Одной из важнейших сторон своего служения отец Георгий считал проповедничество. Когда он был еще семинаристом, будущее пастырское служение представлялось ему в таком виде: он — на высоком амвоне, около которого толпятся люди. У всех на лицах написано искание, бессилие, страдание, и все протягивают к нему руки: помоги! И он стоит, стоит дни и ночи, и кротко говорит бедным людям о счастье...

Крестьянам нравились проповеди отца Георгия. Батюшка сам заметил, что при выходе его на амвон для проповедования как-то особенно быстро и благоговейно умолкал стоявший в церкви легкий шум. Все слушали напряженно, и только иногда в толпе прорывался сдерживаемый умиленный вздох:

— Ох, Господи!..

После пожара на татарских плантациях интерес к проповеди значительно увеличился. Отец Георгий часто видел в своей церкви крестьян из других хуторов, из других приходов. Раз, под воскресенье, после всенощной, к нему подошел незнакомый мужик, прилично одетый.

— Батюшка! — обратился он к отцу Георгию. — Позвольте вас спросить: будет завтра проповедь у вас или нет? А то мамаша наша сильно охотилась послушать вашего слова... А она старая, только до своей церкви добирается. А сюда бы мы ее ночкой предоставили потихоньку...

— А вы откуда?

— С Подпешенского хутора мы. Двадцать верст отсюда. Отца Николая мы прихожане...

— Буду, буду говорить. Приезжайте!..

Церковь была небольшая, и не все желающие послушать батюшку помещались в ней. Отец Георгий начал устраивать вечерами у себя в доме беседы. Приходило на беседы много народа. Все заметно старались не шуметь и вести себя как можно приличнее. Словно все понимали, что батюшка этими беседами делает для них слишком многое. Они совестились немного, проникались глубокою благодарностью, и было ясно, что, скажи батюшка слово, и все пойдут, куда он хочет, и сделают, что он пожелает.

После беседы отец Георгий сильно утомлялся. Матушка замечала это и просила отца Георгия давать себе небольшой отдых. Батюшка ласково улыбался и обычно отвечал:

— Знаю, что много работать приходится. Да нужно работать, нужно говорить... Все надо рассказать. Они ведь ничего не знают, а кто расскажет им?..

X

Кончалось лето. На хуторе уже сходили "на воду" и набрали из-под креста святой воды, освятили яблоки на Преображенье, разговелись на день Успенья. В воздухе пахло холодком, листья без причины осыпались на землю, по утрам вода в хуторской речке была холодная и темноватая, словно с тонами недалекой осени. Дали были широкие, просторные, как весной. На хуторе уродилось много плодов: их собирали на садах в золотистые ручьи и потом отвозили на станцию. На гумнах слышались удары цепов и пахло свежею соломой...

В один из влажных августовских вечеров отец Георгий гулял с матушкою около своего дома. В последнее время им редко приходилось оставаться одним: очень часто бывал "профессор", заходил Измаил, решившийся принять христианство, являлись по различным делам крестьяне. И все нужно было говорить, говорить, говорить от утра до вечера, и часто в голове мелькала какая-нибудь новая мысль, и отец Георгий не успевал делиться ею с женой... Так и теперь у отца Георгия была какая-то новая мысль. Он ходил задумчивый, и матушка видела, что у него есть на душе что-то особенйое. Но она не спрашивала его, потому что знала, что он ничего не скрывает от нее.

И, действительно, когда они сели отдохнуть на скамейке, около ворот, отец Георгий сказал:

— Нина!

— Что? — отозвалась матушка.

— Знаешь, что прекрасное — коротко?.. Знаешь, что свеча, если огонь на ней велик, горит скоро?

— Знаю.

— И понимаешь, к чему я говорю?.. Нужно быть готовым ко всему, Ниночка!

— Мы уже говорили с тобою об этом. Изменять не нужно!

— Спасибо, милая... Эх, Нина, Нина, цены ты себе не знаешь!..

И неведомая нежность объяла обоих. Словно проснулась далекая молодая любовь, которая была там, вдали, на золотистых песчаных горах, летними тихими вечерами. И потянуло к той далекой поре. Матушка вспоминала Липяги, старую мельницу, брата, сестру, белый монастырь на горах... Счастливая пора! Пора молодости, первых порывов, вдохновения... Теперь идет сама жизнь — суровая, великая. Они уже не новички в ней. Они уже горят. И знают они, что всякому горенью бывает конец: чем больше огонь, тем скорее конец... Ну, что же: они не свернут с дороги!..

