19 июля 2009 года перестало биться сердце Савелия Васильевича Ямщикова, великого хранителя русской культуры и истории, преданного друга газеты «СЛОВО».
Невосполнимая потеря для всех, кому дороги русское дело и судьбы нашего Отечества.
Реставратор всея Руси, заботник о державе, непримиримый боец и борец с погубителями отечественной культуры и истории – так называют его теперь многие, оглушённые трагической вестью. Савва Ямщиков не только возвращал к жизни древние русские иконы или работы русских провинциальных художников прошлого, не только открывал миру гения в лице Ефима Честнякова, хотя каждое из этих открытий сделало бы громкое имя любому исследователю. Он был для нас, как прекрасно сказал екатеринбуржец Сергей Рыбаков, «реставратором высоких смыслов» — всегда как высшую ценность провидел в душе и в делах своих великую страну с великим и талантливым народом. Народ для него — это зодчие древних храмов и мастера-реставраторы, творцы светоносных икон и создатели нетленного русского Слова, воины и ревнители православной веры.
Этому народу и этой стране он присягал, их всегда держал перед своим внутренним взором, им оставался верен до своего последнего вздоха.
Сиротство – вот что испытывают сегодня все, кто знал и любил его.
Он был делателем добра, не знающим усталости, отдыха, смятения и нерешительности.
Рачительный и бережный, он относился к национальному достоянию страны, как к своему собственному. И бился за него со всей страстью и неутомимостью своей пылкой натуры.
Смерть настигла его среди вороха начатых дел, груды замыслов, в расцвете творческих сил, в пору, когда он особенно нужен России.
Савва Васильевич играл роль, на которую нельзя было назначить, в которую можно было только врасти всей жизнью. И эта роль – объединителя тех, кто любит Россию. Энциклопедист, человек многих талантов и неистового темперамента, он не был лидером в стане патриотов, ибо общепризнанного вождя в нём нет. Но был самым близким к этому понятию человеком. Ибо связывал, сцеплял между собой сотни людей, которые без него не общались бы друг с другом. И в этом качестве его не заменит никто.
«Я служу по России», — часто повторял он о себе знаменитые пушкинские слова. И в его устах это не казалось преувеличением. Он заработал их своим подвижничеством, неустанным титаническим трудом на благо своей страны, её истории, её культуры. Распад Советского Союза он воспринял как личную трагедию. «Когда не стало Родины моей, мне кажется, меня не стало», — с горечью повторял он строчки Татьяны Глушковой о катастрофе 91-го года. Она и стала одной из причин его ухода в затвор почти на десять лет.
Он ненавидел душителей русской культуры. Уничтожение культуры и истории он уподоблял убийству нации.
Терпеть не мог приспособленцев – тех, кто, кажется, в одну ночь перекрасился из Савлов в Павлы, кто из комчиновников мигом обернулся ревнителем «свобод», веры и благочестия, кто из коммунистов стал «красным директором», а потом и олигархом. Постоянно подчёркивал кровное родство нынешней демократуры с большевиками 1918 года. Ибо объединяет их ненависть ко всему русскому: укладу жизни, русской интеллигенции, православному Богу, нашей истории. Если первые полагали, что Россия пригодна разве что в качестве хвороста для разжигания мировой революции, то нынешние считают, что страну надо всенепременно пристегнуть пятым колесом в телегу западной цивилизации – дескать, иного будущего для неё и быть не может. Между тем сегодня явственно видно, что только традиционалистские общества – Индия, Китай, страны с пятитысячелетней культурой, — способны сохранить себя в противостоянии с глобализмом.
Савва Ямщиков свято верил, что у России особая миссия, что если миру и суждено спастись, то спасение это может прийти только через Россию, где большинство отвергает потребительство и культ Мамоны, где противостоят гибели духовности. Поэтому всё, что служило сохранению этой духовности – монастыри, иконы, музеи, русский язык, старинные русские города, великая и совестливая русская литература, – являлось предметами его неустанной заботы. Все же, кто способствовал разрушению этих основ, были его заклятыми врагами.
