Константина Воробьёва советская официальная критика считала писателем озлобленным. Но это не соответствовало истине. Хотя озлобиться писателю было отчего.
Константин Дмитриевич Воробьёв родился 24 сентября 1919 года в селе Нижний Реутец Курской области (в лексиконе немецкого слависта В.Казака дата рождения писателя ошибочно указана 16 ноября 1917 года). Говорили, будто его настоящий отец был белым офицером.
Первый удар судьбы Воробьёв пережил ещё мальчишкой в коллективизацию. Появившиеся в конце 1920-х годов на курской земле колхозы так и не принесли обещанного достатка. Правда, Воробьёвым приходилось чуть полегче, выручал глава семьи – отчим будущего писателя. В своё время он кормил вшей на фронтах Первой мировой войны, пережил германский плен, а при большевиках стал заведующим сельмагом. Однако благополучие продолжалось недолго. Однажды в магазине обнаружили недостачу. Воробьёва-старшего посадили. Но правильно говорят: беда в одиночку не ходит, вскоре после ареста завмага центральные области России поразил невиданный голод. Шёл 1933 год. Родное курское село Нижний Реутец вымирало целыми семьями. Уже в зрелом возрасте, вспоминая, сколько коллективизация принесла бед отчей земле, Воробьёв написал повесть «Друг мой Момич», которую при жизни автора не пожелал напечатать «Новый мир» и которую без сокращений и изменений впервые удалось опубликовать лишь после смерти писателя в 1988 году.
После школы Воробьёв поступил в Мичуринский сельхозтехникум, но через три недели он учёбу бросил. Ему больше понравилось работать в районной газете. Но там его настиг второй удар. Редактор решил, что молодой сотрудник чересчур преклоняется перед царской армией, и взял да уволил его. В вину человеку поставили хранение книги «Война 1812 года». Но знающие люди говорили, что это был всего лишь повод. В реальности редактора напугали стихи Воробьёва на смерть Куйбышева, в которых весьма нелестно упоминался Сталин. На Воробьёва тут же настучали. И он, чтобы больше не гневить Бога, благо пока доносчики не вспомнили, что настоящий отец паренька был русским белым офицером, а отчим сидел в тюрьме, поспешил уехать к старшей сестре в Москву, откуда его в 1938 году забрали в армию.
Следующий удар Воробьёва настиг в войну. На фронт он попал в октябре сорок первого года курсантом Кремлёвского пехотного училища. Однако воевать ему долго не пришлось. За полтора месяца непрерывных боёв под Москвой рота, в которой он служил, полегла чуть ли не в полном составе. Сам же Воробьёв после тяжёлой контузии в декабре сорок первого года попал под Клином в плен.
Что было потом, Воробьёв позже рассказал в своих книгах. В чём-то отталкиваясь от них, уже в 2001 году все перипетии писателя военной поры нам изложил ещё и Солженицын. Я напомню эту страшную хронику: «Лагерь подо Ржевом; средь снежного поля он [Воробьёв. – В.О.]: тёмное прямоугольное пятно, оттого тёмное, что губами ползающих военнопленных «съеден с крошками земли холодный пух декабрьского снега», чтоб утолить жажду. Воды им не привозят. Дальше пленная судьба Воробьёва, прошедшего и другие лагеря, развивалась драматически: когда их повезли в Литву, на ходу поезда он вылез из окошка товарного вагона, повис на привязанной портянке и спрыгнул. Товарищ ушибся насмерть, а Воробьёв повредил ногу. Схоронив товарища, он несколько дней бродил по литовским лесам, но потерянная подвижность обрекла его на новый, повторный плен. Теперь он узнает и страшные тюрьмы в Паневежисе и Шяуляе – смертники в камере «в одном исподнем белье сидели, тесно прижавшись один к другому. Глаза каждого казались дёгтисто-чёрными: зёрна зрачков были неправдоподобно велики, распираемые предсмертным осмысленным ужасом» – и печально знаменитый саласпилсский лагерь под Ригой, где в косячке соснового леса все сосны, сколько может дотянуться человек, обглоданы военнопленными, а выше того на стволах кора осталась…». Так говорил Солженицын в 2001 году, когда принял решение посмертно удостоить писателя премией своего имени.
