М. Лермонтов

I

Отец Георгий Кожин навсегда покидал город. Надоели ему длинные и ровные, как нитка, улицы — с едкой белой пылью и беспокойно стучащими мостовыми, высокие однообразные дома-казармы, постоянная замкнутость — словно в четырех стенах — в площадях и улицах, загороженных отовсюду домами и высокими заборами, среди шума и стука, без далей — за город, на синеватую степь и маленькую тихую речку. И надоела ему городская жизнь — вся строго собранная в маленькие бездушные формы и безрезультатно разошедшаяся в них... Надоел постоянный шум собравшихся вместе многих людей, говоривший обо всем, что происходит на свете, но — никогда ничего не изменивший на свете... Потянуло в даль, как тянет узника в лазурное царство весенняя степь... Потянуло к тому безграничному простору, который так часто стоял пред очами в юности, — где можно было проявить свои силы, в каких великих и необычайных формах они ни выразились бы... На свободу и дело потянуло отца Георгия... Он был еще молод, и жизнь не успела закрепить в нем близоруких и животных привычек, которые гноят человека при жизни и бесследно стирают с него печать бытия, как только крест на могиле его похилится и разрушится, и маленький бугорок земли сравняется с остальною землею и зацветет простенькими белыми цветами... Он был еще молод, и в нем теплился святой и благородный "человек". И, поэтому, когда подошел к нему порыв — оставить город и ехать "на дело", он встряхнулся весь и ожил...

С самого утра в доме стояли шум и крики. Люди бегали по всем комнатам — сдвигали все со своего места и думали о том, как все это можно было бы уложить получше... Постепенно в столовой комнате — большой и высокой — появлялись увязанные в далекий путь вещи... Необычайно громко раздавались в пустой зале торопливые шаги, и голос, спрашивающий что-нибудь, гудел в нем свободно и звонко. И над общим беспорядком, царившим в доме, медлительно и точно отбивали свои удары еще не снятые со стены часы и напоминали всем о прежней жизни, полной порядка, аккуратности и мелочности...

К вечеру вся столовая была загромождена вещами. Только в кабинете отца Георгия оставались неубранными стол и кресло. Кухарка вышла на крыльцо и закричала вниз, в темноту, какому-то Ваське, чтоб он позвал ломовых... Ломовые скоро пришли — в стучащих, как дерево, сапогах и с общими, словно деревянными, движениями... Они, стараясь делать все осторожнее и тише, — громко стучали на каждом шагу и били об углы выносимую мебель...

— Кажется, все, — облегченно вздохнула жена отца Георгия, Нина Константиновна.

— Кажется, все, — отозвался тоже уставший отец Георгий.

— Ну, Ипатьевна, они пусть едут на вокзал и сносят вещи. А ты, немного погодя, отправишься туда на извозчике и сдашь вещи в багаж... — приказывала Нина Константиновна кухарке.

На улице послышался стук о каменную мостовую: подводы с имуществом Кожиных тронулись...

Ипатьевна тоже скоро уехала; и отец Георгий с женой остались одни в пустом доме... Они ходили из комнаты в комнату, взявшись за руки, и, как дети, смеялись и радовались тому, как звонко отдаются во всех углах молодые шаги их, и как по-праздничному светло в их доме...

— Весело! — говорил отец Георгий.

— Весело, — соглашалась матушка.

— Что-то мы сделаем с тобою? А?

— Что-нибудь сделаем!..

— С тобою, конечно, сделаем! — и отец Георгий особенно громко и весело стучал по полу, и звук шел — далекий и звонкий — по всем комнатам...

...Они выехали из дома, когда на кафедральном соборе часы прозвонили три четверти одиннадцатого. Было темно: на небе стояли весенние облачка и набрасывали на землю совсем черные тени. Кропил маленький дождь и было свежо в воздухе.

Вокзал сверкнул пред ними длинным рядом огней. Запахло нефтью и гарью. Где-то на путях сталкивались вагоны и отрывисто свистел паровоз...

— Скоро поезд придет? — справился отец Георгий у носильщика, забиравшего его вещи.

— Так точно: подходит! — ответил тот.