Их и выпустили в теле- и радиоэфир сразу после его кончины. Швыдкой чуть не глицериновые слёзы пускал на «Радио России», рассказывая о том, какой был Савва великий собиратель культуры. Винокур смутно вспомнил в «Комсомолке», что Ямщиков реставрировал иконы. Третьяков, который по либеральной своей широте взглядов отказывал Ямщикову в публикациях в «Московских новостях», разразился сожалениями по случаю его кончины.
Но есть и другие, низкий им поклон: второй канал Олега Добродеева говорил об уходе Ямщикова из жизни как о потере национального масштаба. То же самое сделали и «Известия» усилиями Гузель Агишевой. И как результат, сюжеты, посвящённые кончине и погребению Саввы Ямщикова, воспоминания о нём, заняли сначала второе, а потом и первое место в недельных интернет-рейтингах Второго канала.
Во власти нашей, где многие считают себя умнее и Бога, и дьявола, он умел находить сторонников своего дела. И радовался тому, что находит. Но вместе с тем хорошо понимал: всякая власть преходяща, даже, как оказалось, власть помазанника Божия. А Россия вечна. Ей он и служил.
Для «Слова» он был и неутомимым автором, и деятельным распространителем, и пропагандистом. Иногда казалось, наша газета никому не была нужна так, как ему, хотя трибуны — и печатной, и телевизионной – в последние годы ему хватало с лихвой. Он тотчас подхватил ливановскую идею создания Общественного совета газеты из лучших представителей русской интеллигенции и немедленно привлёк в него Валентина Распутина, Валентина Курбатова, Владимира Васильева, Вячеслава Старшинова, Вадима Юсова, Валентина Янина, Валентина Лазуткина и других. Василий Ливанов привёл с собой Евгения Стеблова и Геннадия Гладкова.
За десятилетие существования «Слова» Савва Васильевич опубликовал на наших страницах сотни материалов. Интервью, открытые письма к руководителям страны и министрам, памфлеты и статьи, реплики и очерки, эссе и зарисовки – он не чурался ни малых, ни больших форм, и, торопясь, едва ли не захлебываясь в мыслях и чувствах, клокотавших и бурливших в нём, жаждал успеть выплеснуть на страницы свои негодование, любовь, страсть.
Иной раз я слышал: «Что-то много у тебя в газете Ямщикова». «Ну разве можно так писать? – недоумевали поклонники политеса, знакомясь с его очередными гневными и обличительными памфлетами. Наш «Савва Народа», в шутку назвал его кто-то в редакции. «Ну, Савва имеет право говорить то, что думает», — обронил по схожему поводу Валентин Распутин.
«Нет, старик, газету мы не сдадим, — говорил он мне, когда в начале года повеяли холодные ветры нынешнего кризиса. – Буду говорить с самыми разными людьми». И действительно нашёл деньги в самые критические для нас месяцы. Воспринял дело газеты как своё кровное.
Безбрежный в своих привязанностях к одним, он был властно решителен в неприязни к другим. Часто ошибался в людях — они на поверку оказывались совсем не такими славными, как он их себе представлял. Но ошибки его всегда были на стороне добра, слишком большого доверия к человеку, не иначе.
Я был свидетелем: его узнавали на улицах совершенно незнакомые люди, подходили, благодарили его за всё, что он делает. Последний раз видел это совсем недавно на Усачёвском рынке в Москве, неподалёку от усадьбы его Института реставрации. «Вот оно, бремя славы, Саввушка», — говорил ему, смеясь. Ему нравилось внимание людей.