Из Саласпилса Воробьёв отважился на второй побег. На этот раз всё окончилось более-менее благополучно, он попал к партизанам. А позже судьба забросила его в шяуляйское подполье.
Проведя месяц на конспиративной квартире в доме № 8 по улице Глуосню, Воробьёв решил историю своего плена излить на бумаге. Первоначально свою вещь он назвал «Дорога в отчий дом». Сразу после войны Воробьёв отослал повесть в журнал «Новый мир». Но редакция испугалась уже самой темы. При Сталине правда о немецком плене практически никого не интересовала. Кроме, конечно, чекистов. Долгое время рукопись считалась утраченной. Лишь в 1985 году повесть случайно обнаружилась в Центральном госархиве литературы и искусства. Вдова отнесла её в журнал «Наш современник», где архивной публикации дали название «Это мы, Господи!..».
А после освобождения Литвы от фашистов Воробьёв столкнулся с многочисленными унизительными проверками. Писателю аукнулось его дерзкое, обличающее фашизм заявление, которое он отправил в какую-то немецкую газету сразу после побега из плена. Немцы, как потом выяснилось, тоже любили игры в гласность и письмо напечатали. Воробьёв об этом долго ничего не знал, и поэтому во всех анкетах сообщал, что ни с какими оккупационными изданиями не сотрудничал. Так у органов НКВД появился ещё один повод держать писателя под колпаком.
Кстати, чекисты потом не раз напоминали Воробьёву о его трагическом прошлом. Так, в 1947 году ему отказали в доверии командовать в Литве одним из городских штабов МПВО. Но, слава богу, хоть разрешили человеку мирно демобилизоваться. Он перебрался в Вильнюс. Однако тут возникла новая проблема: где работать. Воробьёв смог устроиться лишь в торговлю.
Первый рассказ «Лёнька» Воробьёв опубликовал в 1951 году в милицейской газете. А спустя пять лет он выпустил в Вильнюсе первую книгу рассказов «Подснежник».
Чуть позже прозу Воробьёва заметил Юрий Бондарев. В 1960 году он писал в «Литературной газете»: «Ещё мало кому известный Константин Воробьёв набрал уже ту высоту мастерства, которая позволяет сказать: в литературу пришёл талантливый писатель, скромный, нешумный, но писатель со своим миром, со своей добротой, со своей интонацией».
Кроме Бондарева, в своё время Воробьёва сильно поддержал главный редактор журнала «Нева» Сергей Воронин. Ещё в 1960 году он дал команду напечатать положительную рецензию на первую московскую книжку Воробьёва «Гуси-лебеди». А спустя пару лет Воронин рискнул опубликовать воробьёвскую повесть «Крик».
Эту повесть можно воспринять как трогательный рассказ о первой, оказавшейся такой трагической, любви молодого командира взвода и юной кладовщицы подмосковного колхоза, на территории которого пролегла оборона наших войск. Но это и рассказ о том, кто в 41-м составлял костяк первых линий защиты и кто почти в полном составе навечно остался тогда лежать на полях России. Кадровых офицеров уже было наперечёт. Взводами командовали вчерашние мальчики, окончившие ускоренные курсы или досрочно выпущенные из военных училищ. Они ещё совсем по-детски радовались своему «кубарю в петлицах». Как признавался один из героев Воробьёва, от лица которого написана повесть «Крик», «у меня не было сил отделаться от мысли, что я лейтенант».
Юрий Бондарев, когда прочитал «Крик», сказал: «Эта маленькая повесть почти вся написана с той суровой и вместе с тем щемяще-горькой интонацией, которая сразу же придаёт чёткую реалистическую окраску короткой истории фронтовой Любви» («Новый мир», 1962, № 10). Хотя кое-что Бондареву в этой вещи и не понравилось. Он считал, что «беллетристичность (я называю так «лёгкие» сюжетные «ходы») порой разрушает неторопливую реалистическую манеру письма, снижает пронзительно-щемящую ноту, с которой вещь начата; иногда отсутствие мотивировок рождает ощущение заданности, вообще-то чужеродной стилю Воробьёва».