В вокзале было мало народа. Все, как это обычно бывает, были словно одеты одною одеждою путешествующих, под которой нельзя разобрать: кто, куда, зачем едет? Близкий приход поезда обнаруживался сильно: мелькали носильщики с вещами в руках, пассажиры беспокойно смотрели в окно — в глубокую темноту, готовые выбежать туда при всяком известии о приходе поезда...

А поезд — товарно-пассажирский — подошел к вокзалу тихо, и только яркие передовые огни его резко прорезали ночную темноту за окном. Двери на платформу быстро отворились, и пассажиры, толкаясь и крича, начали протискиваться к поезду.

Отец Георгий с женой заняли в последнем вагоне небольшую лавочку. Здесь, как и в вокзале, было мало пассажиров: рядом, на двух смежных лавочках, спали двое мужчин, закрывшихся с головою одеялами, в углу сидела женщина с ребенком. Около лавочки, занятой отцом Георгием, было открыто окно. Огонь от фонаря проникал наружу, но там темнота поглощала его и была оттого особенно черная...

Поезд скоро тронулся. Мимо окна проплыли вокзальные огни и на мгновенье залили собою внутренность вагона. Потом нахлынула тьма, побежали стучащие однообразные звуки из-под колес, и заколебался — неярко и неровно — золотистый огонек вагонного фонаря. Дождь пошел наискось и начал попадать в окно.

— Ниночка, хочешь спать? — спросил отец Георгий.

— Нет, я посижу!..

Она придвинулась к окну и, облокотившись, стала смотреть в темноту.

— Хорошо теперь в поле! Мы приедем на хутор на другой день Благовещенья. Самая весна начнется... В городе я уж и забыла, какая весна бывает...

— Да, по весне приедем, Ниночка! Только что-то будет: и хорошо, и жутко!..

— Оставь! Все будет по-хорошему!..

— Прежде вот читали мы про идеальных пастырей. Как то теперь придется выполнить те идеалы в действительности!..

— Выполним, ГOра!

— С тобою — пожалуй выполним! — согласился отец Георгий и замолчал...

II

Всякий раз, как отец Георгий обращался назад — к своему прошлому, он обыкновенно видел себя там с пытливым задумчивым лицом. Эта задумчивость появилась в нем давно. Когда-то, еще в семинарии, он гостил в имении своей тетки. Имение было степное: барский дом стоял у самого начала полевого раздолья, а сзади него ютились белые хаты хутора. На противоположной стороне за хатами, между бледными поникшими вербами, подымалась небольшая церковь. Однажды вечером сидел он у окна и смотрел в даль, как таял пышный летний день, и одевала мир тенями короткая белесоватая ночь. Степные дали уже слились, и от них несло прохладой и травой. В это время приехал из дома работник и привез печальную весть, что барыня, мать Георгия, умерла. При этом известии он остался в том же положении, у окна: только подернулось пред ним густым туманом вечернее поле, и погасли вдруг далекие чистые звезды... Он как-то мгновенно ушел в себя. В молодой голове поднялись один за другим вопросы... Они вставали, как преграда, там, где прежде было ровно, и затрудняли мысль, и она проходила сквозь них — робкая, спотыкающаяся, страдающая...

Долго стояли в душе его эти вопросы. И было лицо его постоянно пытливое и задумчивое...

И этот порыв к разрешению вставших в душе его вопросов стер — незаметно и начисто — все явления жизни, свершавшиеся около него.

И все, проходившее мимо него и задевавшее его, бессознательно складывалось в его душе — и он рос, как дикая яблонька у склона горы — под жаром вечерних и утренних зорь, под зноем летнего дня, под дальние громы и тихие дожди. И как в мелкой кудрявой листве яблоньки оседали таинственно и просто — дальние громы, тихие дожди, ясные зори, — так и в нем складывались незаметно случайные встречи, долгие думы, неясные порывы... Он рос, и с каждым мгновением все более и более у него было силы, и эта сила стояла уже недалеко от жизни, надвинувшись на нее, как горный могучий поток — над долиною...

