В 1874 году в штат библиотеки Московского публичного и Румянцевского музеев был принят тихий, застенчивый человек, Николай Федорович Федоров. Он был бедно одет, ел мало, работал в будни и в праздники, всегда ходил пешком, а большую часть своего жалованья раздавал нуждающимся. 350-тысячный книжный фонд библиотеки Федоров знал наизусть. Мало кто догадывался, что "дежурный при читальном зале" - из числа самых дерзких мыслителей на Руси. Его "Философию общего дела" высоко ценили Толстой, Достоевский, Владимир Соловьев ... В 2003 году Российской государственной библиотеке (бывшей Румянцевской, затем Ленинской) исполнилось 175 лет. А 100-лет назад, 28 декабря 1903 года, ушел из жизни оригинальный философ, "московский Сократ", Николай Федорович Федоров.

Елена Ольшанская: В 1864 году в провинциальный город Богородск для пропаганды социалистических идей прибыл бывший московский студент, член тайного революционного кружка Николай Павлович Петерсон. В уездном училище он познакомился с преподавателем географии и истории Николаем Федоровичем Федоровым и поведал ему о своих идеях и планах. "Не понимаю, о чем вы хлопочете, - ответил Федоров. - По вашим убеждениям, все дело в материальном благосостоянии, и вот вы, ради доставления материального благосостояния другим, которых вы не знаете и знать не будете, отказываетесь от собственного материального благосостояния, чтобы пожертвовать даже жизнью. Но если и тем людям, о которых вы хлопочете, материальное достояние так же неважно, как и вам - о чем же вы хлопочете? (...) И что вообще значит свобода? Руссо говорит, будто все люди родятся свободными. (...) Но на что свободными? - На то, чтобы умереть?" Мысли Федорова поразили молодого Петерсона. - "Не разрушение и смерть, а жизнь вечную проповедовал Николай Федорович, и я отвернулся от прежней своей деятельности", - вспоминал он позднее. Летом 1869 года Николай Федорович Федоров оставил преподавательское дело и отправился в Москву. Он начал работать помощником библиотекаря в частной Чертковской библиотеке, а в 1874 года это книжное собрание вошло в состав библиотеки Московского публичного и Румянцевского музеев, туда же перешел и Федоров. Он до самозабвения любил свою работу, каждый день приходил за полтора-два часа до открытия библиотеки, чтобы подобрать заказанные читателями книги. "Скорее вы сами отложите и забудете о вашей работе, чем он забудет о том, что для нее надо; он раньше не успокоится, пока не исчерпает всего материала", - говорили о нем. С ним советовались писатели и историки, инженеры и врачи, математики и любители изящной словесности.

Светлана Григорьевна СЕМЕНОВА - автор многих трудов, посвященных жизни и творчеству Николая Федорова:

Николай Федорович Федоров был человеком совершенно уникальным, ни на кого и ни на что не похожим. Георгиевский, который с ним работал несколько лет, говорил о нем, что он не был похож даже на самых редких оригиналов, таких, какими были, например, Владимир Соловьев или Лев Толстой - даже их он удивлял. Его, действительно, нельзя уложить ни в какой тип. Вы можете подумать, что это какой-то мудрец со своей оригинальной идеей, как толстовский старец Аким. Ничего подобного. Это был человек совершенно необычайных знаний. Говорили, что он наизусть знает - я думаю, что он представлял себе достаточно точно - содержание всех книг Румянцевского музея, самого большого книгохранилища России. Это был человек необычайно добрый. Сын Льва Толстого Илья Львович говорил о том, что если бывают святые, то вот он весь светился добротой. Необычайно добрый человек, который отдавал другим все, что ему принадлежало. Собственно, ему ничего и не принадлежало, он ходил в одной и той же ветхой одежде, как бы являя самим своим обликом икону общности со всем, что ветшает, уходит из жизни. Он говорил: "Не гордись, тряпка, завтра будешь ветошкой". Но это был грозный старец. Известно, что он высоко ставил науку. Его споры с Толстым по поводу науки часто приводили к тому, что он вообще выгонял Толстого из библиотеки. Но вместе с тем науку он понимал в средневековом смысле, как служанку богословия, служанку религии. Что ему казалось главным? Победить смерть. Последний враг - смерть. Победить смерть - это высшее христианское чаяние. Собрать людей смертных, смертных по своему родовому определению на то, чтобы победить этого главного врага.

Елена Ольшанская: "Вопрос о братстве, или родстве, о причинах небратского, неродственного, т.е., немирного состояния мира и о средствах к восстановлению родства. Записка от неученых к ученым, духовным и светским, к верующим и неверующим". - Так начинается "Философия общего дела", трактат Николая Федорова, уже после смерти систематизированный, получивший название и изданный его учениками.

