О поэте Сергее Кречетове – владельце издательства «Гриф», выпускавшего литературу символистов, сегодня мало кто знает, между тем личность эта весьма прелюбопытная.

Сергей Алексеевич Кречетов (настоящая фамилия Соколов) родился 25 сентября (7 октября по ст. ст.) 1878 года в Москве в богатой семье. Окончил юридический факультет Московского университета, служил адвокатом, был присяжным поверенным. Увлекшись поэзией, стал выступать со своими стихами; в 1902 г. появились его первые публикации в журнале «Северные цветы». В 1903 г. основал издательство «Гриф» и начал выпускать одноименный альманах. Именно в «Грифе» в 1905 г. вышли «Стихи о Прекрасной Даме» Александра Блока, а в 1910-м «Кипарисовый ларец» Иннокентия Анненского. Помимо Блока и Анненского, в издательстве выходили книги Бальмонта, Андрея Белого, Ходасевича, Федора Сологуба, Игоря Северянина, Оскара Уайльда, ну и, конечно, самого Кречетова.  Был редактором знаменитого журнала «Золотое руно» (январь – июль 1906), издаваемого меценатом Н.П. Рябушинским. После выхода из «Золотого руна», основал журнал свободной мысли «Перевал», девиз которого звучал так: «Радикализм философский, эстетический, социальный», к участию были приглашены ведущие русские философы и литераторы. Впрочем, просуществовал «Перевал» всего год (ноябрь 1906 – ноябрь 1907).

Кречетов был женат на Нине Петровской (1884-1928), возлюбленной Брюсова, который с нее писал Ренату — героиню своего романа «Огненный ангел», о ее трагической судьбе можно прочесть в статье Ходасевича «Конец Ренаты». Вторым браком был женат на  Лидии Рындиной – актрисе театра и кино, знаменитости дореволюционного экрана.

В 1907 г. – вышел сборник Кречетова «Алая книга», конфискованный по приказу московского генерал-губернатора за революционные настроения. Сборник, несмотря на свою скандальную славу, лавров поэта Кречетову не сыскал. Блок писал о нем: «Строфы и строки можно переставлять как угодно… Некоторое влияние В. Брюсова и А. Белого было слишком внешнее и не помогло автору «Алой книги» стать поэтом. Оригинальных мыслей, образов и напевов у Сергея Кречетова совсем нет». Брюсов написал  разгромную рецензию, в которой отказал Кречетову в поэтическом даре. И. Анненский писал об «Алой книге»: «Кречетов немного нервен для барда. Но я люблю неврастеничность и – может быть даже искреннюю – этих строк «Алой книги»… О, какой это интересный документ, не для Кречетова, конечно… а для всех нас».

Второй сборник «Летучий голландец» вышел три года спустя, в 1910 г., и был принят гораздо теплее. Блок в своей рецензии написал: «Надо признать, что он любит мир поэзии вообще, и любит его по-настоящему, заветной любовью. Если он не поэт, то у него есть заветное в искусстве». Даже Брюсов, несмотря на общий негативный тон его рецензии и обвинений Кречетова в подражательстве, отметил, что «г. Кречетов сделал, бесспорно, значительные успехи в умении писать стихи».

Начало Первой мировой войны Кречетов принял с воодушевлением, в первый день войны с Германией написал следующие строки:

Два Рима было во вселенной,

О, Русь! Создай мечом твоим

Вовек  незыблемый, нетленный,

Последний, всеславянский Рим.

С первым военным призывом ушел на фронт, участвовал в походах в Восточную Пруссию. О своих военных впечатлениях рассказал в книге «С железом в руках, с крестом в сердце: Записки офицера» (Петроград, 1915 г.). В предисловии книги он писал: «Я не стратег и всего менее историк. Я – только поэт, и гляжу на то, что совершается глазами художника, человека от искусства. Великая война найдет себе много историков, которые сумеют зафиксировать и воссоздать ее подробно в ее фактических очертаниях.

