К 202-й годовщине со дня рождения Николая Васильевича Гоголя (19 марта (1 апреля) 1809 - 21 февраля (6 марта) 1852) ниже мы впервые переиздаем одну из статей (в сокращении) известного публициста, писателя, общественного деятеля Сергея Федоровича Шарапова (1855-1911).

Публикацию, специально для Русской Народной Линии (по изданию: Ухабы //Сочинения Сергея Шарапова. - Т. 5. - Вып. 16. - М.: Типо-литогр. А. В. Васильева и К°, 1902.- С. 69-84) подготовил доктор исторических наук, профессор Харьковского национального университета имени В.Н. Каразина Александр Дмитриевич Каплин. Общее название дано составителем.

+ + +

Гоголевский барин. Чиновники. В чем выразилось безсилие Гоголя? Бюрократизм и местная жизнь. Люди или рамки?

О помещичьих типах Гоголя я говорить много не буду. Ведь это все живые люди, наши добрые знакомцы, образы коих известны и памятны нам в мельчайших подробностях. Нет мало-мальски образованного человека, который не прочел бы Гоголя, да не раз и не два. Манилов, Собакевич, Ноздрев, Коробочка, Хлобуев, Петух стали давно нарицательными. Их образы вечно перед нами, на них воспиталось уже несколько поколений.

Вообразите же себе мысленно всех этих людей в со­вокупности, т.е. всю тогдашнюю сельско-дворянскую Русь, возьмите ее даже в том комическом освещении, которое дал Гоголь, откинув все возвышенное, все благородное и глубо­кое, что, несомненно, было и в этих людях, и скажите: что это был за слой, какие его главные характерные черты, как общественного класса?

Я думаю, ответ затруднения не представит. Это были прежде всего люди невозмутимо-добродушные в подавляющем большинстве. Они жили в свое удовольствие, исполняя свою несложную миссию обезпеченных и безплатных полицеймейстеров над народом попетровского периода русской истории. Из них пополнялись ряды государственной и местной службы, отсюда же выходили деятели науки, литературы, искусств. Все, что было выше среднего уровня, все, в чем таилась искорка таланта, имело полную возможность вырасти на даровых деревенских хлебах и выйти в столицу на арену умственной жизни и творчества. Отсюда и вышло все то, что составляет цвет России XIX века, - ее великие гении, ее ученые, ее художники, ее герои на поле брани, ее отваж­ные моряки. Главная масса земельного дворянства жила, ко­нечно, чересчур растительною жизнью, пила, ела и изыскивала разные удовольствия, далеко не всегда невинные и часто весьма неблагообразные, но ведь другого, высшего, почти ничего и не было, об общественном деле не было и помину. Но не ви­новато земельное дворянство было в том, что созданный Петром и усовершенствованный его преемниками бюрократи­ческий строй отстранил земельное дворянство от живого местного дела, дав ему, почти как игрушку, совершенно искусственное сословно-дворянское дело, нигде на всем про­странстве России не привлекшее к себе ни единой души. Не виновато оно было и в том, что литература и наука на­ходились в строжайших тисках и на книги смотрели, как на проявление вольномыслия, а на ученых и литераторов, как на неприятный элемент, по самому существу своему не укладывавшиеся в бюрократические рамки.

Земельному дворянству собственно ничего другого не оста­валось, как еда, питье, карты... и сельское хозяйство. Но при крепостном праве, натуральном хозяйстве, вольных землях и до последней степени сжатом товарообмене вследствие отсутствия железных дорог и полнейшей изолированности России от внешнего мира, к улучшению земледелия не было ближайших поводов. В 40-х годах трехполье было еще совершенно пригодной и доходной системой для огромного большинства местностей Средней России. Вся хозяйственная мудрость сводилась лишь к наилучшей утилизации даровых рабочих сил, а для этого существовали опытные прикащики и бурмистры. Можно ли же осуждать поместный класс за то, что он вел жизнь сравнительно пустую и беззаботную? Но не будем забывать, что на ряду с людьми, поглощенными ярмарками, псовой охотой и кутежами, среди русского земельного дворянства существовал немалочисленный контингент высокообразованных людей, что именно в этом, единственном тогда сословии, находились десятки тысяч читателей для того же Гоголя, что этот класс умел уже, если не понять, то почувствовать и приветствовать от всей души Грибоедова. Крылова и Пушкина. Не будем забывать и того, что дети героев Гоголя дали героев для Тургенева, которые гораздо дальше шагнули от них в умственном развитии, чем их отцы, по сравнению со своими прадедами и дедами времен «Недоросля» и «Бригадира».