Широкую известность Воробьёву принесла повесть «Убиты под Москвой», которая впервые была напечатана в 1963 году в «Новом мире». Александр Твардовский, когда взялся публиковать эту вещь, написал Воробьёву: «Вы сказали не только новое слово о войне». Хотя власть считала иначе. Один из рупоров тогдашней партийной критики Григорий Бровман тут же поспешил заклеймить писателя в очернительстве. Со страниц журнала «Москва» (1964, № 1) он мрачно вопрошал: «Что это такое?! Мрачный реестр страданий, ужасов и смертельно изуродованного тела, оторванные руки, искалеченные жизни». Как будто на войне всё было по-другому.
Как считают Н.Лейдерман и М.Липовецкий в своём двухтомнике «Современная русская литература. 1950 – 1990-е годы» (М., 2003), «после этой повести Константин Воробьёв пошёл в глубь внутреннего мира своего героя: от сознания к подсознанию, к постижению испытаний души, находящейся уже на последнем пределе человеческого существования, – и здесь поэтика Воробьёва начинает тяготеть к сюрреалистической образности (таков рассказ «Немец в валенках», пробившийся в свет на страницах провинциального журнала «Урал» в 1966 году)».
Ещё в начале 1960-х годов Воробьёв попробовал обратиться также к деревенской теме. Для начала он написал повесть «Почём в Ракитном радости». Но главный редактор журнала «Нева» Сергей Воронин честно автору ответил, что повесть «радости нам не доставила, а почему, ты должен знать сам. Не можем её напечатать. Никак не можем... А написано очень хорошо, очень!». Дело было не только в том, что Воробьёв упоминал 1937 год. По сути, писатель бросил вызов советской власти. Он писал, как его герой четырнадцатилетним селькором «стал бичом родного колхоза». По словам автора выходило, будто гражданская война у нас никогда и не заканчивалась. Естественно, такую крамолу публиковать никто не хотел. С сокращениями воробьёвскую повесть осмелились в 1964 году напечатать лишь в издательстве «Советская Россия».
Ещё сложней оказалась ситуация с повестью «Друг мой Момич». Вплотную Воробьёв взялся за неё в 1964 году. «Я и в самом деле пишу роман, – сообщал тогда писатель редактору издательства «Советский писатель» Виктору Петелину. – Сюжет его – просто жизнь, просто любовь и преданность русского человека Земле своей, его доблесть, терпение и вера. Роман будет из трёх небольших частей, объёмом листов в 20. Начало его – тридцатые годы, конец – шестидесятые нашего, как говорят, столетия. Наверное, что-то будет в нём и о так называемом «культе». Я не боюсь того, что темы этой чуждаются издатели, хотя и не все. Причина их «оторопи» мелка и недостойна серьёзного внимания. И она преходяща. Ведь если говорить правду, то тема «культа» по существу ещё совершенно не тронута. Она лишь печально скомпрометирована и опошлена различного рода скорохватами и конъюнктурщиками – бездарными к тому ж – т.е. теми самыми «мюридами», которые в своё, «культовское» время создавали и охраняли этот «культ» с кинжалами наголо. Нет, я не собираюсь поражать, устрашать, холодить и леденить. Я хочу по возможности русским языком рассказать о том, на чём стояла, стоит и будет стоять во веки веков Русь моя вопреки всему тому, что пыталась и будет ещё пытаться подточить её, матушку. Роман будет ясен, прост, спокоен, правдив и жизнеутверждающ, поскольку мы с Вами живы, здоровы и боевиты. Кажется, я наговорил полный короб комплиментов ему, роману, но сам я тут ни при чём: я строитель, любящий свою работу и наученный понимать толк в «стройматериале». И если я иногда отступаю от желания «заказчика» приделать «балкончик» к зданию, то это ж на пользу зданию. Дольше стоять будет». Но для «Советского писателя» такая вещь показалась чересчур смелой.