В эту пору созревания сил он женился. Первая встреча его с будущей женою произошла случайно. Он гостил у своего товарища по семинарии — в глухом селе средней России, среди лесов и болот. Однажды, возвращаясь с охоты вечером, он запутался в многочисленных лесных тропинках и, решив, что все равно — верного пути ему не найти, пошел без дороги, вдоль какого-то болота. Над лесом всходила луна. Деревья стояли серебристые, тихие, зачарованные. Он выпачкался в грязи и намочился о ветви, полные росы. В ногах чувствовалась усталость. Маленькое изящное ружьецо, подарок сестры, резало плечи. В одном месте он начал подниматься на возвышенную лесную полянку, всю окруженную белесоватыми березками, когда в стороне послышались плески и шум воды: очевидно, недалеко была мельница. Он быстро сбежал с горки и торопливо пошел по направлению к невидимой мельнице. Лес скоро поредел, и между высокими темными ольхами побежала пешеходная тропинка. Она привела к плетню какого-то сада и ловилась около него — все ближе и ближе к шуму воды... Наконец, он вышел на открытое место; ольхи отошли далеко по сторонам, а посредине, по белому песку, побежала дорожка. Она переходила по мостику, чрез канаву, во двор — большой и неогороженный, и там терялась... По одну сторону мостика шумела низенькая черная мельница, полуприкрытая старой ветвистой вербой, по другую — по берегу канавки — тянулся ольховый молодняк... У канавы, под молодыми ольхами, он увидел огонек и людей: что-то варили на тагане и весело смеялись. Он подошел и кашлянул. Смех прекратился.

— Здравствуйте! Скажите пожалуйста, как пройти на Липяги?

— На Липяги? — голос спрашивающего мужчины, молодого, в белой офицерской форме, задрожал от смеха... — Да вы оттуда шли! И, кажется, далеко ушли уже. Верст десять...

— Запутался. Охотился, а тут стемнело. В лесу дорожек много, ну я и не попал на свою...

— А что же у охотника не видно добычи? — спросил молодой задорный женский голос из тени широкого ольхового куста.

— Оставь, Валя! — остановил его другой, такой же молодой, — из другой ольховой тени. — Куда вам идти теперь в Липяги! — обратился он уже к несчастному охотнику. — Оставайтесь у нас ночевать... Вы голодны?

— Благодарю вас... Немного — да!

— И отлично. У нас сейчас галушки будут готовы. Вы едите галушки?

— Ем.

— Прекрасно. Располагайтесь, как вам угодно.

Он остался. И потом этот тихий вечер под ольхами, у канавы с песчаными бережками всегда был в его памяти — такой благодатный и светлый... Офицер был хозяин мельницы, а две барышни — его сестры. Старшая из них — с кроткими синими глазами, высоким открытым лбом, мягкими тонами речи — стала его невестой...

То под длинными густыми тенями ольх и берез, то на недалеких песчаных горах, то на зеркальной глади мельничного пруда — на лодке — прошло время его жениховства. Здесь произошел обмен мыслей и чувств, здесь образовалось то сильное и кроткое, и святое, с которым они оба вышли потом в жизнь.

Большей частью — вечерами — они уходили в соседние песчаные горы. Пески золотились под последними солнечными лучами, среди них тихо поднимался кагальник, изумрудною зеленью сверкали можжевеловые кусты. Внизу тянулся далеко лес и невнятно шумел вершинами. И вдали — Бог знает где — на серых каменистых горах белели здания какого-то монастыря... Они входили на горы, останавливались на вершинах их и смотрели на далекий монастырь... Нина крестилась на едва заметный острыми дрожащими блестками крест монастыря и обыкновенно говорила:

— Когда я была маленькая, мы часто ездили туда... Если б ты знал, как там хорошо!

На песчаных горах — в виду далекого древнего монастыря — они обыкновенно долго говорили о своих молодых надеждах.

Свадьбу сыграли в том же лесу, на той же старой мельнице. Когда молодые приехали из церкви, был вечер. Небольшой деревянный домик горел огнями. Около мельничного колеса пылал костер из смолистых веток можжевельника, и вода, разбиваясь о колесо, расцвечивалась многоцветными звездочками. Когда молодые подъезжали к крыльцу, старый мельник, дед Севастьяныч, остановив их, посыпал их брачные одежды хмелем и сказал:

— Там барин будет еще вас осыпать, а здесь — я... Расти, родимая, себе на утеху и мужу... не забывай нашу мельницу и мельника Севастьяныча!..

Она — ласковая и сияющая — поцеловала старика. Тот пошел, утирая глаза и бормоча что-то ласковое и нежное...