Светлана Семенова: Конечно, для того, чтобы появился такой уникальный человек, о котором о. Сергий Булгаков сказал: "Радостно думать, что в мире был Федоров", чтобы такой человек появился, необходимо было сложное сочетание всякого рода факторов, в том числе, факторов генетических. Он был незаконнорожденным сыном Павла Ивановича Гагарина, князя Гагарина, принадлежавшего к знаменитейшей русской родовитой фамилии. Мать его была, скорее всего, девицей из обедневшей дворянской семьи, как это сказано в свидетельстве о крещении, которое было найдено недавно - поэтому теперь мы знаем, что его мать - Елизавета Ивановна, фамилия ее точно неизвестна. Как бы из скрещения Гагарина и Елизаветы Ивановны, о которой не осталось ни воспоминаний, ни вообще ничего, как это бывает с большинством живущих на земле - ничего от них не остается - появился Федоров. И в нем самом была некая солидарность с этим большинством, которое пропадает в истории, от которого не остается никакого следа. Неподписанными камнями идут они в кладку исторического здания. И вот он себя ощущал вместе с такими. Отсюда некоторая его стушеванность, его пафос в защите провинции, медвежьих забвенных углов, идея равноценности всех когда-либо живших и живущих сейчас. Это был протест против культурной логики, исторической логики, которая запечатлевает только отдельные, избранные человеческие единицы. С другой стороны, конечно, тут присутствует понимание великого значения родословия. Потому что родословие - это первое знание, "Авраам родил Исаака" и так далее. Федоров как бы понуждал человечество искать свою родословную, чувствовать укорененность в толще предков. Отсюда - его родовая оптика, родовой взгляд на вещи. Он говорил о том, что основной и неизымаемый факт нашего бытия - то, что мы произошли от родителей, наши родители от их родителей, и так далее. Долг перед ушедшими поколениями в нем всегда жил.

Елена Ольшанская: Сельцо Ключи Вялсинской волости Елатомского уезда Тамбовской губернии было родовым имением князя Павла Ивановича Гагарина. Он был владельцем 786 душ крепостных крестьян и держал, как было принято в то время, домашний театр. Николай Федоров был четвертым внебрачным ребенком девицы Елизаветы Ивановны, у него было две старшие сестры и брат. Сестры, когда выросли, были приняты в труппу отцовского театра. В другом имении - Сасово - от другой внебрачной жены у Павла Ивановича Гагарина позже родился еще один сын - Александр, будущий великий актер и режиссер Александр Ленский.

Светлана Семенова: Есть одна его запись, которая была найдена в его бумагах, и она звучит так: "От детских лет сохранились у меня три воспоминания. Видел я черный-пречерный хлеб, которым, говорили мне, питались крестьяне в какой-то, вероятно, голодный год. Слышал с детства объяснение войны на мой вопрос о ней, которое привело меня в страшное недоумение: на войне люди стреляют друг в друга! Наконец, узнал я о том, что есть и неродные, чужие, и о том, что сами родные - не родные, а чужие". Голод, смерть, убийство, наконец, неродственность, потому что и родные, оказывается, чужие, он узнает о том, что он - незаконнорожденный сын, он носит фамилию не своего отца, а крестного отца - Федоров. В чем заключалась его идея? Это началось в 1853 году, когда умер его дядя, который был губернским предводителем дворянства в Тамбове. Федоров учился там в гимназии, а потом еще в Одессе, в Ришельевском лицее. Умер дядя. Очевидно, на похоронах он увиделся со своим отцом, которого не видел долго, и - потрясение от смерти близкого человека, что-то вдруг он понял.

Человек создан по образу и подобию Божьему, он есть венец творения. Христос пришел на землю с чудесами и говорил: "Это мои дела". Это были чудеса исцеления, чудеса воскрешения, чудеса утишения стихий. И он говорил при этом: "Верующий в Меня, в дела, которые Я творю, и он сотворит, и больше сих сотворит". То есть, он как бы явился примером того, чем должно заниматься верующее в него человечество. Человек должен осознать себя активным орудием осуществления Божьей воли на Земле. Бог будет действовать в мире через человека, более того, он воспитывает человека, Федоров употребляет научное слово -"гевристически", мы сейчас называем такой подход "эвристическим". То есть, как бы выводящим человечество к главной задаче в ходе исторического воспитания.

Елена Ольшанская: "... В недрах православной страны на границе двух столетий возвысил свой голос один необыкновенный, кажется, за всю историю христианской мысли невиданный человек... Он сразу же сказал, что сущность христианства совсем не есть то или иное словесно выражаемое учение или философия, но явление духа и силы в фактической победе Иисуса Христа над смертью, выразившееся в Его собственном воскресении из мертвых...Спорить с этой частью учения Федорова невозможно - оно есть прямое и непосредственное цитирование Св. Писания. Необыкновенное и за всю историю христианства неслыханное начинается далее... Раз Богочеловек воскрес (а если мы это отрицаем, то мы не христиане) и завещал нам воскрешать из мертвых, то и мы должны это делать...Христиане должны воскрешать мертвых и делать это не разрозненными усилиями отдельных людей, но как общее дело всех христиан. И умерших тоже надо воскресить всех... Наука же и философия должны доставить для этого нужные средства и выработать проект. Философия Николая Федоровича Федорова и есть проект научно-технического воскрешения из мертвых... Философия Федорова - есть апогей технократии, утверждение принципиального всемогущества техники, но с обязательным обращением этого всемогущества на добрую цель", - писал в эмиграции выдающий философ и богослов Владимир Николаевич Ильин.