Итак, гоголевский «барин» был вовсе не так ужасен, как это представлялось людям 60-х и 70-х годов. По­местное дворянство - была та гряда, тот парник, в котором поспевала разсада, двадцатью годами позднее потребовавшаяся Александру II в великий момент освобождения крепостной Руси. На этой гряде зрели будущие мировые посредники первого призыва. Она была плотно защищена от всякой потравы мудрою хозяйственною политикою, с 1818 по 1855 год не­прерывно обогащавшею Россию. Постепенно облагораживались нравы, все больше ширилось просвещение. Отзвук исполин­ской борьбы 1812 года был еще свеж и долго держал умы в приподнятом и патриотически горделивом настроении. Это не был рай, конечно, но и здесь, как и внизу, все было здорово и цельно. И мужик, и барин росли и множились, готовясь к великому моменту, имевшему зажечь над ними обоими зарю новой жизни.

Теперь взглянем на чиновника. Этому элементу Гоголь посвятил едва ли не более всего внимания и сатирических стрел. Бюрократический строй был в совершенстве разга­дан и проанализирован Гоголем. Здесь «невидимые» слезы стали уже видимыми, смех оборвался и перешел в ужас, сатирик заговорил на языке трагедии. Припомните юрискон­сульта, парализовавшего все течение административно-судебной машины. И не случайно второй том «Мертвых душ» обры­вается на половине речи князя, генерал-губорнатора, твердо решившегося применить даже крайнее средство, чтобы рас­путать канцелярскую путаницу - военный суд. Гоголь оборвался на нелепости. Нет, и этим путем не сокрушить стоглавую гидру, имя которой - бюрократизм, власть бумаги под покровом мрака, произвола, фактической безответственности и тайны. А между тем, чтобы исполнить свое обещание и дать нам русский идеал, Гоголю было нужно во что бы то ни стало найти хотя момент торжества жизни над этою страш­ной силой. Не в этом ли секрет тех мотивов, которые побудили поэта, исстрадавшегося в безсилии даже мысленно одержать эту победу, сжечь свои дальнейшие рукописи?

Перед Гоголем стояла неразрешимая задача. Он веровал в Россию, веровал в царское самодержавие, веровал в силу и мощь русского народа и не мог найти способа для его освобождения от чиновника и бумаги, заслонивших собою даже такого царя, как Николай I, и творивших мерзость запустения на месте святе. Земский строй был несовместим с крепостным правом и по-видимому не приходил Гоголю и в голову. Никакого выхода не оказывалось, и вот, Гоголь в порыве отчаяния ломает свое перо!..

Я не могу разбирать подробно взгляд Гоголя на чинов­ника и на способы исправления бюрократического режима, столь обильно рассеянные в злосчастной «Переписке с друзьями». Коренная ошибка Гоголя была в том, что он стремился исправить этот строй, не меняя его принципов и рамок, когда именно в рамках, а не в людях, было все дело. Я хочу указать только на одно чрезвычайно важное обстоятельство для сличения гоголевской России с современною. При всей безпо­щадности сатиры, чиновники, как люди, выходят у Гоголя неизмеримо лучше их официальных рамок. В каждом из гоголевских героев служебного мира неизменно совер­шается роковая борьба человека с его официальной дея­тельностью и кое-какое примирение находится единственно в той халатности, с которою люди относились к Своду Законов. Невольно припоминается изречение Аксакова о том ужасе, которого мы стали бы свидетелями, если бы кто-либо вздумал по совести и во всей полноте применять все пятнад­цать томов этого свода. Тогда из России пришлось бы бе­жать без оглядки.