XI

Отец Георгий никогда не требовал платы за требы. И крестьяне сами совестились давать что-нибудь в руки самого батюшки. В их глазах батюшка был выше этой платы. За него, если бы это было нужно, они отдали бы свою жизнь... Но они платили своему батюшке, платили хлебом, овощами, холстиной, принося все это на батюшкин двор. Обычно выходила к ним матушка и конфузилась:

— Милые! Зачем так много!..

— Сама ты у нас милая, матушка! Сделай милость, прими за его и свои труды!..

Крестьяне не придерживались строго порядка "давать" за каждую требу. Требы шли сами собой, плата — сама собой. И в глазах крестьян таинства, молебны, панихиды не оскорблялись соединением с ними известной платы...

— Виноградцу-то в этом году не уродил Господь. Пожалуй, больше двух пудов не соберешь. Тогда надо полпудика хорошенького отобрать батюшке с матушкой! — говорил в конце лета обладатель единственного на хуторе маленького виноградного сада Денис Курин...

— Старуха! Порешил я царьградские теренинки батюшке оставить. Нонче они очень хороши, — заявлял своей жене садовод Никита Пьянов.

— Да холстинки надо им сготовить почище, — прибавляла старуха.

Однажды на сходе несколькими человеками был поднят вопрос:

— Братцы! Нашему батюшке следовало бы садик устроить. Чтобы летом отдыхать. Флигелек там ему поставить. А то в доме летом душно... Право, братцы, следовает...

И все, как один человек, согласились устроить "обществом" батюшке сад и флигель.

Деньги совестились отдавать прямо в руки батюшке и матушке, а отдавали в правление казначею, под расписку, и тот уже передавал батюшке. Батюшка был святой, душевный человек, и его берегли, и пользовались им только "для души".

"Доход" был прекрасный. Отец Георгий получал гораздо более, чем ему нужно было для поддержания себя и жены. И весь излишек он отдавал бедным крестьянам. Отдавал потихоньку, чтоб никто не знал. Но сами бедняки не сдерживали своего обещания молчать и рассказывали всем про щедрость батюшки. И это еще более подымало отца Георгия в глазах хуторян.

Отец Георгий бывал в домах своих прихожан часто. Зайдет, благословит всех, поцелует маленьких, спросит о житье-бытье и уйдет. После его ухода в крестьянской семье долго стояла какая-то необычная, милая, ласковая, святая атмосфера...

— А у нас, Софроньевна, батюшка сегодня был! — сообщала кума Настасья куме Маланье.

— Да и у меня был, болезная! — отзывалась та. — Приходит, а у меня содом: не подметено, ребятишки орут. Думаю — срам какой! А он, как ангел небесный: приласкал всех, благословил, спросил, куда мужик поехал. Потом ушел, а у меня, веришь ли, в душе словно Светлое Христово Воскресение. Право слово!

— Правильный батюшка! — умиленно вздыхала кума Настасья.

— У меня батюшка сегодня чашечку чаю выпил, — рассказывал пред вечерней, в караулке, старый дед Емельяныч, живущий всегда на своей пасеке, у околицы. Всходит ко мне, а я как раз с самоваром расположился. Ну и присел. Говорил он, как за границею пчел водят. Чудно водят. Не по-нашему! Книжечку мне принес. Занимательная книжка! Советовал, чтоб я, значит, сам книжку себе достал из города. И достану! Потому — очень занимательная...

Ночи наступали холодные, сырые. Однажды отцу Георгию пришлось в полночь идти напутствовать больную. Возвратясь домой, он заболел. Болела голова, тошнило. На другой день, вечером, к нему пришли два крестьянина и передали от имени хуторского схода:

— Береги себя, батюшка! Если лошадку надо, мы справим. Ты не сомневайся: справим обязательно. Только поберегай себя!..

XII

Отец Георгий поправлялся плохо. Профессор ездил за доктором на станцию, но доктора там в это время не оказалось: он сам уезжал куда-то лечиться. В хутор поехал земский фельдшер. Он осмотрел больного, постучал молоточком, с сосредоточенным серьезным видом, и сказал, что болезнь скоро пройдет.