Анастасия ГАЧЕВА (заведующая Музеем-библиотекой Н.Ф.Федорова): Три вершинные фигуры русской мысли и культуры второй половины 19 века оказались так или иначе под сильнейшим влиянием идей Федорова. Это Лев Николаевич Толстой, Федор Михайлович Достоевский и Владимир Сергеевич Соловьев. По-разному они относились к Федорову. Толстой, как мы знаем, познакомился с идеями Федорова в 1881-м году. Тогда он переживал тяжелейший внутренний кризис, и в момент этого кризиса он встречается с Федоровым. Прежде всего, Федоров производит на него впечатление своим обликом, своим подвижническим образом жизни. Знаменитая запись в дневнике Толстого от 5 октября 1881 года: "Николай Федорович святой. Исполнять - это само собой разумеется"...То есть, Федоров был важен для Толстого именно как человек праведной жизни, который умел исполнять то, что самому Толстому давалось с таким трудом. Мировоззренчески же в отношении к крестьянству они расходились. Иная ситуация была в идейно-творческом диалоге Федорова с Достоевским и Соловьевым. Достоевский знакомится с идеями Федорова не непосредственно от него самого, знакомы они не были, он знакомится в изложении ученика Федорова Николая Павловича Петерсона, который в конце 1877 года отправил писателю небольшую статью. Нам удалось найти текст черновика этой статьи, который до настоящего времени не был известен, где Петерсон излагает идеи Федорова. Мы знаем, как откликается на них Достоевский, откликается восторженным письмом от 24 марта 1878 года: "Кто этот мыслитель, мысли которого вы мне передали? Он слишком заинтересовал меня. Скажу, что совершенно согласен с этими мыслями, их я прочел как бы за свои". И дальше ставит ряд взволнованных вопросов Петерсону о том, как понимает Федоров воскресение. Говорит, что он сообщил эти мысли Владимиру Сергеевичу Соловьеву, а Соловьев в это время занимался Чтениями о богочеловечестве. Почему же Достоевский так сердечно реагирует на Федорова? Статья, которую прислал ему Петерсон, называлась "Чем должна быть народная школа", но вопрос, который был там поставлен - вопрос, который мучил всю русскую мысль, если можно сказать, начиная со славянофилов, вопрос о примирении веры и знания, примирении духовного и светского, веры и жизни, науки и церкви. Это те вопросы, которые стояли на острие русской культуры и в 1860- и в 70, и в 90-е годы, и стали одной из важнейших тем русского религиозного философского ренессанса, они уже были поставлены в этой статье Петерсона под влиянием идей Федорова, и Достоевский на них живо откликнулся. И главное - в 1870-е годы в русской мысли складываются две во-многом противоположные концепции истории. Наиболее яркое воплощение они находят в знаменитом споре Достоевского с Константином Леонтьевым. Мы знаем, что в 1880 году Достоевский произнес на открытии памятника Пушкину свою знаменитую пушкинскую речь, где он говорил о мировой гармонии, братском окончательном согласии всех племен по Христову евангельскому закону, к которому призван человеческий род. Константин Леонтьев откликнулся на это язвительной гневной статьей: что вы говорите о мировой гармонии, когда Христос проповедовал не гармонию, не всеобщий мир, а всеобщее разрушение? Две концепции: краха и неудачи истории в работах Константина Леонтьева и концепция истории как работы спасения, которую развивали Достоевский и Соловьев.

Елена Ольшанская: "Нынешняя Россия мне ужасно не нравится, - писал знаменитый консерватор Константин Леонтьев. - Не знаю, стоит ли за нее или на службе ей умирать? Я люблю Россию царя, монахов и попов, Россию красных рубашек и голубых сарафанов, Россию Кремля и проселочных дорог, благодушного деспотизма...Избави Боже большинству русских дойти до того, до чего, шаг за шагом, дошли уже многие французы, то есть, до привычки служить всякой Франции и всякую Францию любить!.. На что нам Россия не самодержавная и не православная? (...) Боже, патриот ли я? Презираю ли или чту свою родину? И боюсь сказать: мне кажется, что я её люблю, как мать, и в то же время презираю, как пьяную, бесхарактерную до низости дуру". Константин Леонтьев критиковал славянофилов за народность, за любовь к славянству. Он находил ценность не в обычаях, а в принятой от Византии государственности, в империи, и опасность видел в идущих с Запада либеральных идеях. Поэтому Леонтьев выступал, например, против участия русских в балканской войне, считая, что турецкое иго для сербов лучше, чем свобода и демократия. Николай Федоров тоже критически относился к некоторым славянофильским идеям.

