Поезд подошел к станции, на которой нужно было вставать Кожиным, на рассвете. Только что вышли они на платформу, как к ним подошли два старика-крестьянина.

— Вы не новый батюшка на Лебяжий хутор? — спросили они.

— Да, на Лебяжий хутор.

— Так за вами, значит, подводы тут есть... Две... От общества. Вот вы как уберетесь и, значит, садитесь...

— Спасибо, спасибо... Как же вас звать?

— Меня Иваном Северьяновым Кузнецовым, а его Никитой Васильевым Парамоновым. Крестьяне мы. На Лебяжьем хуторе проживаем...

— Ну, Иван Северьяныч, так-то: попьем мы чайку да и тронемся!

— Хорошо, батюшка! Пейте и поедем!

После чая Кожины пошли смотреть присланные за ними подводы. Это были обыкновенные хуторские повозки, наполненные глубоко сеном и покрытые сверху рогожками.

— Нина, — смотри, как хорошо!

— Отлично, Гора... Давно уж я на сене не ездила... А когда жила на мельнице, то приходилось часто...

— За сеном ездить? — улыбнулся отец Георгий.

— Да. Залезешь на самый верх арбы и едешь. Вся в сене... И заснешь, бывало...

— Ну, Ниночка, — давай укладываться. Иван Северьяныч! Пожалуйста, помогите нам вещи уложить!

— Сейчас, батюшка, сейчас!.. Где ваши вещи будут?

— А пойдемте вместе, и я захвачу что-нибудь.

— Пойдем, Васильич! — пригласил Северьяныч своего товарища.

Вещи были уложены на одной подводе, на другую сели батюшка и матушка.

— Ну, трогай, Северьяныч!

— Пошли-и-и! С Господо-ом! Но! поганые!

И повозки тихо покатились по мягкой высыхающей земле...

— Из города, слышно, едете? — спросил, проехав станционный поселок, Иван Северьяныч.

— Из города, Северьяныч!

— Почему ж, значит, из города? Сами, что ли, пожелали, или уж так нужно было?

— Сам. Надоел город...

— Надоел? Это бывает. К нам на лето паны приезжают, на дачах живут. Говорят: и не приведи Господи летом в городе быть! А зимой, будто, хорошо. И на зиму уезжают опять в город...

— А вот мы к вам навсегда едем: и на лето, и на зиму!

— Да, такое, конечно, дело... А все ж, я думаю — в городе лучше?

— Не знаю, Северьяныч. Мне лучше на хуторе...

— Так... Нно, милые, нно!.. Ишь подлая: супостатничает! — и Северьяныч привстал и ожесточенно начал хлестать маленькую, постоянно перебирающую ушами пристяжную.

— А вот допрежь вас был священник, так все говорил, — хочу в город! Хоть умереть, да в городе. Смерть, говорит, и скука тут. И достиг своего желания: поехал в город лечиться и — умер там.

— А хороший был у вас тот батюшка?

— ...Да как вам сказать, — замялся Северьяныч. — Ничего, можно сказать. Выпивал только. А то бы добрый был. Даже многим помогал...

— Долго он у вас был?

— Да долго. Приехал молодой, а помер стариком: уж совсем седой был.

— Что ж, вспоминают у вас о нем теперь?

— Вспоминают! У нас нету другого священника, ну и крестить кому надо иль хоронить — на другой хутор езжай! Очень даже часто вспоминали его...

— Нет, а так — что вот, мол, был у нас добрый батюшка. Всегда желал миру добра. Жил для мира!..

Северьяныч беспокойно заерзал на своем сиденьи.

— Оно, конечно, говорят... — краснел почему-то он... — Но!.. Нно!.. поганка, опять супостатит, — и снова кнут ожесточенно и внимательно стегал маленькую пристяжную...

— Нина, тебе хорошо сидеть?

— Прекрасно...

— Ты слышала?

— Да, слышала.

— Жутко мне!

