Он никогда не ходил в церковь, и отец Владимир удивился, когда от него пришел работник:

— Барин, должно, помирает. Ослаб сильно. Просил, чтобы вы к нему пришли... Понапутствовать, значит...

— Он сам так сказал? — не поверил священник.

— Сам! Так и сказал: чтоб батюшка ко мне пришел. Умираю я...

— Хорошо! — недоумевая, согласился отец Владимир. — Я сейчас зайду в церковь за дарами...

Церковь была недалеко от квартиры отца Владимира. В полуденных горячих лучах она, казалось, тоже, как люди, отдыхала... Кругом нее была тишина, груши опустили в изнеможении свои колючие ветви, покрывая ее маленькими душистыми тенями. Небольшой ручеек тихо, как серебристая девичья ленточка, скользила под ними и, очевидно, изнемогал под тяжелым зноем...

В церкви было прохладно и сумеречно. В ее низких строениях — глубоких и каменных, как в роднике, хранилась прохлада. Иконы отпотели, и строгие старинные черты святых, казалось, плакали — в тиши и уединении.

Отец Владимир взял дары, постоял в глубокой задумчивости перед престолом и медленно пошел из алтаря — туда, куда его звали, — на необычное напутствие.

Когда отец Владимир вошел во двор, больной сидел в больших мягких креслах на балконе. Балкон был широкий, весь обвитый широкими виноградными ветвями. Больной сидел неподвижно, и на фоне зелени лицо его было особенно бледное, с зеленоватыми тенями...

Он был большой барин. Еще недавно он жил где-то далеко-далеко от этого маленького захолустного городка, в шумном и ярком Петербурге, среди важных и умных людей. И потом, когда он, утомленный трудами и жизнью, переехал сюда, местные обыватели с любопытством видели в своем городке этих важных и умных людей, приезжавших к старику. Старик был ученый, и про него говорили, что он написал на своем веку много хороших и умных книг... И, как к умному и хорошему человеку, к нему приезжали издалека люди посоветоваться, как надо жить...

Он был добрый. Когда к нему приходили за помощью, он никогда не отказывал. Только улыбнется грустно и ласково, и — даст. И даже не расспросит, на что нужны просящему деньги...

Он никогда не ходил в церковь. Дом его находился на площади, где с давних времен стояла маленькая, седая, как старушка, церковь. Когда на ней звонил хрипло, по-старчески, праздничный колокол, и люди шли на зов его — тихие и смиренные, старик сидел у окна, выходившего на площадь. Люди видели, что в руках у него книга, но он не читает, а смотрит вдаль — на маленькую и седую, как старушка, церковь... И в городке говорили, что старик "не верит".

...Отец Владимир поднялся на балкон и поздоровался.

— Здравствуйте! Вас, кажется, отцом Владимиром звать?

— Да! Просили прийти?

— Просил!..

Старик откинул голову на спинку кресла и задумался. Он был весь в зеленых виноградных тенях и оттого сам казался бледным, как тень. Отец Владимир сел на стул и думал, как ему лучше приступить к делу.

Но старик предупредил его.

— Скоро умру! — тихо и ласково заговорил он... — Скоро! Да и пора уже. Чувствую, что сил нет. А без сил — зачем жить? Когда вещь изотрется, изобьется, изорвется, ее бросают. Это правильно... Так и человек: пока есть силы, нужно жить, нужно работать, нужно бороться, нет сил — нужно умирать. Это так понятно...

Он остановился. Видимо, ему было очень трудно говорить.

— Знаете, почему я позвал вас? — вдруг спросил он. — Потому что вы, ваш Христос, вон та ваша церковка доставили мне в последние часы жизни много хорошего, много счастливого... Не понимаете? Это, правда, вышло у меня необычно... Хотите, я расскажу вам, как я полюбил Христа и ту церковку... А не правда ли, эта церковка напоминает старушку, закрывшуюся платком от дождя? Очень напоминает... А ночью, при луне, она напоминает старую железную лампаду. Огонек такой маленький на кресте, а вся она черная, низкая... Так я хочу вам рассказать, как я полюбил ее...