Михаил Панфилов, книговед: Николай Федорович Федоров по отношению к славянофилам был очень резок, даже пристрастен. Они говорили о соборности, о православии. Для него это была лишь декларация. Он говорил про Киреевского, что "он спасает свою собственную душеньку любимую", а ведь души у всех живые, спасаться надо всем вместе. И, тем не менее, Федоров, безусловно, продолжал очень многое в учении славянофилов. Прежде всего, это отношение к ценностной иерархии книжной культуры. Точно так же, как для славянофилов, для него был категорически не приемлем отрыв Священного писания от всего корпуса святоотеческой литературы, от богослужебных книг. И в этом Федоров шел гораздо дальше славянофилов.

Светлана Семенова: Свое учение Федоров обращал одновременно, как он говорил, к верующим и неверующим, к ученым и неученым, вообще к людям земли, ко всем смертным. Всякий другой принцип объединения объединяет одних для того, чтобы противопоставить другим. Будь то классовый, региональный, национальный принципы... Но ведь никого не спасет от смерти банковский счет, ни выдающееся положение в мире - в смерти все мы равны, все мы натурально бедны. Поэтому он говорит о "натуральном пауперизме". Последние угнетенные - это те, кто уже лег в могилу. Его учение обращено к верующим и к неверующим. Поэтому оно может быть изложено и на языке религиозного сознания, и на языке, если хотите, естественно-научного знания. Но у него все это сплетено в один микрокосм. Человек должен стать соработником Богу в осуществлении этого чаяния. Следовательно, он должен теснить смертоносные стихийные силы, изымать их ткани бытия - то, что делал Христос. Христос, однако, сделал это на какое-то время, только на какое-то время, потому что воскрешенный им Лазарь вскоре умер, он явил нам этим некий пример. Человек должен бороться со стихийными силами, с разрушительными силами вне себя, и Федоров называет это регуляцией природы. Природа казнит нас за бездеятельность. Это внешняя регуляция природы, но, вместе с тем, необходима внутренняя регуляция нашей собственной природы. Потому что в нас тоже бушуют стихийные смертоносные силы. Силы вражды, нашей эгоистической самости, которая себя утверждает в противовес другим. Федоров это называет психофизиологической регуляцией. Когда дух начнет управлять материей - это будет органический прогресс. Не нынешний технический прогресс, когда наше тело остается таким же бессильным, таким же слабым, а мы усиливаем его за счет технических приспособлений, за счет приставок к нашим органам. Наша цивилизация - "протезная цивилизация". Человек должен научиться совершенствовать свой организм. Вот это и будет психофизиологическая регуляция. Это его главная идея, которая потом стала краеугольным камнем русского религиозного ренессанса. Идея синергии, соработничества божественных и человеческих энергий в деле спасения.

Анастасия Гачева: Федорова называли знаменитым библиотекарем Румянцевского музея, "идеальным библиотекарем". Действительно, с Румянцевским музеем было связно 25 лет его жизни. Он работал в Румянцевском музее с 1874 по 1898 год. Это была служба, как писал его сослуживец Георгиевский, за которой не было видно службы в обычном смысле, это было служение. Федоров высоко ставил музеи и библиотеки, придавал им почти религиозное значение. Он говорил о том, что библиотеки и музеи - это средоточие этой самой духовой, культурной памяти человечества. Книга - это отпечаток умершего, и поэтому он за книгой призывал видеть автора, видеть творца. Более того, у него были удивительные проекты устройства библиотек, такой "религионизации" работы библиотек по типу церковного года. Он говорил, что каждый день читающие в библиотеке должны обращаться к трудам того автора, который умер в этот день. То есть, они как бы читают его книги, и облик его встает перед ними через эти книги, потому что человек запечатлевается в книгах, и он всегда говорил: "Ищите меня в моих сочинениях".

Конечно, так библиотека работать не может, но, например, устройство выставочных отделов - это во многом идея Федорова. Мы ставим выставку в библиотеке, именно приурочивая ее к годовщине рождения или смерти того или иного автора. И вот этим своим служением он, конечно, заражал окружающих. Вообще библиотека в годы его работы в Румянцевском музее являла собой нечто вроде философско-религиозной академии. После окончания рабочего дня к Федорову в "каталожную", где он служил, приходили представители ученой Москвы, люди культурной Москвы. Туда приходили Владимир Соловьев, Лев Толстой, Афанасий Фет, который дружил с Федоровым, туда приходили художники. Знаменитый художник Леонид Осипович Пастернак, отец поэта и писателя Бориса Пастернака в 90-е годы посещал библиотеку Румянцевского музея, и благодаря ему мы имеем портрет Федорова. Федоров не признавал фотографии, он считал фотографию случайным делом. В этом смысле он очень резко выражался о Толстом, который не признавал икон, но оставил себя на сотнях и тысячах фотографий, как мы знаем. А Федоров никогда не фотографировался. Однажды кто-то из его почитателей принес ручной фотоаппарат, чтобы снять его за работой, он спрятался, присел за каталожные ящики, а потом убежал за стеллажи и не дал себя сфотографировать. Поэтому мы не бы не имели ни одного его изображения, если бы Леонид Осипович Пастернак, приходя в библиотеку, тайком не рисовал Федорова. Сохранились эти зарисовки, на основании которых в 1919 году Пастернак написал большой портрет Федорова и знаменитую картину "Три философа" - Толстой, Соловьев и Федоров сидят в каталожной Румянцевского музея.