— Застудили грудь вы, батюшка! — говорил он.

Но болезнь не проходила. Отец Георгий особенно не страдал от нее, но чувствовал, что с каждым днем у него все меньше становилось сил. Какую-то легкость ощущал он в своем теле, но в то же время он с трудом мог поднять руку.

И странно: когда он заболел, ему вдруг явилась мысль, что он слишком мало делает на земле. Ему показалось, что Лебяжий хутор — такой маленький-маленький, что работать только в нем — это значит почти совсем не работать. Его тянуло вдаль, на простор. Хотелось пойти по всей земле, не разбирая приходов, епархий...

И ему хотелось встать скорее с постели и начать это свое новое вселенское дело. Но эти порывы только ослабляли его, и после них он обычно лежал бледный, как воск.

Каждый день приходил профессор и долго просиживал около постели больного. Заходили крестьяне, печальные, серьезные. Баб они не впускали в комнату. "Еще взвоют, как увидят батюшку", — опасались они.

А на дворе в это время стояла та чудесная пора, когда не разберешь: осень ли это или же весна? Деревья стояли голые, еще не разбухшие и не потемневшие от осенних дождей, расстилались зеленые коврики маленькой травки, по дорогам тянулись огромные лужи воды. И воздух был свежий, чистый... Хотелось думать, что это наступает прекрасная, милая весна. Только низко стоявшее в полдни солнце говорило о другом, да в зеленой мураве не было ярких цветов. И небо было уже не весеннее: облачное, со свинцовыми тонами...

Профессора сильно беспокоил полный упадок сил у отца Георгия. Он догадывался, что этот упадок не от болезни, а от общего страшного напряжения. И он не знал, что ему делать... Он уже во второй раз ездил на станцию, но доктора там все еще не было. Тогда он послал телеграмму в губернский город своему товарищу, доктору, прося его немедленно приехать. Товарищ ответил, что сейчас он не может приехать, а приедет через два дня.

Отец Георгий похудел сильно. Черты лица заострились и были мертвенно бледны. Матушка ухаживала за ним, серьезная и полная ласки. Только в своей комнате, когда никого не было, она становилась пред иконою на колени и, глубоко тоскуя, рыдала:

— Неужели конец?.. Боже, так скоро? А я думала, свечи горят дольше... Боже, поддержи его!.. Божья Матерь, Ты видишь меня, Ты понимаешь меня: поддержи его!..

На двенадцатый день болезни, ночью, приехал из города доктор. Он выслал всех из комнаты и, раздев больного, осмотрел его. И потом, вымыв руки, пошел пить чай. Лицо его было добродушное, смеющееся и, взглянув на него, можно было с уверенностью сказать, что больной выздоровеет.

Однако, после чая, оставшись вдвоем с профессором, он сказал:

— Ну, Мишенька, твоему батюшке — конец!

— Правда? — дрогнувшим голосом переспросил профессор.

— Так же правда, как правда то, что я тебя вижу.

— Может быть, можно помочь? А?.. Может быть, еще кого-нибудь выписать? Консилиум составить?

— Не нужно. Ему жить дня два-три.

— Что же у него?

— Ужасное переутомление. Все функции останавливаются. Как мужики говорят — надрыв. Надорвался! С чего это он?

— Ах, Саша, Саша!.. Если бы ты знал, что это за человек! Кого я теряю! — и профессор бессильно опустился в кресло.

Утром отец Георгий просил читать ему Евангелие. Читала матушка, читал профессор. Батюшка лежал и слушал, и на лице его было тихое, ясное выражение. Заходили крестьяне, но профессор не пустил их, боясь обеспокоить больного. Они уходили и думали, что батюшке, наверно, хуже. И целый день, и ночь, и потом опять день они бродили кучками по церковной площади, посматривая на батюшкин домик...

А к вечеру второго дня к ним выбежал сторож Власич и, крикливо, по-стариковски рыдая, объявил, что батюшка умер.

XIII

Все было по-прежнему: дом батюшки, закрытый осенними вербами, маленькая хуторская площадь, церковь. Самый хутор стоял такой же, как всегда: мирный, позабытый. И необычно было во внешней обстановке только то, что вчера, поздно вечером, на колокольне долго и протяжно звонили. Да всю ночь по селу горели огни, как на Пасху, и слышались шум и крики...