И вот, добрые по существу и простые люди ухитрились обратить российский закон в простые переплетенные книги и кое-как устроиться помимо и вопреки ему, обращаясь к закону только для исполнения необходимых формальностей или ради кляузы, когда одолевала злоба и разгорались стра­сти. Тогда ужасная машина оживала и с человека, имевшего несчастие попасть в ее зубцы и колеса, снималась последняя рубашка.

Безобразие бюрократического строя создавало, как в Китае, своеобразное от него взаимное страхование. Сквозник-Дмухановский берет взятки, точнее, грабит. Но когда купцы пошли на него жаловаться, он бранит их за неблагодар­ность, и совершенно основательно. «Кто тебе помог сплуто­вать, как не я?» рычит он. И в самом деле, наживя на подряде сто тысяч и обманув казну при помощи блюсти­теля закона, безсовестно отказать этому блюстителю хотя бы и в тысячной взятке.

Вы чувствуете, что у купца Абдулина и у городничего установилось совершенно одинаковое отношение к «казне» и ее интересам? Они ее вместе надувают и грабят, как нечто им постороннее. Сквозник ее слуга, принадлежит ей, ее представляет, но он перебежал в другой лагерь, в лагерь обывателя, и для далекой и отвлеченной казны только раб и наемник. Начни он честно служить этому отвлечен­ному принципу, он и сам наголодается, по ничтожности сво­его содержания, и обывателям сделает не жизнь, а каторгу. Бюрократическое начало выделило себя из жизни, стало во властное к жизни отношение, отрицает не только контроль над собою обывателя, но и всякое его участие - и вот, жизнь мстить за себя, обращая закон в мертвую букву, обывателя и чиновника в казнокрада или халатного лентяя...

Взгляните с этой точки зрения и вы увидите, как в сущности прекрасно устроились губернский город в «Мерт­вых душах», и уездный в «Ревизоре».

Администрация губернского города состоит из добрейших и милейших людей. Гоголь с дивным юмором рассказывает про нежно-дружеские отношения губернских сановников. Никакого помина о борьбе ведомств. Губернатор вышивает по канве. Полицеймейстера, который ходит в лавки, как в свои кладовые, обожают, и, конечно, не потому только, что он играет с купцами в шашки и крестит у них детей. Все остальные милы, доступны, любез­ны. Судебные процессы, можно сказать, не существуют. Затевают их только кляузники, которые за это и попадают в положение Миргородских друзей. Гражданские акты при милом обращении и за умеренную мзду совершаются быстро и без проволочек. Вся администрация в теснейшем единении с сытым и богатым поместным классом и никому в голову не приходит ни бороться с ним, ни его угнетать. Мужик непосредственно недоступен, он заслонен барином. Живут, не тужат, читают кто Эккартсгаузена, кто «Московские Ведомости». Главное занятие - вист.

Сразу видно, как это губернское «средостение» устрои­лось и куда чем обращено. К обывателю и местной жизни всем своим существом - к центральной власти бумагой, кото­рая составляет единственную связь, напоминающую, что существует в экстренных случаях нечто в роде закона и от­ветственности. Не случись Чичикова с мертвыми душами, не заварись дела с подложным завещанием, Петербург, ак­куратно получающий отчеты и ответные бумаги, даже и не подумал бы о губернском городе. Реформ никаких не пола­галось, революций никаких не искали. «В уездном городе измена?» восклицает в «Ревизоре» городничий. «Да он по­граничный, что ли?» Как видите, измена, или, по-нынешнему, крамола, полагалась только в окраинных городах.

Строй этот не только был сносен, но и живуч, и удобен вплоть до тех пор, пока был мертв определяющий его дух, пока от Петербурга можно было «отписаться». Но вот, возникает гигантская кляуза, Свод Законов просы­пается, пускается бумажная машина. Милые и добрые люди оказываются сплошь злодеями и преступниками, часто даже сами того не подозревая, добродетельный генерал-губернатор чувствует, что ничего распутать не в состоянии и безсильно бьется в бумажных тенетах юрисконсульта. Полу­чается чепуха невообразимая: военно-полевой суд для гражданских чиновников!..

