг на друга; но все-таки любопытно будет сравнить со временем, на сколько этот путь их борьбы и сближения изменил Черкасского, на сколько нынешняя редакция «Московских Ведомостей» ушла вперед от «Русского Вестника» первых годов.
Возвращаясь после этого отступления, вспоминаем что, будучи со всеми, как говорят, хорош, князь, кроме Хомякова, Киреевского и Елагиных, долго время ни с кем особено не сближался в кругу славянофилов, а тем менее западников. С К.С.Аксаковым по причине очень простой и известной: Аксаков был слишком серьезен в занимавших его вопросах и, будучи младенцем в душе, не мог однако же выносить ни игры, ни шутки каким-нибудь предметом, а между тем шутка вопросом беседы и игра словами была постоянной наклонностью князя. От того, при встречах, роли их совершенно переменялись, и весьма странным образом для взгляда, неопытного психологически: Черкасский выслушивал Аксакова всегда весьма серьезно, молчаливо, скромно, как бы ожидая иначе опасного взрыва; Аксаков же относился к речам князя с постоянной улыбкой, предполагая за ними более или менее шутку и заранее ее прощая. С Ю.Ф.Самариным отношения князя первое время были весьма сдержанны и почти что холодны; в этом была опять своего рода экономия сил: двух хороших друзей зараз иметь нельзя, а Самарин был теплым другом Аксакова, и только смерть последнего, так сказать, освободила его чувства. Тогда-то, отчасти по особенному случаю (когда болезнь одного дала повод другому доказать теплоту дружбы), всего же больше при завершении крестьянского и с подъемом польского вопроса, Самарин сошелся тесно с князем, и имена их, втроем с Н.А.Милютиным, сделались неразлучны.
Очень важны для характеристики князя Черкасского отношения его к русской истории или, правильнее, к школам ее изучения и понимания. С умом светлым и строго-систематическим, он был, однако же, совершенный враг всякой педагогики, методологии, а потому и школы в науке и гелертерства. Будущий устроитель судеб славянства, от Бодянского (по самому характеру этого ученого) не мог он получить сведений точных, вполне определенных и строго-систематических, - ни в области славянства и в ее древностях, ни в области истории русской. За то самое лучшее, чтό мог сделать Бодянский, это - подвести к летописям, заинтересовать древними памятниками, приучить к чтению и обратить к Карамзину: это и выполнил учитель, тем успешнее, что сам веровал и присягал тому же. Черкасский вырос на Карамзине, у него перенял серьезность отношения к древности, солидность взгляда, степенность и литературность изложения. Вместе с сим, он приобрел значительную свободу воззрений, отличавшую нашего лучшего историографа, опасение всякой тенденциозности и потому отвращение от новейшей «московской школы» его эпохи. Естественно, как и следовало ожидать, от Карамзина перешел он прямо к Погодину, его (в деле истории) всегда внимательно читал и слушал, хотя и не сходился с его политическими воззрениями, в особенности на славянский вопрос; а от Погодина еще прямее и скорее обратился к И.Д.Беляеву. Замечательно это постоянное, глубокое уважение его и доверие к сему последнему, к ученому, которого, конечно, славянофилы ставили всегда очень высоко, а наука начинает теперь ценить повсюду, но которого в ту пору чуть не «загнали» своим высокомерным пренебрежением рьяные школяры и сухие пропагандисты узеньких теорий. Казалось, частое повторение о «государственном наряде и строе» скорее могло бы завлечь государственный ум князя в сторону этих новаторов, тем больше, что Беляев по каким-то недоразумениям, был долго врагом Бодянскому: вышло иначе, и живое чутье народного смысла в русской истории сблизило князя по преимуществу с Иваном Дмитриевичем. У него бывал князь очень часто (в тесном, почти убогом жилье на конце Проточного переулка под Смоленским рынком), сиживал долго по приемным воскресеньям, выслушивал терпеливо чтение длинных столбцев, аршинных актов и сотни беляевских статей, вытвердил «Историю крестьян на Руси» и громко утверждал всегда, что самыми точными и дельными сведениями о русской общине обязан он Беляеву. Это и помогло князю много при последующем решении крестьянского вопроса.
Вот главнейшие элементы и связи, участвовавшие в развитии Черкасского после его университетского образования в кругу славянофильском и пред выходом на обширную сцену деятельности.