Умер батюшка.

Он лежал теперь в зале своего домика, укрытый священными ризами. Около горели большие подсвечники и пахло ладаном. В окна смотрелась осень — тихая, туманная, грустная. Казалось, все соединилось вокруг гроба для выражения печали. Крестьяне входили в залу, протискивались к гробу и стояли здесь, беспомощно смотря на священные одежды, покрывавшие батюшку. Казалось, смерть застала их врасплох, и они были глубоко, как дети, поражены и обижены ею. Бабы горько плакали. Плакали о добром батюшке и особенно о горькой участи матушки. Сама матушка плакала редко, но было видно, что она сдерживает себя. Было видно, что дай она волю своему горю, и вся она изойдет слезами... Профессор днем уходил куда-то в степь, а вечером входил в залу — темный, как туча, садился около гроба и просиживал так всю ночь.

На другой день после смерти отца Георгия крестьяне собрали сход. Говорили о том, как хоронить батюшку. И было решено, что выборные поедут по всем окрестным приходам и пригласят отовсюду священников и дьяконов. Решили за платой не стоять, сколько спросят — столько и платить.

— Потому один он у нас был!..

На похороны отца Георгия выпал славный денек. Слегка подморозило, грязи не было совсем, и солнце светило ярко и весело. Пахло зимою.

Священников собралось пять человек, дьякон был один. Пели семь псаломщиков, пели старческими, хрипловатыми голосами и старались произвести на присутствующих впечатление настоящего хора.

Вынесли отца Георгия к обедне. Обедню служили все пять батюшек и дьякон. Крестьян было очень много, они не помещались все в церкви и стояли еще в ограде и за оградой — на площади.

После обедни и отпевания понесли гроб к могиле. Могила была выкопана в ограде. Промерзшая черная земля лежала кучею около ямы. На нее поставили гроб, наглухо забитый крышкою...

Кругом стоял такой хороший ясный день. Небо было чистое, прозрачно-голубое. На голых вербах чирикали воробьи, беззаботно перескакивая с ветки на ветку.

Только у выкопанной могилы было тяжело-тяжело, как в самую ненастную осеннюю ночь.

...Вечером на могиле был поставлен массивный бронзовый крест. На нем с одной стороны были выбиты имя, дни рождения и смерти почившего, а с другой — помещена выдержка из поэта:

И долго на свете томилась она,
Желанием чудным полна.
И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни земли...

ЭПИЛОГ

После смерти отца Георгия Нина Константиновна пожертвовала свое имущество крестьянскому сходу — на устройство ремесленной школы в хуторе, а сама уехала в монастырь. Там она прожила год белицею, а потом постриглась в монахини. Монастырь был степной и бедный. Маленькую церковь и низенький корпус келий окружала простая деревянная огорожа. Из-за огорожи всегда смотрела на монастырь синяя степь — безбрежная, туманная, одинокая, как давно-давно прошедшая жизнь. Дни проходили здесь однообразно, незаметно. По утрам и вечерам звонил колокол. Сестры приходили в церковь и становились по сторонам, около стен. Вблизи монастыря не было селений, и обычно в церкви стояли только сестры. Служба была строгая, монастырская и как раз подходила к тоскующей, мятущейся душе: только на ней, на ее строгих суровых моментах отдыхала молодая тоскующая душа. Как тихо было в церкви! Впереди, у икон, мерцали свечки, за иконостасом, в алтаре, слышалось звяканье кадила, в самой церкви ровным, негромким голосом читала молитвы очередная чтица, и около стен, как темные тени, стояли молчаливо и сосредоточенно монахини. В церкви был всегда какой-то полумрак, и всегда стояла особая строгая молитвенная атмосфера.

В кельях сестры занимались работою: вышивали золотом и гладью. Монастырь славился своими вышивками и сбывал их приезжавшим из города купцам. Настоятельница была строгая женщина, и кто хотел жить в монастыре, должен был трудиться от утра до ночи.