— Ну что ты, Гора! Успокойся! Бог даст, все будет у нас хорошо, — и она отыскала руку отца Георгия и пожала ее... Отец Георгий взял в свои руки маленькую белую ручку жены и поцеловал ее...

— Северьяныч! А как звали покойного батюшку?

— Отец Никита был.

— А что, у отца Никиты была матушка?

— Нет, померла она у него... В давних годах померла. Один он был... Во всем доме, значит, один... Работник во хлигеле на дворе жил...

— Бедный! — промолвила матушка.

— Да уж какой бедный! Наш брат, скажем, на миру живет, все у него есть хотя какое-нибудь развлечение. А он — в духовном сане и — один. Бывало пьяненький сидит на скамеечке в садике и плачет: ушла от меня Надя! Остался я... Сильно тосковал он по покойнице!

Дорога — мягкая, почти песчаная — терялась вдали. Отец Георгий молчал, погруженный в свои думы. Матушка смотрела в сторону от дороги, и было лицо ее ясное и тихое, как день. Северьяныч погонял лошадей и тянул какую-то длинную монотонную песню...

— А вам, батюшка, встреча будет, — вдруг обернулся он к своим седокам, — мужики выйдут с хлебом-солью. Наказывали, чтоб не передавать, значит, вам до сроку, да мне сдается лучше передать. Все какое приготовление может у вас будет...

— Какая встреча, Северьяныч?

— Встреча! Мир решил, значит, учинить вам встречу! У гумнов. Встречать вас будут... Версты полторы от хутора. Видите, вон плетни идут и вербы за ними. То оливады у нас. А за оливадами сейчас гумны. Там и хутор недалеко... За вербами не видно церкви. Невысокая она у нас: широкая и приземистая!..

— Так!..

И над повозкой опять стояло молчание... А степь, блестя, уходила по сторонам — просторная, светлая, весенняя... Маленькие бугорки горели яркой весенней зеленью. Порой мелькали золотистые пятна — первые степные цветы. Дул ветерок, и в нем была ласка наступавшей весны. Под тряску езды дремалось. Но отец Георгий не спал и думал о том, как произойдет у него первая встреча с прихожанами...

— Подъезжаем, батюшка! Уж близко гумны. За вербами направо смотрите, — и Северьяныч тыкал кнутом туда, где были гумны.

Повозки повернули вдоль старых плетней, за которыми стояли высокие развесистые вербы — все в легком желтоватом пуху.

Когда проехали плетни и высокие вербы за ними, — открылось большое пространство, желтое от ковыля и прошлогоднего сена. Потянулись гумны... На самом конце их стояла хатка, покачнувшаяся набок, темная, как осенний дождь, дырявая. Около нее толпились люди. Они заволновались при появлении повозок, вынырнувших из-под верб, потом как-то сразу столпились и направились к подводам.

Отец Георгий с матушкой вышли из повозки и пошли вперед...

— Гора, не волнуйся пожалуйста! — просила матушка.

— Я не волнуюсь, — ответил побледневший отец Георгий.

Толпа сошлась с батюшкой скоро. Не доходя до места встречи, она подалась немного назад и выдвинула наперед трех стариков. Двое несли на длинном деревянном подносе хлеб-соль, третий — икону.

— Здравствуйте, братцы! — поздоровался с подошедшими отец Георгий.

— Здравствуйте, батюшка! Здравствуйте, матушка! — зашумели все сразу и вдруг, будто опомнившись, смолкли. А старый длинноусый дед, несший икону, приосанился и сказал:

— Миром решили мы встретить тебя, батюшка, и хлеб-соль с иконою поднести. Будь у нас милостивцем-батюшкою. На том мир тебе челом бьет!

И он поклонился низко-низко и поднес отцу Георгию икону. Отец Георгий взял в руки икону и поцеловал ее. И, не отпуская ее из рук, ответил:

— Из города иду я к вам. Иду, чтобы служить вам по истине... Что будет впереди — не знаю. Но горит мое сердце к вам любовью... Труден путь мой. Но — воля Бога на это!.. Надеюсь, вы поможете мне в моем деле пастыря и священника!