Но, перед сим выходом, наступила для князя важная перемена в жизни, эпоха, в которую и мы получили особенный случай узнать его близко. Это была его женитьба. В высшем круге тогдашнего московского общества и в родственных, близких сношениях с петербургскою знатъю, выдавалось семейство Васильчиковых, выдавалось сколько лучшим тоном, столько же патриархалъной строгостию семейных начал и порядков, глубокою рели-гиозностью, богатством хозяйства и благоустройством дома, а вместе значительной образованностью, которая открывала ласковый и лестный прием всем видным ученым, литераторам и художникам и даже чаще им, чем форменным визитам и чопорным посетителям раутов. Здесь можно было встретить и Хомякова в полурусском платье и поношенном коричневом сюртучке оригинального покроя, и К.С.Аксакова в его неприхотливом наряде, и Гоголя с нависшими прядями волос, в яхонтном бархатном жилете, забрызганного снизу до колен грязью от калош, и Бодянского в допотопном фраке, спорившего ловкостью походки и приемов с Беляевым, и благообразного Шевырева с изящным Грановским, сменивших петербургские посещения Плетнева, и скромных тружеников всякой отрасли науки и искусства и все это рядом с особами или великосветскими фигурами, невольно жавшимися и добровольно терпевшими подобное сообщество из уважения к хозяевам. Отец знатный, уважаемый и светски-вежливый старик; представительная хозяйка-мать, некогда любимица и фрейлина императрицы Марии Федоровны, поглощенная заботами о доме, отлично ею веденном, и о детях, всем ей обязанных, приветливая ко всем и расположенная на добро всякому; красавица-дочь, вышедшая за графа Баранова; старший сын, отличный студент и кандидат университета, столько известный впоследствии своим самопожертвованием на благо горячо полюбивших его черногорцев; наконец - младшая дочь. Екатерина Алекееевна... Свадьба была в подмосковном именьи Васильчиковых (Подольского уезда) в кругу ближайших родных и друзей дома, в сельской церкви и в деревянном доме усадьбы, как сейчас помним - вечером, в ясный летний день.
Простота загородной обстановки, деревенское житье, без чинов и с ежедневными прогулками, все это, сближавшее гостей и сожителей, дало возможность и нам короче узнать князя Черкасского, возобновляя и оживляя прежние с ним сношения. Впоследствии нам оставалось только поверять свои впечатления и подкреплять еще больше убеждения, однажды и прочно установившиеся в ту пору. Не будем повторять того, чтό вынесено нами отсюда и уже обрисовано отчасти выше, - о талантах и внутренних свойствах князя; о других же приемах и манерах, более внешних, скажем еще ниже. Отметим здесь только то, чтό подвергалось часто превратным толкованиям, из преувеличенной похвалы и незнания, или из затаенной зависти и вражды. Так князя считали и считают многие холодньм, положительным человеком практики, человеком сухого и политического расчета, даже материальных выгод и себялюбивого успокоения. Начнем с того, что эта пресловутая прак-тика кн. Черкасского была практика крупная: она метила на устройство народного быта в самом обширном размере на участие в государственном распорядке, на политическую роль; метила и шла с твердым спокойствием к этим целям, сознавая и силы свои, и способность, но никогда самой лучшей цели не добивалась и не навязывалась для нее усильно. Поприще деятельности, размеры успеха, ступени отличия - сами отыскивали князя и давались ему: в этом состояло особенное его счастье, платившее ему за его достоинства. Ни мелочей, ни дробных расчетов в его планы не входило: они прилагались ему, как «приложатся» всякому, идущему путем «царственным».
Помним живо из той же «деревенской» жизни, нас поразили в нем две черты. Во-первых, кажущийся практик вовсе не спешил на деле явить собою образец усердного, заботливого или ловкого хозяина, хотя представлялось много к тому поводов и хотя богатые именья новых родных прямо «предлагались» его «опытному» распоряжению. Напротив, именно теперь, когда миновала крайность, руководившая некогда попечениями студента, моло-дой хозяин оказывался порою не только безпечен, но даже ленив на подъем. Вторая черта касалась народного или, лучше, нашего крестьянского быта. Политико-эконом, ученый, следивший исторически судьбы крестьянства, человек, и теорией и государственным взглядом смотревший далеко вперед - к благоустройству народного быта, удивил нас тем, как мало за пределами своего тульского хозяйства, знакόм он был в ту пору с простейшими элементами и мелкими отличиями нашего крестьянского, мужицкого, деревенского быта, в разных его видах по областям России. Не говорим чтобы он не ведал «народного», более или менее общего и обширного, частью отвлеченно, частью теоретически и даже исторически познаваемого быта: он не знал многого в наличном, обиходном, житейском и дробном. У нас привыкли все раздувать фразами, и мы предчувствуем в прессе характеристики кн. Черкасского, с предисловиями в этом роде: «Готовясь на служение подвигу, поглотившему всю его жизнь в жертву меньшей братии, князь долго и глубоко изучал крестьянский быт, с коим тесно связан был от детства и выступил отсюда впоследствии во всеоружии знаний»... Берет невольная досада; мало, что