Нина Константиновна чувствовала себя хорошо. Монастырь утишил ее боль, как утишает холодная вода раскаленное железо. После страстно напряженных дней она вдруг очутилась в каком-то бесконечно тихом кругу. Эта тишина была нужна ей: она ласкала, баюкала ее исстрадавшееся сердце. Нина Константиновна не думала оставаться здесь — в тиши — навсегда. Она полагала, что пройдет время, и она отдохнет, и опять у нее будут силы, и снова она пойдет к людям служить им. Как служить — она еще не решила, но полагала, что это не важно, а важно желание работать, как бы то ни было.

Она часто вспоминала прошлую жизнь. И хотя эти воспоминания бередили ее душевную рану, она любила их. Ей часто вспоминались Липяги — в густой чаще ольх и берез, вспоминалась старая наклонившаяся на бок мельница, летние вечера на песчаных горах. Вспоминался Лебяжий хутор, свой домик, церковь, вербы. И при этом память всегда прикасалась к нему: и в лесистых Липягах, и на мельнице, и особенно на хуторе. И от этого всего билось сердце и было грустно-грустно.

...Через два года после пострижения ее в монахини к ней, в монастырь, зашли богомолки из Лебяжьего хутора. Уже лето было на исходе, листья желтели и осыпались, каждый день высоко на небе видны были треугольники улетающих журавлей. Бабы были усталые, истомленные.

— К тебе, матушка, к тебе, родимая, пришли. Навестить тебя. Да какая же ты стала худая да бледная. Ой, болезная, строго, знать, жить приходится в монастыре?.. А мы вот пятеро баб надумали к тебе сходить, как с полем управимся. Посмотреть-то на тебя, болезная: что ты, ангел наш? Мужики в прошлом годе еще провожали: сходите вы к матушке! И пошли бы еще тогда, да Фекла Некорова заболела, компанию, значит, разрушила. Кланялись тебе, матушка, мужики наши. Говорили: в ноги ей поклонитесь. И послали тебе от своих трудов: виноградцу, теренку, яблочков. Да еще нарвали мы у отца Егория на могилке травки — тебе принесли. Хорошая у него, у батюшки, могила-то! Крест большой, сурьезный. Стоит — не тронется, только от погоды потемнел немного. Мужики решили каждый месяц — в день преставленья его — панихидку служить. На том приговор составили. Прохфессор уехал от нас. Дом, стало быть, под вивлетеку отдал и книжек выписал — страсть как много, а сам уехал. В прошлом годе приезжал, жил с неделю, а потом опять уехал. Постарел он сильно. Как приезжал он, в церковь кажинный день ходил — и утром, и вечером. Могилку батюшкину отпечатал. Инструмент у него такой был. Потом показывал нашим мужикам, говорили, что очень похоже, словно портрет. Где он проживает теперь — не знаем. Говорили, будто он кому-то рассказывал, что книжку пишет. А правда ли это — неизвестно. Измаил выкрестился. Новый батюшка, отец Иларион, его крестил. Теперь его зовут Егором. Стало быть, сам пожелал, чтоб звали его как покойного батюшку. И сделал он, как выкрестился, приношение в церковь: Евангелие новое, все так и горит, сказывают — золотое. Школа у нас большая. Прохфессор так значит устроил, чтоб и большим мужикам туда можно ходить. Все ходят теперь. Мой мужик тоже ходит. Теперь грамоте обучился и книжки читает. Любопытственные книжки: слушаешь, как он читает, и будто уж ты не на хуторе, а в неведомой земле, что в книжке описана. Правое слово!..

— А что ж — ваши мужики все живы? — спросила матушка.

— Чего им делается: живут! Только ребяты мрут: кашель на них здоровенный и сыпь какая-то. Хвершала у нас нету, прохфессор обещался прислать знающего человека, да до сих пор не шлет. Ребятишки и мрут. У меня на том месяце помер Ванятка.

Баба всхлипнула.

— Как же это так? Надо помочь. Погодите, я может быть придумаю, — и матушка задумалась. — Что-нибудь надо придумать, — повторяла она.

Богомолки ушли на другой день. После их ухода Нина Константиновна отправилась к игуменье. Между ними произошел такой разговор:

— Я, матушка, думаю выучиться медицине, а потом пойду на свой хутор лечить. Вчера мне рассказывали, что там дети мрут сильно. Надо помочь.

— Вы подумали над этим хорошо? — ласково спросила игуменья.

— Хорошо.