И "мир" склонил голову. Он слышал что-то загадочное и обещающее в этих словах... И в молчании, и в раздумьи пошли они все вперед: батюшка с иконою в руках, за ним — два старца, несшие хлеб-соль и недоумевающие — почему эти "хлеб-соль" не взяты у них, потом матушка и народ. А сзади всех громыхал на своей повозке Северьяныч. Кучка любопытных собралась около него, и он рассказывал ей, что батюшка — добрый, а матушка — молчит, но по всему видно — разумная.

И так, в молчании, вошли они в село и подошли к низенькой деревянной церкви. У самого входа ее опустилась мохнатая ветка древнего вяза и — старая — зеленела новыми весенними листиками. Около крыши задорно и весело чирикали птички...

Отец Георгий вошел по темным шатающимся ступенькам в церковь. Она была совсем маленькая и оттого смотрела уютно. Святые на стенах были нарисованы с добрыми, кроткими лицами, в воздухе пахло ладаном и полевыми цветами.

Отец Георгий вошел в алтарь и благоговейно склонился пред престолом. Престол был тоже маленький, и простая утварь стояла на нем — скромно и свято. Как раз против престола находилось длинное и узкое окно, и сквозь него были видны желтые гумна, пушистые вербы, весенняя распускающаяся степь. В алтаре был старичок-сторож. Он подошел к отцу Георгию под благословение и спросил у него: нужно ли достать ризы? Отец Георгий ответил, что нужно, и старичок-сторож отворил дверцу шкафа, стоявшего в углу, и вынул оттуда синие шелковые полинявшие ризы. Отец Георгий надел их, все пропитанные ладаном, и, оправляясь, стал пред престолом. А в церкви народ в ожидании откашливался и тихо волновался.

Таинственно прошуршала завеса, падая в сторону, и царские врата открыл новый батюшка. Крестьяне закрестились...

Батюшка вышел на средину церкви, полной народа, и — бледный и сосредоточенный — благоговейно возгласил:

— Благословен Бог наш... всегда, ныне и присно, и во веки веков!..

— Аминь! — дрожа, пропел старческий голос на клиросе. Начался молебен.

После молебна отец Георгий не говорил приветственного слова. Крестьяне, выходя из церкви, недоумевали, почему сегодняшняя "встреча" прошла так странно... Старики вспоминали, как когда-то точно так же они встречали покойного отца Никиту, и тот был весел и все время, пока шли к селу, расспрашивал их про хуторские дела...

Они не знали, что пережил отец Георгий за это время — от встречи до церкви. Только он один, страдая, понимал, да чутким женским сердцем чувствовала его жена, что он настраивается на иной новый лад. Что-то перестраивалось в нем из того, что не было еще перестроено, и новые струны натягивались у него в душе одна за другою и крепли. И уже чудилась на них иная песнь — песнь любви и подвига, когда придет пора и ударит по ним ожесточенно и звонко...

IV

Домик, в котором поселился новый батюшка, был общеизвестный. Он стоял на маленькой площади — около церкви и весь зарос деревьями. Место было низменное, и вода находилась недалеко: во дворе батюшкина домика зеленело болотце и росли камыши. Кругом нависли седые мохнатые ветлы. Но народ говорил, что почва на маленькой площади была "ржавая". И, действительно, в батюшкином дворе не было старых деревьев: как только подрастало дерево и начинало своими ветвями выглядывать за двор — на маленькую площадь, с ним вдруг начиналась перемена, — он желтело и сохло, бледные листья свертывались в трубочку, и скоро все дерево стояло твердое и сухое, как труп.

Комнаты в доме были высокие и большие. От наклонившихся к окнам ветвей в них всегда стояли узорчатые тени. Матушка — опытною, умелою рукою — быстро разместила по длинным высоким комнатам привезенную мебель. И уже на другой день после приезда отец Георгий сидел с женой почти в той же милой и уютной обстановке, которую они оставили далеко-далеко, в городе...