ускользает отсюда правда, которая всегда должна поучать нас в биографии крупных деятелей: отсюда ускользает самое очаровательное - живой образ человека. Напротив, тем более чести покойному князю, что он со временем старался дополнить недостававшее ему и любопытствовал распросить о том у первого близкого человека, не пропуская удобного случая, усаживая перед собою и приглашая «поговорить о делах» любого, будь-то огородник или садовник, староста и содержатель постоялого двора, сельский лавочник и кустарный промышленник, заезжий торговец или старовер. При скудости на-шего запаса, и нам случалось сообщать ему немало подобных ответов на расспросы. Мы приведем еще пример из области тесно слитой с крестьянским бытом, - из народного творчества, В ту пору заняты мы были собиранием духовных стихов, записывая их из уст; князь прихаживал сам, чтобы посмотреть и послушать певцов, наблюдал, как записывается и чтό из запи-санного слагается. Но здесь у места повторить примечание, брошенное выше мимоходоим: нас поражала всегда в Самарине и Черкасском эта разумная и размеренная экономия сил (назвать иначе не можем), Самарин порою еще вырывался отсюда, еще поддавался увлечениям и чаще старался казаться расчетливым на силы, чем был в самом деле; Черкасский же вполне умел владеть капиталом этого рода. Хомяков не любил расходов и трат, но не был экономен ни в занятиях, ни в речах, ни во времени, ни в порывах, ни в борьбе. Черкасский не был скуп, значительно был безпечен в доходах и расходах и - однако - в высшей степени был умерен и экономен на употребление сил своих и на деятельность.. Мы уже говорили, как он уклонялся с молоду от лишних споров и столкновений, хотя вообще любил их и умел вести, а делал это именно из расчета сил: таков же был он в своей любознательности, выбирая предметы только нужнейшие, и в ту меру, и на то время, когда необходимость настояла ближе. «Это в высшей степени интересно и важно, трудитесь, я готов помогать, но - это не мое дело, и я очень благодарен вам, что вы меня ознакомили скоро и кратко, давая свободу оставить вашу область и обратиться к моей собственной», таковы были его речи в большинстве случаев. И так он берег свои силы, так копил их в однородную массу с самой строгой определенностию, дабы после направить их на один пункт, нужнейший ему и важнейший. Свойство это знавали мы и за несколькими другими, одинаково крупными лицами, хотя далеко не за всеми из них и всего меньше изъ круга славянофилов.
Говоря о новом семействе, куда вступил князь (детей он не имел), нельзя промолчать об отношениях к тому, из которого он вышел, в особенности к матери. Серьезная и строгая по наружности, хотя в душе очень добрая, замечательно скромная и молчаливая, впоследствии глухая, старушка-княгиня проживала в Москве. Сын платил ей почтительностью и привязанностью, ред-кой в наше время; долгие годы, он не пропускал дня, чтобы не посетить ее. А временем он дорожил.
Если собрать разбросанные у нас выше черты кн. Черкасского и вспомнить обучение его у Бодянского с последствием разных архаизмов, патриархальность отношений его к собственному семейству, вступление в семейство новое, столь же патриархальное, отвращение от юных школ в русской истории и тесные связи со школой старшею, привязанность к Погодину и Беляеву, а наконец развитие в кругу славянофилов: тогда для всякого стано-вится ясно, что и по склонности, и по воспитанию, и самому лучшему периоду развития, условившего всю грядущую деятельность князя, он был преимущественно консерватором и принадлежал к так называемой «московской партии старой». А между тем, может статься, никто еще не шел так прямо и решительно, как он, на встречу реформ, политических и народных, никто из его современников не выполнил реформ на практике с таким разноо-бразием, и никто столь разновидно не содействовал реформам нынешнего царствования. Убеждаемся еще раз, что красота цвета и обилие плода зависят наиболее от глубины корней. Новая Русь тем и счастлива, что может еще уходить глубоко своими корнями в древнюю. Но тем любопытнее напомнить, что в высших сферах считали князя каким-то красным либералом, а в то же время пресса и ходячая молва интелигенции провозглашали его отсталым администратором и деспотом.
Деятельность кн. Черкасского заметно располагалась всегда крупными периодами, если угодно приемами или слоями, между которыми образовались, обыкновенно довольно значительные промежутки, посвященные на роздых и, как говорится, на «собирание себя», то есть на сбор сил в отчетность пройденному и в обеспечение предстоявшему. После детства и ранней юности, первый период выразился университетом и трудом личного развития в кругу славянофилов: он завершился супружеством. Второй период отдан был крестьянскому вопросу, третий - польским делам, четвертый - московскому городскому устройству, пятый - общему славянскому вопросу и Болгарии. - За первым периодом последовал известный промежуток: Черкасский появился в рядах знати, не толъко по роду, но и по положению; счастливым супругом, видною особой (хотя все еще титулярным советником), влиятельным лицом общества, определившимся писателем, посетителем Английского клуба и вожделенным гостем гостиных.