...Видите, это началось в один вечер. Помню, было лето. Только что опала жара, и церковка прозвонила ко всенощной. У меня окно было открыто. Не помню — что, но что-то я писал. Кажется, письмо кому-то... Только пишу я, а у вас всенощная началась, и ко мне, в окно, доносится ваше пение. Пели вы там, что всегда поете. Слов мне не слышно, а только напев один доносится. И, понимаете, в тиши, по холодку, напев этот — такой звонкий. И трогательный. Должно быть, вы у Бога просили что-нибудь, потому что в мелодии просьба была — такая покорная и смиренная. На что я обратил тогда внимание, так это на простоту вашего пения. Бывало, в больших городах, я иногда хаживал в церковь — послушать певчих. Не молиться, а певчих послушать. Как в театре. И они пели — чудно, роскошно, как истинные артисты. Душу свою выливали в пении. Но — простоты не было. Понимаете, этой самой обыкновенной простоты! Она ужасно подходит к религии. Без нее религия — один звук, одна форма, хотя и пышная, и наряженная... Да... А вот в вашей церковке пели, и было видно, что вы в пении молились. Очень это трогательно, скажу я вам. Когда человек искренно и просто обращается к Тому, Кого считает Господом, — это даже умилительно. Это вроде как ребенок — наивный и чистый, в наивности и чистоте своей не опасающийся никого... Вы там, в церкви, были как дети... И это меня глубоко тронуло...

И потом, всякий раз, когда церковка звонила, я всегда садился к окну и слушал... Много вы всяких песней пели... И, скажу я вам, много в них было чудесных, как тихие вечерние цветы... Вот под праздники вы всегда поете:

— Хвалите имя Господне...

Если б вы знали, как это трогательно... Ну, точно дети: собрались вместе, схватились ручонками, и глазками — огромными и чистыми, не моргая, прямо смотрят туда, к Богу. И так доверчиво, просто поют — приглашают:

— Хвалите имя Господне!

И напев долгий, задушевный... Словно оттуда, из души, из самых сокрытых тайников тихо пробиваются эти порывы и льются глубокой осторожной кроткой волной — прямо к небу и звездам... Вы там пели, а я здесь все понимал... И — кто знает — быть может... тоже молился...

Хороша у вас еще песня — тоже вечерняя — "Слава в вышних Богу". Такая величественная, как ночное небо, унизанное звездами. Слушая ее, кажется, что пред нею расступаются стены церковки, и она оттуда, от народа, прямо поднимается к Божьему престолу...

Но что особенно хорошо бывает в вашей церковке — это утро. Кажется, что в это время в ней — маленькой, старой, убогой — поселилась золотистая сказка... И тогда хочется засыпать вас цветами: и Божий престол, и вас всех... Чтобы не прикоснулись к вам в этот золотистый момент грязь и дерзкая святотатственная рука.

И как вы поете в то время!

Есть у вас песня о херувимах и о царе, идущем на страдания. От этой песни и до конца службы в вашей церковке точно какая-то лента тянется — пышная, узорчатая, с переменными красками. Все там: и хвала, и благодарность, и молитва. И все — в образе, маленьком и тихом, как полевой цветок. И все натянуто до высочайшей степени, как самая высокая струна. Кажется, натяни еще и — не выдержит человеческая душа. Хвала — так такая хвала, что громы и молнии присоединяются к ней — в неведомом сильном порыве. Благодарность — так и кажется, что сердце изойдет благодарными слезами под нею, как весенний снежок под солнцем. Молитва — так до тоски, до смерти... до чуда...

Как вы поете в то время! И какою таинственною, какою сказочною кажется тогда ваша церковка!..

В ваших песнях я полюбил Христа. Я стар, прожил жизнь, сказал людям свое слово, и — на склоне дней — полюбил Христа... И мне так хотелось бы — пред смертью — приобщиться Его... Можно?

Старик, весь бледный от изнеможения, смотрел грустно и ласково. На лице была глубокая просьба.

— Можно! — с кротким вдохновением ответил священник. — Можно! — повторил он настойчиво. — Он — Бог Любви!

И тихо склонившись над умирающим, он приобщил его.

На другой день старик умер. Маленькая церковка проплакала над ним долгими печальными перезвонами. Как видно, и она полюбила его, признала своим...