Вдумываясь глубже, пытаясь уловить отношения Гоголя к описываемому им миру, вы невольно приходите к тому выводу, что не люди, столь безпощадно, хоть и добродушно здесь осмеянные, виноваты и плохи, не крепостное даже право, на которое все валили, зияет тою раной, как нам рисовали, а вот этот дух бюрократизма, на котором были построены все отношения, в области соприкосновения с государством. Все снизу соединялось на пассивную борьбу с этим началом, давало ему отпор и парализовало, как могло. Это на­чало мешало всему и держало страну на положении как бы завоеванной. И пока закон был обезсилен, молчал и не шевелился, все жило, хотя и лишенное высших общественных функций. Просыпался этот закон, пытался отстоять свою жизнь и право, и положение обывателей становилось невыносимым. «Россия управляется столоначальниками», метко определил император Николай I, и это анонимное управление мер­твой бумаги лежало в основе той борьбы, которую жизнь вела с принципом, то побеждая, то отступая, сгибаясь и безпомощно уходя в себя.

Я не буду говорить о других сословиях, очерченных Гоголем едва несколькими штрихами. Духовенство было при­нижено и стояло в стороне, купечество торговало, плутовало и богатело, давая «кормы» администрации, жирея и благодуше­ствуя на поставках и подрядах, но совершенно почти не участвуя даже в тогдашней жалкой умственной жизни и твор­честве русского общества. Вся Гоголевская Русь была исклю­чительно дворянско-чиновничья, эти два элемента давали тон городу и деревне. Губернская администрация, более утонченная и образованная, уездная, более простая и грубая - вот и вся разница.

Но и та и другая одинаково, окруженные сытым и зажиточным поместным классом, с сытыми и зажиточными крестьянами под ним,-сливались всем своим бытом и интересами с местностью и служили очень плохим орудием для центральной власти. Да в ином орудии, пожалуй, не бы­ло и необходимости, потому что Россия стояла незыблемая и спокойная, как гранитный монолит, едва почувствовавший удар величайшего военного гения, предводившего величайшею по своему времени инвазионною армиею.

Но гнилой бюрократически режим, заправлявший бодрой, сытой и здоровой страной, зазывал такое духовное удушье и плесень, что блестящая извне система подгнила в течение каких-нибудь сорока лет и Россия, победоносно прошед­шая всю Европу в 1813-15 году, была постыдно побеждена в 1855 - 56. Здоровое тело оказывалось облеченным в гни­лые лохмотья, которые сами начали с него валиться. Эту ка­тастрофу смутно предчувствовал еще Гоголь.

Но здесь уже кончается область сличения. Мне хотелось лишь показать, по данным Гоголя, что такое была современ­ная ему Россия, в самых общих, самых грубых чертах. Эту Россию можно охарактеризовать так:

Сытая, здоровая, материально цветущая, вспыхивающая яр­кими талантами, и... задыхающаяся.

Три русских гения, вышедшие в это время: Пушкин, Гоголь и Лермонтов, задохнулись: Пушкин и Лермонтов во внешних условиях высшего света, Гоголь сгорел от внут­ренней муки безсилия распутать страшный Гордиев узел, завязанный Петром...

Я подошел ко второй половине задачи и хотел охарак­теризовать в pendant к этому Русь современную. Подошел и раздумал. Зачем? Разве она у нас не перед глазами? Разве ее боли не наши боли? Разве самая страшная из них не есть боль непонимания, та самая, что извела Гоголя, а теперь изводит все мыслящее? Непонимание чего? Да того же самого, перед чем остановился в безсилии и Гоголь: как распу­тать тот фатальный узел, который надрубил было Александр II, но тотчас же и еще туже затянула история? И этот новый узел неизмеримо больше и сложнее, чем прежний, а сил для работы меньше. Россия страшно выросла чис­ленно, раздвинула свои пределы, вышла на мировую арену, но потеряла чуть не ³/₄ своего культурного класса, растратила свои богатства, ослабила и развратила народ, развела озлобление и ненависть там, где была патриархальная дружба и простота, переломала все рамки и отношения и стоит, задумав­шись, над тем хаосом, который сменил прежнюю ясность и простоту отношений.

Что выйдет из этого хаоса?