Матушка заметила, что в характере отца Георгия за это время произошла перемена; он сделался замкнутее. Уже не слышно было от него речей о жуткости. И она радовалась этому...

Пока в жизни крестьян с приездом отца Георгия не произошло ничего нового. Крестьяне говорили, что новый батюшка — добрый. И как неопровержимое доказательство доброты его приводили рассказы о том, как он приглашал мужиков к себе в кабинет, расспрашивал их о жизни хутора и — угощал чаем. При этом обыкновенно присутствовала матушка: она брала у крестьянина пустой стакан и наливала чаю, и, положив в него сахару, сама размешивала его. И была она при этом такая простая и добрая, как ангел. Некоторые, уходя от батюшки, дорогою умилялись до слез этою добротою и этою внимательностью. И придя в свои низкие белые хатки, рассказывали, что батюшка — добрый, а матушка — сущий ангел во плоти...

А на дворе стояли светлые весенние дни. Они спускались на землю рано утром, и, полные света и ласки, сгоняли легкую изморозь, насевшую ночью на крышах, и грели холодную землю, глубоко простывшую от морозов. Земля мякла и теплела, и тихо пробивались сквозь нее зеленые молодые ростки... А дни приходили все ярче и теплее и все дольше оставались на земле. Как в чудесной сказке, вырастали ночами в степи белые пышные цветы, одевались зеленою одеждою вербы и сильно набухали почки на вишнях.

Шла шестая неделя Великого поста. Утром и вечером по хутору стояли длинные печальные звоны... Было много говеющих: в Великом посту на хуторе не было священника, и никто из крестьян не говел. Отец Георгий служил "по-старинному": рано утром начинал службу, вычитывал все длинные кафизмы и сам читал канон. В среду и пятницу он говорил слово — о Боге, Бесконечной Любви. Он видел, что крестьяне знают Бога, внимательного к человеческим грехам и чуткого ко всякой жертве — трудовой копейкой или тоненькой желтой свечкой, но не знают Бога, воплощение чистой и святой любви, пришедшего когда-то на бедную маленькую землю пострадать за людей.

Он говорил о Боге-Любви, и в церкви было тихо. Крестьяне слушали слова доброго батюшки, и от них им было хорошо. Кроткими, простодушными очами они поднимались вверх — к самому Престолу Великого Бога и наивно и доверчиво, как дети, смотрели на Него. И оттого радость спускалась в их непривыкшее к ласке сердце, и стояли они — растроганные и умиленные...

Батюшка скоро узнал всех своих прихожан. Они были все похожи один на другого. В кабинете ли за чаем, или при выходе из церкви, или в случайных встречах на кривых улицах хутора, всегда пред ним стоял один и тот же человек: измученный заботою о куске хлеба, никогда не мечтавший подняться вверх и окинуть единым оком все окружающее, приходивший смиренно в церковь, как в дом Бога, о Котором он слышал всю свою жизнь и Которого никогда не представлял себе сознательно и ясно.

Только один необычный прихожанин оказался у отца Георгия.

На той же площади, где был домик отца Георгия, на противоположной стороне ее, стоял старый большой дом. По виду он напоминал городские строения: был крыт железом, обнесен высоким фигурчатым забором и выходил на улицу широкой стеклянной верандой. Около него никогда не было видно движения, только ночью, в крайнем окне, мелькал свет, прикрытый зеленым абажуром. Крестьяне говорили, что в доме живет "профессор"... Говорили, что он давно приехал откуда-то издалека, купил у общества место и выстроил дом. Он был странный: никогда не говорил с крестьянами и как будто даже избегал их. Иногда его видели уходящим с ружьем и собакой в степь. Иногда он стоял на своей веранде, прислонившись лбом к стеклу, и обычно был бледный. У него не было прислуги: за провизией он сам ездил на станцию, а в его отсутствие дом сторожила огромная желтая цепная собака.