Елена Ольшанская: Познакомившись с Федоровым, Толстой писал о нем в письме: "... Это библиотекарь Румянцевской библиотеки. Помните, я вам о нем рассказывал. Он составил план общего дела всего человечества, имеющего целью воскрешение всех людей во плоти. Во-первых, это не так безумно, как кажется. (Не бойтесь, я не разделяю и не разделял его взглядов, но я так понял их, что чувствую себя в силах защитить эти взгляды перед всяким другим верованием, имеющим внешнюю цель...)". А вот из другого письма Толстого: "О воздействии на движение туч, на то, чтобы дождь не падал назад в море, а туда, где он нужен, я ничего не знаю и не читал, но думаю, что это не невозможно..."

Светлана Семенова: Если вы читали "Исповедь" Толстого, то он на этом был зациклен, он очень боялся смерти. Его глубинный нигилизм, о котором говорил Максим Горький, шел из-за переживания страха смерти. И вот Лев Николаевич однажды рассказывал членам только что открытого Психологического общества в Москве об идеях Федорова. Они спокойно выслушали идею воскрешения, потому тут христианская традиция. Но был задан такой вопрос: а где же поместятся все эти воскрешенные поколения? Лев Николаевич ответил: "Это предусмотрено у нашего мыслителя. Царство труда и творчества не ограничивается землей, оно выйдет в космос, где расселится воскрешенное человечество". Вот это невероятное предположение, что человек может оторваться от земли и выйти в космос, так потрясло ученых мужей, что они встретили его раскатами хохота.

Надо сказать, что очень часто Федорова связывают с Константином Эдуардовичем Циолковским. Тем более, что тут есть чисто биографическая привязка. Юный Костя Циолковский в 16 лет занимался самообразованием в Москве, и он столкнулся с Федоровым, а потом о нем вспомнил в своей автобиографии, в которой он писал о том, как изумительный философ и скромник давал ему запрещенные, книги и так далее. Но как мыслители - я прошу, чтобы слушатели это поняли - они были очень разные, совершенно разные. Федоров мыслил в христианской традиции. Более того, в активно христианской, то есть, он представитель активного христианства, которое реализует обетование веры, человечества с Богом. У Циолковского - смесь разных влияний от материализма до теософии. У него идеи бессмертия, индивидуального бессмертия нет. У него просто жизнь кишит в космосе. Федоров стоит на идее единственности жизни и сознания на земле и во всей Вселенной. Так что они очень разные. Но их, конечно, сближает идея расселения человечества в космосе. Федоров полагал, что земля - это только питомник жизни. И, более того, есть некое соотношение между безмерностью пустого космоса и количеством народившихся в процессе эволюции людских поколений. У него есть идея единой горсти человечества, этой персти земной, как ее разбросать и оживотворить космос, сделать его живым. Причем, новый человек - это будет существо другое, способное к бесконечному перемещению, с новым организмом, который сможет жить в этих средах. Только человек с трансформированным организмом, практически бессмертный, сможет овладеть космосом. Перед ним расстилается бесконечная творческая судьба.

Елена Ольшанская: Афанасий Фет вспоминал слова Толстого о Федорове: "Я горжусь, что живу в одно время с подобным человеком". Однако отношения складывались непросто. Близкие к Федорову люди говорили, что он не только стремился разъяснить другим свое учение, но и как бы хотел подарить им авторство. По воспоминаниям Николая Петерсона и Владимира Кожевникова (еще одного верного ученика Федорова), он болезненно реагировал на всякую попытку публичного обнаружения своего имени. Даже когда писал сам, то нередко, подражая средневековому автору, просил, чтобы ученик поставить свою подпись. "Прежде, когда из слова еще не делали продажного товара, когда словами стремились служить общему благу, тогда большию частию автор какого-либо произведения, которое казалось общенеобходимым, приписывал его какому-либо древнему мудрецу, писателю, чтобы обратить тем наибольшее внимание на произведение", - объяснял он Петерсону. А Сергей Львович Толстой вспоминал: "При каждой встрече с моим отцом он требовал, чтобы отец распространял его идеи. Он не просил, а именно настойчиво требовал, а когда отец в самой мягкой форме отказывался, он огорчался, обижался и не мог ему этого простить".