Мои писания глубоко субъективны. Изображаю то, что говорит моему глазу. Пропускаю быть может многое важное. Примечаю, наверно, многое несущественное только потому, что оно красочно. Но если в этих страницах, которые я набрасывал беспорядочно и торопливо, на случайных ночлегах, на недолгих стоянках под грохот канонады, от которой жалобно звенели окна, читатель на мгновение ощутит странное и трудно определяемое чувство войны, вдохнет ее неуловимый воздух, то мне не нужно ничего другого, ибо я поэт.

Если же тот, кто прочтет мои страницы, заметит и еще одно: ясную веру в наш могучий народ, в нашу грядущую полную победу и в светлое будущее славянства, пусть не объясняет это моей патриотической настроенностью. Ни мало! В этом я только похож на всех. Так верит вся армия, так верю и я, потому что я русский».

В марте 1915 г. был ранен, попал в плен, находился в лагере для военнопленных офицеров. В плену были написаны стихотворения, впоследствии составившие раздел «Лирика плена» в третьем сборнике стихов. В августе 1918 г. после освобождения вернулся в Москву, откуда перебрался на юг России, в Москве бывшему офицеру было небезопасно. В 1919-1920 гг. был редактором агитгазет Добровольческой армии. В марте 1920 эвакуировался из Новороссийска в Константинополь, оттуда в Париж. Весной 1922-го переехал в Берлин, возглавлял издательство «Медный всадник», где в том же году вышел его третий сборник стихов «Железный перстень», ставший последним, в него вошли стихи 1914-1922 гг.

В зарубежье вел активную политическую жизнь, был основателем общества «Русская правда», редактировал национально-монархический орган этого общества, также называвшийся «Русская правда». Печатался в эмигрантских периодических изданиях. В конце жизни отошел от политической деятельности, занимался изучением истории Византии. После прихода к власти фашистов Кречетов покинул Германию и поселился в Париже, где и умер в больнице в 1936 году. Владислав Ходасевич в газете «Возрождение» посвятил ему некролог «Памяти Сергея Кречетова». Похоронен на кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа.

III. ЛИРИКА ПЛЕНА (из книги «Железный перстень»)

ВЕСНА В ПЛЕНУ

Лидии

Майский день, томительный и нежный,

Тают в небе облачные горы.

Впереди высокий вал прибрежный,

А за валом водные просторы.

Режет парус синие кочевья,

Ветви кленов шепчут надо мною.

Все равно вам, где шуметь, деревья,

Все равно вам, где цвести весною.

Часовой шагами площадь мерит.

Я не помню, здесь живу давно ли.

Только сердце, сердце все не верит,

Все тоскует об ушедшей воле.

Где-то там пылает жизнь огнями,

Алый вихрь надежды и проклятий.

Нам осталось только грезить днями,

Да смотреть на море на закате.

Там, на море, шкун недвижных снасти,

Там, над морем, Штральзундские башни.

А про нас давно забыло счастье,

Новый день опять, как день вчерашний.

Блещут на волнах солнечные нити,

Тянут журавли двумя цепями.

На Восток вы, птицы, отнесите

Мой привет моей Прекрасной Даме.

Опишите остров тот безвестный,

Где живет ее плененный рыцарь,

Расскажите, что я бился честно,

Попросите верить и молиться.

Тает день, томительный и нежный,

Тают в небе облачные горы.

Впереди песчаный вал прибрежный,

А за валом синие просторы.

ЦАРИЦЕ-РОДИНЕ

                 I

О эти ночи уныний,

Долгие ночи в плену!

Ты – позабытый  в пустыне,

Ты – погруженный ко дну.

Плачь, иль стони, или бейся,

Ты без конца одинок,

Ты ни  на что не надейся,

Век не закончится срок.

Жизнь! Да была ли она-то?

Может, приснилась она.

Тучка плыла по закату,

Скрылась, и даль холодна.

Может, я умер, Царица,

Умер, и венчик на лбу.

Разве ты знаешь, что снится

Спящему в темном гробу?