Вчерне «Момич» оформился у Воробьёва в 1965 году. Поначалу писатель очень рассчитывал на «Новый мир» А.Твардовского и на своего постоянного редактора в издательстве «Советская Россия» И.Фомину. Но Твардовский то ли уже устал рисковать, то ли поддался своему окружению, которое не хотело, чтобы «Новый мир» слишком часто обращался к драме русского крестьянства. Во всяком случае драться за «Момича» с цензурой он не пожелал. Зато бойцовские качества проявила Фомина. Когда она поняла, что руководство колеблется, эта женщина придумала неожиданный трюк, который, как ей казалось, дожмёт функционеров. Фомина взялась за формирование, как теперь бы сказали, общественного мнения. Сошлюсь для примера на воспоминания воронежского прозаика Юрия Гончарова. Если верить им, он «Момича» получил от Фоминой в 1966 году буквально на одну ночь. «Помню всё так, – признавался Гончаров, – как будто это даже не прочитанное, а пережитое самим. Засело во мне множество подробностей – есть удивительные по наблюдательности, кое-какие места помню почти дословно. Написана повесть на редкость сильно, изобразительность великолепна, а горькая правда рассказанного, сам «звук» не просто оставляют в сердце след, но больно и навсегда его ранят». А дальше Гончаров рассказывал о своей встрече с Астафьевым. «Мы говорили о Вашем «Момиче», сошлись на самой высокой оценке и тут же оба сокрушались и злились без меры, что ничего-то настоящее не может пробиться сквозь заслоны, воздвигнутые подлостью и трусостью. Сколько уже сгублено запретительством и сколько оно ещё сгубит! А сколько остаётся в зерне, на корню, в черепных коробках, задавленное тягостным чувством безнадёжности?» («Слово исповеди и надежды». Письма русским писателям», М., 1990). Гончаров тогда ещё не знал, что всё-таки Фомина пробила «Момича» в печать, но в сильно сокращённом варианте и под другим названием – «Тётка Егориха». Это случилось в 1967 году. Полностью, без купюр повесть «Друг мой Момич» была издана лишь в 1988 году.
Здесь надо добавить: Воробьёв всегда отличался бескомпромиссностью. Он никогда не прощал лицемерия и подлости. Известно, с каким негодованием писатель воспринял, например, прозу Галины Серебряковой. В 1964 году он даже отправил ей открытое гневное письмо по поводу её лжи о концлагерях, коими наша страна была переполнена в 1930 – 1940-е годы. А в 1972 году Воробьёв публично возмутился той травлей, которую «Литературная газета» развернула тогда против Солженицына.
Ещё один штрих к портрету Воробьёва. В 1970-е годы некоторые писатели, даже с очень благополучной литературной биографией, то ли устав от зверств цензуры, то ли желая добиться ещё большей славы, всё чаще начали поглядывать в сторону Запада. Но для Воробьёва такой путь был неприемлем. Так, когда в чекистских и литературных кругах возник скандал по поводу оставшегося в Англии Анатолия Кузнецова, писатель записал в дневнике: «…во имя чего вырвался, чем руководствовался?.. Кузнецов, стало быть, не любил Родину и свой народ. Я и без него знаю, что написать три антисоветских романа при пяти верноподданнических значительно легче, чем написать один «возможный» к публикации «Чёртов палец». Я знаю это потому, что положил жизнь на это».
В последние годы Воробьёв очень тяготился своим жильём в Литве. Как он писал в 1974 году Гончарову, «здесь, в Вильнюсе, вдруг всё для меня стало чужим». Одно время писатель думал о переезде в Ленинград, но, как всегда, подвёл квартирный вопрос. В лучшем случае жильё ему там обещали дать не ранее чем через год. Оставить на это время семью в Литве было выше его сил. Потом что-то забрезжило в Рязани. Но и эта надежда вскоре из-за отсутствия квартиры рухнула. Был ещё вариант с покупкой дома в дальнем Подмосковье, в Барыбино. Но эту идею зарубили власти.
Незадолго до своей смерти Воробьёв писал Гончарову: «Пробуем менять свою квартиру (три комнаты, под окном каменный гараж) на какую-нибудь клеть в Москве. Там ведь похоронены мать и отец, оттуда я ушёл с кремлёвцами на фронт… Не пишу. Левым глазом почти не вижу… Хочу домой. А тут ещё курить нельзя. И пить тоже. Хоть бы немного…».
Скончался Воробьёв 2 марта 1975 года в Вильнюсе. Увы, похоронить его на Ваганьковском кладбище в Москве, где покоится прах его матери, родным не разрешили. Он был похоронен на Антакальнисском кладбище. Позже, исполняя волю писателя, вдова перезахоронила Воробьёва на курской земле.
В. ОГРЫЗКО
http://www.litrossia.ru/