Мы заметили, что в существенном характере он при этих переходах не изменялся: но не могло не оказаться изменений в наружности, в приемах и обращении, в условной обстановке, в способах жизни и во всех прочих внешних чертах, не столько рисующих образ человека, сколько вставляющих его в известную определенную рамку. Начиная с той первой минуты, как мы узнали князя студентом, до его положения женихом, князь был весьма худощав; очки плотно надвигались на глаза и держались к верху; голова была приподнята, и взор был устремлен прямо; лицо, довольно бледное, окаймлялось тонкими бакенбардами; выражение на нем не столько было строго, сколько со-средоточенно и сдержанно; сперва воротник, потом стоячие воротнички, сперва вицмундир, потом узкий сюртук, все это плотно застегивалось или как-то подтягивалось, почти вздергивалось; к нему шло латинское выражение strenuus, русское «в струнку»; ни малейшего послабления себе в чем-либо, вялости, распущенности, лени; походка легка, быстра и решительна; приемы скромны, но не застенчивы, ровны и непорывисты, голос ясный и приятный, хотя несколько углубленный внутрь и постоянно в нижних тонах; речь, как всегда, текуча и увлекательна; но звонкого смеха, тем паче громкого хохота, как и после до конца жизни, не было слышно никогда, и это глубоко отличало князя не только от Хомякова, но даже от К.С.Аксакова: это заменялось каким-то смехом «внутренним», оригинально смеявшимися и игравшими глазами; шутка очень часто была колкою, но не столько насмешливою, сколько внушительною. В промежутке после первого периода, обозначились противу прежнего перемены; лицо несравненно белее и свежее, на нем заиграл румянец; походка как-то скользила, и одна нога шаркала вперед: он входил в комнату почти неслышно и показывался вдруг, напоминая о появлении легким шарканьем. Выражение лица приобрело более ласковости и приветливости; тон голоса сделался мятче, улыбка и усмешка появлялись чаще; во всем разливалось заметное довольство; корпус начинал несколько полнеть, хотя еще без толщины; подтянутость и выдержка в струнку сменилась некоторой сановитостью, определилось что-то в роде сана, хотя и не служебного. В речах наступило более самоуверенности и не столько прежней стойкости, сколько новой настойчивости. Князь читал ежедневно, читал бездну и по большей части долго за полночь (прибавим, кстати, что из иностранных литератур читал он по-немецки и всего больше по-французски); вставал потому же очень поздно, около полудня, углублялся в газеты и довольно много делал визитов; обедал с хорошим аппетитом, но неразборчиво в кушаньях, - в них не знал он никакой изысканности и не обращал на них внимания; вина почти не пил. К сожалению (чтό впоследствии силъно повредило его крепкому здоровъю) он весьма много сидел, постоянно употреблял экипаж, не любил в городе верховой езды (пользуясь ею только в деревне, для осмотра работ) и никогда почти не ходил пешком. Блестящий и значительно колкий ум его, щедро разсыпаемые в речи богатые сведения, красноречие непрерывавшееся в быстром течении, спор бойкий, остроумный, находчивый, доступность всем и каждому, любезность в обращении, далеко превышавшая обыкновенную вежливость, - все это совершенно очаровывало каждую сферу, в какой только появлялся князь, от великосветских гостиных до клубных вечеров, от заседаний ученых обществ до дружеских бесед в маленьком кружке, от дворянских и всяких собраний до де-ловых переговоров с подрядчиками или крестъянами. Ю.Ф.Самарин, в равной мере (хотя не одинаково, по-своему) красноречивый, вдавался в глубокий анализ, входил в положение собеседника и безпрестанно возвращался внутрь себя; он постоянно трудился над собою, был неумолим и даже жесток к самому себе, личными жертвами питал силу своего влияния и, вырабатывая что-нибудь вне себя, прежде всего, вырабатывал себя самого. Ничего подобного не задавал себе Черкасский задачей, не вступал в подобные роли, не допускал сторонним подмечать внутренней своей работы и не думал входить в расположения других. Он весь был наружи, но не в смысле откровенности, разоблачающей личные тайны, а скорее как цельный, как будто сразу навсегда отлитой металлически, в непроницаемой и неуязвимой броне самоуверенности. Избранного предмета держался он объективно, не сходя сам и не позволяя сопернику или собеседнику сходить с занятого поля. Он мог быть толъко победителем и там лишь вступал на арену, откуда уверен был выйти с торжеством; но, торжествуя, не был однако же, неумолим и сопровождал само-го проигравшего готовой снисходительностью. Любезный образ, очаровательная фигура: как будто доселе между всеми нами, и долго незаменимо будет место, оставленное по смерти праздным.
http://www.ruskline.ru/analitika/2010/06/01/knyaz_vladimir_aleksandrovich_cherkasskij/
|