Как раз под Вербное Воскресенье заболел я корью. Накануне мы с друзьями долго просидели у реки, любуясь ледоходом. Корь — болезнь не опасная, только поостеречься надо, посидеть дома, и она пройдет. Главное — простуды надо опасаться... Ну, заболел я, и приказал мне доктор строго, чтоб не выходил я из дому, пока не пройдет болезнь. Жил я в то время на окраине города, у родственников. Родственники — уж старички были, богомольные такие люди! На Страстной неделе они говели всегда: уйдут в церковь рано-рано, а приходят — уже солнце на полдень смотрит, и вечером тоже — придут от церкви уж в потемках... И приходилось, как заболел я — сидеть мне в доме почти все время одному! Я не боялся этого одиночества: книг было много, газету я выписывал, одним словом — развлечение было... Да... Прошли, таким образом, первые дни Страстной: понедельник, вторник, среда. Я — почти все время в доме один, лежу на койке — читаю. Помню как сейчас: достал я в то время у знакомых романы Золя, ну и зачитывался ими! Хорошо писал Золя: понятно и основательно! Да... Прошла среда, наступил четверг. Мои хозяева приобщились и, по старине, весь день читали Евангелие. А вечером, не пивши чаю, пошли в собор на "стояние". "Стояние" начиналось в семь часов вечера, а они ушли раньше, чтоб местечко для себя занять. И остался я, по обыкновению, один в доме. Помню, — кончал я в то время один роман и весь ушел в него: как раз развязка описывалась. Не знаю, сколько прошло таким образом времени. Только как-то оторвался я от книги и слышу где-то далеко-далеко:

— Бом...м... Бом...м...

К "стоянию" в соборе звонили. Колокол был огромный, и били в него с великой силой, и звук шел по воздуху низкий и густой.

— К "стоянию" звонят! — подумал я и опять принялся за чтение. Почитал немного, и снова доходит до меня звон. И кажется мне, что этот звон — какой-то особенно приятный. Откинул я книгу и стал слушать. Слышу: гремит на своей пролетке по мостовой извозчик, кто-то кому-то кричит, птичка щебечет на акации — пред окном, и далеко-далеко, над всем городским шумом, сквозь прозрачную весеннюю дымку доносится:

— Бом...м... Бом...м... Бом...м...

Доносится как-то далеко, и нежно, и печально. И падает в душу какой-то музыкой. Сердце как-то растворяется, растворяется и воспринимает этот дальний страстной звон, как земля вспаханная — влагу. Что-то затрагивает там, внутри, этот звон, будто играет на чем-то, и от той игры — так сладко-сладко было на сердце! Почему-то вспоминалось детство, почему-то встали в уме далекие детские "стояния", и старый батюшка, отец Алексей, и огни — как выходишь из церкви... А потом... потом пришли на память страстные евангелия, вспомнился Христос, милый, кроткий, изнемогающий Христос... И вспомнил я, что давно уже потерял из вида Христа, что забыл о Нем, и как-то больно-больно стало от этого на сердце...

Встал я с постели, подошел к окну и стал смотреть вдаль, туда, где раздавался звон к "стоянию". Уже синие весенние сумерки опускались на землю, далеко — в центре города — стоял шум и гул. Около моего окна распускалась акация и белела первыми цветами. И над всем льется медленно, нежно, печально:

— Бом...м... Бом...м...

Если б попасть сейчас в собор! Или даже не в собор, а в ближайшую приходскую церковь!.. Но нет: нельзя... я больной... Можно простудиться и умереть...

Я прошелся по комнате. На койке лежала недоконченная, недавно интересная для меня книга. Я закрыл ее и бросил в корзинку, где хранился всякий хлам... Господи, что это со мною?

Вы знаете ощущения голодного, жаждущего? Так мне хотелось, хотелось страстно, хотя на минуту побыть в соборе, хотя краем уха послушать страстное евангелие...

Я достал из корзинки старый разбитый часослов и отыскал в нем тропарь Великого Четверга "Егда славнии ученицы"... Я начал его петь, припоминая мотив, и мне становилось лучше. Потом я пошел в комнату хозяев и взял у них Евангелие — старинное, в черном кожаном переплете, с серебряными застежками. Я открыл его на 15 главе от Иоанна и громко, стараясь подражать интонации знакомого давно-давно умершего батюшки, отца Алексея, начал читать. Читал долго, читал с непонятным мне умилением и кроткою тихою радостью...

Тем временем на улице стемнело, и колокол на соборной колокольне замолчал... Я читал...

И вдруг — до меня опять донеслось:

— Бомм!..

Одинокий колокольный удар прозвучал в вечерних сумерках...

— Первое евангелие читают! — вспомнилось мне, и опять прежнее желание попасть в церковь овладело мною... Я убеждал самого себя, что я болен, болен серьезно, что доктор категорически запретил мне выходить из дома, но... но что-то было во мне сильнее моих убеждений. И не отдавая себе отчета, я быстро накинул холодное весеннее пальто, надел шапку и калоши и выбежал на улицу.

— Извозчик! В собор. Скорее!

Ехали мы очень быстро. Когда подъехали к собору, пробило два раза: читали второе евангелие...

У псалмопевца есть образ: "Как олень на водяные источники, так стремится душа моя к Тебе, Боже!"... Но у меня было тогда что-то большее, чем "олень — на водяные источники". Помню, я положительно упивался службой. Я слушал, слушал, слушал и все хотелось слушать...

Служба была долгая — я достоял до конца. Вас интересует — не простудился ли я? Нет... Хотя доктор после сильно бранил меня за мою неосторожность.