Светлана Семенова: Он выгнал Толстого из библиотеки за его статью, которая была опубликована в лондонской газете "Дейли Телеграф" и называлась "О голоде". Это была из тех статей Толстого, которые не публиковались на родине, и в ней Федоров увидел призыв к гражданскому противоборству. К тому, что потом таким кровавым галопом развернулось в нашей революционной истории. Вспомните, что Бердяев среди источников русского коммунизма поместил и Толстого. Толстого, который говорил: не служи в армии, не ходи в суды. Это разрушало стабильный уклад того времени. А Федоров говорил: неужели вы не видите, какими чувствами продиктована ваша статья "О голоде"? Это приведет к гражданскому нестроению у нас. И, собственно, на этой, скорее, на социально-политической почве они разошлись. Конечно, он не принимал учения Толстого, он говорил о том, что великий художник превратился в плохого проповедника, но разошлись они именно по политическим мотивам. Федоров был человеком достаточно консервативным, он высоко ставил самодержавие для России, понимая его метафизически. С чего начинается идея самодержавия? Когда-то племенной вождь чем занимался? Его основная функция, его основное занятие было как раз регуляцией природы - он дождь вызывал или, наоборот, делал, чтобы солнце светило, он был лекарем, считалось, что иногда даже он воскрешал, и так далее. Федоров всегда смотрел в начало вещи - с чего вещь началась, там лежит ее идея, энтелехия, ее целевая причина. И он говорил о том, что всеобщее дело в России должен возглавить именно самодержец, то есть, помазанник Божий на Божье дело.

Елена Ольшанская: "Очевидно, что ни царь для народа, ни народ для царя, а царь вместе с народом становится исполнителем воли Бога в деле Божием", - писал Федоров. Его трактат "Самодержавие" повторил мысли позднего Гоголя ( "Выбранные места из переписки с друзьями") и так же подвергся критике и насмешкам. "Все мы вышли из гоголевской "Шинели" - эти знаменитые слова по отношению к Николаю Федоровичу Федорову обладают особым, удивительным смыслом. Кто такой Акакий Акакиевич Башмачкин, "... существо, никем не защищенное, никому не дорогое, ни для кого не интересное, даже не обратившее на себя внимания и естествоиспытателя, не пропускающего посадить на булавку обыкновенную муху и рассмотреть ее в микроскоп; существо, переносившее покорно канцелярские насмешки и без всякого чрезвычайного дела сошедшее в могилу, но для которого все же таки, хотя перед самым концом жизни, мелькнул светлый гость в виде шинели, ожививший на миг бедную жизнь, и на которое так же потом нестерпимо обрушилось несчастие, как обрушивалось на царей и повелителей мира..." Был в жизни Федорова такой случай. В 1872 году, едва начав работать в московской библиотеке, он отправился к известной писательнице Екатерине Степановне Некрасовой, чтобы передать ей номер журнала "Русский архив" с ее новой статьей. Скромная одежда Федорова ввела Некрасову в заблуждение, и она, "приняв его по костюму за лакея, выслала ему двугривенный". Вскоре Екатерина Степановна стала другом Федорова и всегда краснела, вспоминая свою оплошность.

Анастасия Гачева: Екатерина Степановна Некрасова была постоянной читательницей библиотеки-музея, и надо сказать, что ее любили все музейцы. А музейцы - это были ученые мужи. Алексей Егорович Викторов, историк-археограф, хранитель отделения рукописей славянских старопечатных книг, был другом Некрасовой. Евгений Федорович Коршак, библиотекарь Румянцевого музея - историк и так далее. Все музейцы очень любили Некрасову, она постоянно занималась в Румянцевском музее. И там продолжились ее встречи с Федоровым. И должна я вам сказать, что Николай Федорович Федоров полюбил эту женщину. Его часто называют женоненавистником, он не был таким, он действительно горячо и сердечно полюбил Екатерину Степановну Некрасову. И недавно в ее архиве мне удалось обнаружить его письмо к ней. Он написал ей в апреле 1880-го года такое удивительное по проникновенности письмо: "Написал я к вам, глубоко и искренне уважаемая Екатерина Степановна, до десятка писем. Вы можете видеть их, если пожелаете, но послать не решился. Теперь же скажу то же самое в двух-трех словах, только примите их буквально во всей силе их значения. Скажу прямо, что питаю к вашей личности беспредельную, исключительную привязанность, предан вам всем сердцем, всею мыслию, всею душою. Во всем этом, надеюсь, вы убедитесь, как только перемените гнев ваш на милость, о чем я и умоляю вас. Невыносимо больно мне видеть вас недовольную, а еще больнее вовсе не видеть вас. Искренне преданный вам Николай Федоров. Буду надеяться, что вы не оставите письма без ответа". К сожалению, других следов этого сердечного сюжета Федорова мы не нашли, это единственное свидетельство возвышенных чувств. Кстати, позднее Владимир Александрович Кожевников свидетельствовал о том, что Федоров действительно один раз в жизни был влюблен, как он говорил, и то неудачно. Екатерина Степановна Некрасова не ответила взаимностью Федорову, она глубоко чтила его как замечательного библиографа, энциклопедиста, библиотекаря Румянцевского музея. Но, к сожалению, в начале 1880-х годов ее сердце принадлежало другому, этим другим был Глеб Успенский, которого она чрезвычайно чтила и очень любила. Но Глеб Успенский не ответил на чувства Некрасовой, так что ее личная жизнь тоже не сложилась.