Разве ты знаешь, как бьется

Тот, кто живым схоронен?

Но и сквозь щели ворвется

Новый чудовищный сон.

Тихо в подводной пустыне,

Тени проходят по дну.

О, эти ночи уныний,

Долгие ночи в плену!

                   II

Нет! Не сломлен я химерою,

Пусть один, как зверь в лесу,

Душу гордою и смелою

Я на волю донесу.

Мимо, злых ночей пророчества,

Пени робкие судьбе!

Я в провалах одиночества

Целый мир замкнул в себе.

Губят, слабое уродуя,

Стены проволок стальных.

Сберегу свою свободу я,

Знамя сильных и живых.

Весь усталый, весь израненный,

Я храню, что был мне дан,

Твой, Царица, дивно пламенный,

Твой чудесный талисман.

Мы от света замурованы,

Но во мне Царица – Ты,

Как броней, Тобой окованы

Сокровенные мечты.

Дни ли, месяцы ли, годы ли

Протекут в святой борьбе,

Проклят час, где б думы продали

Сердце, верное Тебе.

Окружен облавой целою,

Словно зверь в глухом лесу,

Душу – гордою и смелою

Я на волю донесу.

ТАЛАТТА!

I. На воле

В осенний день, в чужой стране

Я ехал узкою тропою.

Еще не зная о войне,

Горели клены в вышине

Багряно-желтою листвою.

Был еле слышен стук копыт

Сквозь серы мох, внизу лежащий.

Порою дятел простучит

И снова спит зеленый скит,

Ни шелеста в дремучей чаще.

Во глубине лесных хором

Свершалось таинство, и плыли

Перед вечерним алтарем,

Теряясь в сумраке густом,

Столбы рубиновые пыли.

Открылось в зелени окно…

– Вот дятел замолчал, простукав, –

И рдело золотом оно,

Как бы мечом просечено

На кружеве старинных буков.

Я шпорю моего коня

Сквозь поредевший лес, и вскоре

Оно глянуло на меня

В венце из блеска и огня,

Многосмеющееся море.

И шум, и плеск, и свет, и синь,

И кипень зыблемой эмали,

Сады неведомых богинь

Ковром лазоревых пустынь

Уходят в золотые дали.

Вперед! Вперед! У ног коня

Бурлит серебряная пена.

Я здесь! Я твой! Услышь меня!

Я отблеск твоего огня,

Твой луч в тисках земного тлена.

И снова узкою тропой

Я тихо ехал в сонной пуще

И долго слышал за собой,

Как там, вдали, взывал прибой,

Всегда о Вечности поющий.

В тот час война и гнев людей

Казались так ненужно мелки,

И было на душе светлей,

И странен был среди ветвей

Далекий рокот перестрелки.

II. В плену

Ровен, скучен стук вагона,

Тусклы шири небосклона,

За стеклом заиндевелым стынет пасмурный февраль.

Запахнув свой плащ потертый,

На соломе распростертый

Я слежу, как клубы дыма кроют облачную даль.

Шум колес поет бессменный:

Ты ненужный, жалкий, пленный…

И бессильные, и злые в душу просятся слова.

Долог счет часам бессонным,

Под бинтом окровавленным,

Как в кольце горит железном, опухая, голова.

В сотый раз и с той же силой

Вспоминаю все, как было, –

Эти залпы, эти трупы, эти талые поля.

Коней смертное хрипенье,

Пуль пронзительное пенье,

От чудовищных ударов колыхается земля.

Пули с веток сыплют хвою,

Нас осталось только двое,

Белый гром ударил с неба, камнем падаем с коней.

Командир лежит убитый,

Возле  — мох, снарядом взрытый,

Град железный по опушке хлещет звонче и сильней.

Дальше… Плен… Уйди, сознанье,

Прогони воспоминанье,

Что стучится в мозг усталый сотней грубых голосов.

Пусть сильней гудят колеса,

Ни ответа, ни вопроса

Не найду я в этом круге нескончаемых часов.