Отец Георгий как-то возвращался домой вечером от тяжело больного крестьянина. У "профессорского" дома он встретил самого "профессора": то был в длинном пальто, в широкой шляпе. У него была маленькая седая борода и длинные усы. Глаза смотрели неясно, будто что-то вспоминая. Отец Георгий снял шляпу и поклонился. Профессор ответил: "Здравствуйте!" — и торопливо скрылся в калитку. Через неделю после этого отец Георгий гулял в степи с матушкой. Когда они подходили к памятным им гумнам, из-за верб вдруг показался профессор — с ружьем и собакой. Увидев гуляющих, он остановился в нерешительности. Потом медленно пошел по дороге — навстречу отцу Георгию и матушке. Они встретились и поклонились друг другу и уже готовы были разойтись, когда матушка вдруг спросила:

— Удачно охотились?

Профессор остановился и, будто конфузясь, ответил, что он только любит бродить по степи, а ружье и собаку берет с собою "так — для приправы". И, приподняв шляпу, он вежливо попрощался и пошел по дороге. Когда отец Георгий с матушкою отошли далеко, матушка сказала:

— Бедный человек!..

— Почему ты думаешь?

— Мне так кажется, — ответила она...

Только этот "профессор" выделялся из ряда прихожан отца Георгия...

Между тем подошла Страстная неделя. Пасха была поздняя, и на Вербной всенощной вербочки были красные, с крупными пушистыми барашками. Каждый день открывал что-либо новое во взопревшей земле: давно отцвели подснежники, распустились сирени и акации, и зацвели крыжовники.

Весь в синей весенней лазури прошел день Великого Четверга, и пала на воскресавшую землю вечерняя мгла. Хуторская церковь горела огнями: шло "стояние". Отец Георгий стоял на средине церкви и, плача, тихо читал прощальную речь Спасителя. В церкви был полумрак, неясно вырисовывались из тьмы кроткие лики святых. Крестьяне стояли тесной толпой и смотрели, как в их руках таяли желтые восковые свечки. До уха их доходила кроткая, плачущая речь о безысходной любви и о недалеких страданиях, и их сердца незаметно таяли в глубоком умилении, как маленькие желтенькие свечки...

"...После сих слов Иисус возвел очи Свои на небо и сказал: Отче! пришел час: прославь Сына Твоего, и да Сын Твой прославит Тебя... Я открыл имя Твое человекам, которых Ты дал мне от мира; они были Твои, и Ты дал их Мне, и они сохранили слово Твое... Отче Праведный! И мир Тебя не познал, а Я познал Тебя, и сии познали, что Ты послал Меня. И Я открыл им имя Твое и открою, да любовь, которою Ты возлюбил Меня, в них будет, и Я в них..."

Крестьяне, уходя из церкви, бережно уносили крошечные горящие свечки: в этом маленьком огоньке как будто еще страдала безысходная плачущая любовь...

Пришла пятница. И пополудни умер Христос. В черной ризе, тихо, без слов, вынес святую плащаницу отец Георгий на середину церкви и склонился перед ней — в любви и тоске. И крестьяне прозревали, что Христос, действительно, умер, и тоже склонялись перед Ним в любви и благодарности...

А на заре Великой Субботы колокола плакали, поднимаясь вверх своими тонкими певучими голосами и, вдруг падая вниз, и звонко и печально сокрушаясь в своем падении: хоронили Христа. Церковь стояла такая маленькая и бедная, и кругом нее обносили Того, Кто был ее Господом, и — плакали колокола. И старый дьячок одиноко поднимался дрожащим голосом вверх, к Крепкому и Бессмертному Богу, и просил, тоскующий:

— ...Помилуй нас!..

Отец Георгий шел под плащаницею грустный и взволнованный. За плащаницею тревожно толпился народ с мерцающими свечками. В стороне громко плакало дитя. И огнисто горела молодая весенняя заря...

— А, ведь, профессор-то в церкви был! — удивлялся, идя по улице от утрени, старый Северьяныч.

— И то был! — подтверждал его компаньон Никита Васильевич Парамонов. — Жена говорила мне, будто и на стояние приходил он, в паперти стоял... Да я, грешник, не поверил. Думал: брешут бабы!..