Но Николай Федорович Федоров чтил Некрасову до конца своих дней и всегда ей помогал. Действительно, готовность помочь той, которая заставила в его душе звучать таким заповедным струнам, было столь велико, что в последние дни своей жизни, в последние две недели жизни, когда он уже был очень болен, а болен он был воспалением легких, он вел в архиве Министерства иностранных дел архивный поиск для Екатерины Степановны Некрасовой, помогая ей в работе над статьей о Герцене, которая спустя два месяца после его смерти появилась на страницах московской периодической печати. А заболел он по случайности, когда его доброхоты однажды в трескучий декабрьский мороз закутали его в шубу и силой посадили на извозчика, желая таким образом сделать ему благо. Николай Федорович всегда ходил в своей ветошке, для него это был нормальный образ жизни - он привык ходить пешком и в легкой одежде. А тут его закутали в шубу и посадили на извозчика, в результате его просквозило, и он заболел воспалением легких.

Светлана Семенова: Есть совпадение, которое заставляет нас вздрогнуть. В 1851 году, когда явившаяся ему идея расколола все его существо - в том же 1851 году в Америке в Североамериканских штатах Джеймс Дана, известный биолог, открывает процесс, который он называет цефализацией. Что это такое? Все мы изучали биологию в школе. Если мы обернемся на эволюционный процесс, то мы увидим, что идет постоянное усложнение форм жизни. Какое усложнение? Идет совершенствование нервной системы и рост головного мозга. Причем, как говорил потом Владимир Иванович Вернадский, который вытащил эту идею на свет Божий и очень много над ней думал - это такой процесс, который идет в полярном векторе все время вперед. Он может остановиться на какое-то время, но назад он не идет. То есть, происходит постоянное усложнение нервной системы, рост головного мозга. О чем это говорит? Как будто бы в эволюции есть некая программа, которая влечет ее к все более сложным, все более психически усовершенствованным формам. Цефализация привела к созданию человека. В человеке возникло сознание, разум, а затем осознание этого процесса и, начиная с человека, эволюция должна стать уже активной и сознательной. Когда-нибудь человек должен взять штурвал мироздания в свои руки, понять эволюционные закономерности и с ускорением реализовывать их дальше. Следующий эволюционный этап, активный творческий этап эволюции будет заключаться в том, что он освободится от своей смертности как главной черты недостоинства его природы, которая рождает промежуточность, противоречивость этой природы, глубинный ее нигилизм. Это - эволюционный императив. Если человек не будет его осуществлять, если он законсервируется в своей нынешней природе, то он придет к самоуничтожению. Мы все говорим о выживании человечества, надо говорить не о выживании, а о восхождении природы. Я всегда привожу замечательное высказывание Тейяря де Шардена, знаменитого французского теолога и философа, который был своего рода западным аналогом Николая Федорова. Он говорил, что жизнь, достигнув своей высшей стадии (а это мы с вами) может продолжаться, только поднимаясь структурно выше, необходимо восхождение. Если человечество этого не поймет, если не поставит онтологические задачи для себя, то оно в более или менее дальней перспективе придет к самоуничтожению.

Анастасия Гачева: История как работа спасения или идея краха и неудачи истории? Эти две концепции в истории русской мысли сталкивались постоянно. И вот, зародившись в знаменитом споре Достоевского с Константином Леонтьевым, они пронизали затем русское религиозно-философское возрождение начала века. В конце века появляется такое понятие, как "кризис искусства". Человек кратковременен, короткодыханен, а вот прекрасная Джоконда смотрит на нас с художественного полотна много веков. И неудовлетворенность искусством, неудовлетворенность культурой, которая творит вторую прекрасную действительность, но не способна преобразить жизнь, неспособна воскрешать, неспособна давать бессмертие - против такой культуры, против такого искусства, как мы знаем, восстает Толстой, восстает Ницше. Восстает Генрик Ибсен, который в драме "Когда мы, мертвые, пробуждаемся" рисует художника, который всю свою жизнь положил на алтарь создания совершенного художественного произведения, у него на первом месте произведение, а человек - на втором. И против искусства начинают восставать величайшие художники конца 19 века. Начинается этап каких-то новых исканий, какого-то нового творчества, творчества, которое выходило бы за пределы искусства, за границы искусства, и преображало жизнь. Но это эстетика Владимира Соловьева, и это эстетика Федорова. Федоров говорил: искусство начинается как плач об умершем, как попытка противодействия смерти. Федоров говорит о том, что, зарывая умершего в могилу, мы восстанавливаем его в виде памятника. И, действительно, первоначальное искусство - это искусство погребальное. Египетская культура - это вообще погребальная культура. И вот искусство должно стать жизнетворчеством, оно должно преображать эту жизнь в союзе с наукой и с религией. Федоров выдвигал идею синтеза науки и искусства в религии. Мы знаем, что и Вячеслав Иванов, и Андрей Белый пытались выйти за пределы искусства как творчества мертвых подобий к некоему новому преображающему мир искусству. Тут поиски новых творческих форм, и возникает концепция синтеза искусств. Не случайно Вагнер свою тетралогию "Кольцо Нибелунгов"строит на материале скандинавской мифологии, эпоса, с чрезвычайно пессимистической эсхатологией, в которой, как мы знаем, прекрасная Вальгалла, обитель прекрасных богов, гибнет под натиском хаоса. А литургический синтез искусств, который являет икону преображенного творения - он также выводит нас в план творческой истории как работы спасения. Они грезили о литургическом синтезе искусств. Очень многое в русском авангарде шло от Федорова. Василий Чекрыгин, замечательный художник, который бредил идеями Федорова, очень рано умерший художник, создал серию эскизов росписи храма-музея Воскрешения. Серию эскизов воскрешения, переселения людей в космос. И он говорил о человеке как синтезе живых искусств, он говорил, что конечной целью искусства должно быть преодоление космоса, построение Рая.