Вдруг светлей в вагоне стало,

Озарилось, заблистало,

Я привстал, перемогая мыслей темный хоровод.

Как червонцы из мониста

Падал сверху ток лучистый,

И под ним, смеясь, горели голубых громады вод.

В серебре прибой, как риза,

Нежным жемчугом унизан,

И сверкала, и сияла голубая бирюза…

И сквозь голос моря стройный

Кто-то светлый и спокойный,

Кто-то знающий и мудрый прямо глянул мне в глаза.

Пена бьется, пена бродит,

Все проходит, все проходит…

Тихо, тихо протянулась золотая в сердце нить,

И впервые в эти дни мне,

Как в далеком, светлом гимне,

Так отчетливо и ясно прозвучало слово: Жить.

ПЕСНЯ О ПРОВОЛОКЕ

А. Гвоздинскому 

I

Прохожу я бурых зданий груду,

По песчаным площадям шагая,

Ты меня встречаешь отовсюду,

Темная, колючая и злая.

Три ряда натянуты, как струны.

В три ряда железных сплетена ты.

Без исхода колдовские руны

Очертили этот  круг заклятый.

Поверну направо, ты направо.

Поверну налево, ты налево.

Входит в душу терпкая отрава

Из бессилья, горечи и гнева.

Я иду, склонив лицо уныло,

Воротник приподнят, чтоб не видеть.

Сердце, ты меня любить учило,

Сам я научился ненавидеть.

А кругом, вдоль этой цепи черной,

Без конца, без смысла и без цели

Поступью лунатиков упорной

Тихо бродят серые шинели.

Тусклый вечер… Дождь скользит по шее.

Стынут струны проволок в тумане.

Запахнувшись от дождя плотнее,

Я иду в одно из бурых зданий.

II

Сквозь колючий лес закрытий

Все для нас, как дикий сон,

И в глазах рядами нитей

Целый мир пересечен.

Весь в поникшем, весь в гнетущем,

К тайне сил найди ключи.

Хочешь нужен быть в грядущем,

Закаляйся и молчи.

День и ночь на адском горне

Пляшет дымный огнемет,

Тем, кто глубже, кто упорней,

Силу верную кует.

Минет год, иль минут годы,

День придет и будет твой.

Ты сиянье той свободы

Встреть свободною душой.

И войдешь, двукраты вольный,

Не вздохнувши о былом,

В мир широкий и раздольный

С гордо поднятым челом.

УБИТАЯ МЕЧТА

«Революционной демократии не надо

Царьграда и проливов!»

Из первых выкриков русской революции.

Преграды нет, шумит стихия,

Все небо в пламенной грозе.

Зачем же медлишь ты, Россия,

На вековой твоей стезе?

Ужели солнце не затмится

И громы с неба не падут?

Что видим! В ярости стремится

На Кассия с кинжалом Брут.

Взгляните! Враг с тройным забралом

Стальной стеной на вас идет.

Слепцы! Вы спорите о малом,

Когда великое не ждет.

Единый раз в подлунном мире

Ясна нам цель, куда идти.

Открылись вековые шири,

Миродержавные пути.

Ужель в забвеньи самовольства

Продать хотите, наконец,

За хлеб минутного довольства

Вы Рима Третьего венец?

Прочь! Он не ваш! Российский гений

Его в веках определил

И верой долгих поколений

Мечту Царьграда окрылил.

В тиши палат, в затворах келий,

В бродячих песнях бедноты

Далеким сном они горели,

Святософийские кресты.

Война смела своим пожаром

Мильоны жизней, как тростник.

Скажите ж им: «вы гибли даром»,

Когда не дрогнет ваш язык.

Вы слышите ль? Укоров звуки

Встают с полей кровавых сеч,

То мертвецы к вам тянут руки,

Чтоб вам проклятие изречь.

Настанут времена другие.

Кто ныне слеп, тогда поймут,

Над вами скажет суд Россия,

Но страшен будет этот суд.

Лагерь «Gütersloh», май 1917