Елена Ольшанская: Греческое слово "литургия" означает "общее дело".

Анастасия Гачева: Он оставил Румянцевский музей, выйдя на пенсию в 1898 году, чтобы работать над приведением в порядок своих сочинений. Но в последние годы жизни он опять поступил на службу в Московский Главный архив Министерства иностранных дел. Румянцевский музей находился в доме Пашкова, а Московский Главный архив Министерства иностранных дел, можно сказать, рядом. И его восприняли на этом новом месте службы так же, как и в Румянцевском музее, где к нему относились с любовью и благоговением. Там он продолжал свое дело подбора книг, помощи всем нуждающимся, интересующимся. Мы знаем, что он жил аскетом, у него не было семьи. Смысл жизненного аскетизма Федорова очень хорошо определил в некрологе Юрий Петрович Бартенев, сын знаменитого издателя "Русского архива" Петра Бартенева, считавший себя учеником мыслителя. Он говорил: "Мать, у которой смертельно болен ребенок, оставляет все, забывает обо всем - о еде, о сне, о хлопотах, о развлечениях, она отдает все свои силы спасению любимого существа. И в таком состоянии Николай Федорович Федоров прожил всю свою жизнь".

Елена Ольшанская: К столетию смерти Николая Федоровича Федорова Российская государственная библиотека, Институт мировой литературы, философский факультет МГУ и Музей-библиотека Н.Ф. Федорова провели трехдневную научную конференцию (уже 1Х по счету) и открыли выставку в Российской Государственной библиотеке.

Анастасия Гачева: Умер он Мариинской больнице для бедных, где, кстати, родился Федор Михайлович Достоевский. Умирал он с именем Серафима Саровского, потому что последняя статья, которую он в своей жизни написал, как раз была о преподобном Серафиме Саровском, статья эта до сих пор не разыскана. И он говорил о том, что как преподобный Серафим перед смертью пел пасхальный канон, как было бы хорошо, чтобы Москва таким каноном встретила новый 1904 год. И Сергей Петрович Бартенев, второй сын Петра Ивановича Бартенева, который тоже считал себя учеником Федорова, потом говорил о том, что "когда я увидел его лежавшим в гробу, то весь мир показался мне в овчинку, таким далеким, таким маленьким. Какого человека не стало!" Действительно, общественное потрясение от смерти Федорова - человека, который бросил вызов смерти, последнему врагу человечества - было колоссальным. Кстати, сфотографировать его смогли только тогда, когда он уже лежал в гробу. Сохранилась фотография его на смертном одре. Похоронен он был на кладбище Скорбященского монастыря на деньги, которые собрали сослуживцы по Московскому Главному архиву Министерства иностранных дел. И был поставлен крест, на котором написали: "Мир праху твоему, великий учитель". Этот крест был обновлен в 20-е годы философами, последователями идей Федорова, Горским и Ситницким. А в 1929 году могила философа была стерта с лица земли, поскольку как раз в это время в Советской России уничтожались кладбища. Федоров писал о блудных сынах, пирующих на могилах отцов, он писал об обращении кладбищ в гульбища. К сожалению, советская власть явила нам, если хотите, метафору такого обращения, когда в Москве ликвидировали кладбища. Кладбище Скорбященского монастыря было уничтожено, и могилу "философа всеобщего дела", который призывал обратиться умом и сердцем к отцам, утрамбовали в общей площадке. До сих пор точное место его захоронения неизвестно, определен только участок. То есть, фактически Федоров разделил, можно сказать, участь ушедших в смерть поколений, от которых действительно ничего не осталось. От него самого остались только написанные им книги, написанные им сочинения. Ни одной вещи Федорова мы не имеем. В Москве сейчас создан музей-библиотека Федорова, но главные его экспонаты не вещи, потому что их нет, а книги.