А посиделки в его подвале на улице Бурденко! Собирались там Валентин Распутин, Леонид Ивашов, Валентин Лазуткин, Валентин Фалин, Юрий Болдырев, Игорь Острецов, ваш покорный слуга, реже — Валентин Курбатов, Владимир Васильев, Василий Ливанов. Говорили обо всём – о новостях культуры, образования, о засилье пошлости, серости и безвкусия на телевидении. Судачили, печаловались, шутили…
И в центре этих обсуждений был хозяин подвала — Савва.
На одной из таких посиделок генерал-полковник Леонид Григорьевич Ивашов сказал: «С атомными зарядами в стране пока всё в порядке. Здесь я спокоен. А вот Ямщиковых у нас маловато». И дальше процитировал стихи: «Ну что ж, такое бремя русских. / Наш век не лучший из веков. / Но светят нам на небе тусклом / Белов, Распутин, Ямщиков». Эти слова для меня выше любого ордена, сказал Савва.
И это только часть людей, с которыми он дружил в течение жизни. Архимандрит Алипий, митрополит Питирим, Лев Гумилёв, Валентин Янин, Василий Белов, Вячеслав Старшинов, Валентин Гафт, Василий Пушкарёв и многие, многие другие. Великие имена, золотом вписанные в скрижали Отечества…
НАЧАЛО ПУТИ
Профессор Игорь Острецов, одноклассник Саввы, вспоминал: «В конце 40-х годов жил Слава – так он себя тогда называл, стесняясь своего старорусского имени, — в бараках на Павелецкой набережной вместе с бабушкой, матерью и братом. Дом их стоял метрах в 20 от железнодорожного полотна – шум, грохот, паровозная гарь двадцать четыре часа в сутки. Как они умудрялись там жить – уму непостижимо. Но, наверное, ко всему привыкаешь.
Юный Савва с длинными вьющимися локонами был высокого роста, прекрасно играл в баскетбол. В 9-м классе он был вынужден уйти в другую школу. А на выпускной вечер явился к нам с двумя девушками в белом, каждая из них держала в зубах по красной розе. Дескать, нате вам!
Однажды приехала в Москву команда английских футболистов, после игры Савва подошёл к ним. Похлопав одну из звёзд по плечу, снисходительно сказал: «You are a very good player» — «Ты очень хороший игрок». Тот так и присел от неожиданности…
— Случилось так, что мы на полвека расстались с Саввой, — продолжал Острецов далее. — Я после окончания МИФИ — кстати, именно он посоветовал мне туда поступать — работал в «ящиках». Увидев его имя в одной из газет, позвонил. Не сразу, но всё же дали его телефон. Встретились. «Как же тебя теперь называть?» — спросил его. – «Да зови, как звал», — великодушно согласился Савва. «Что с тобой случилось? – спросил, подивившись его габаритам. — «Ну, что ты хочешь, старик? Излишества бурной жизни».
Кстати, московский мэр Юрий Лужков тоже жил в бараках неподалёку. Через полсотни лет они встретились, узнали друг друга, вспомнили, что в конце 40-х вместе гоняли в футбол на пустыре.
«Моё детство прошло в послевоенных бараках, — вспоминал Савва Васильевич в одном из своих интервью. — И я тогда не мог предполагать, что попаду на искусствоведческое отделение МГУ и буду слушать лекции, скажем, по искусству Древней Греции. Такие мысли не приходят, когда встаёшь в 5 утра, чтобы записаться в очередь за подсолнечным маслом или мукой. Тебе на руке напишут 1572-й номер, а пока идёт очередь, нужно сбегать на станцию, украсть угля или дровишек, чтобы протопить печку.
Но в школе я почувствовал тягу к книгам, класса с 5-го читал запоем. Вот мы последние три года боремся за то, чтобы 200-летний юбилей Гоголя провести на должном уровне. А я вспоминаю 1952-й, когда мне шёл 15-й год и отмечалось 100-летие со дня смерти Гоголя. Отмечалось очень широко. Под личным наблюдением Сталина. Выпустили знаменитый синий шеститомник, он и по сей день со мной. Гоголь, считаю, проторил мне дорогу в мир искусства. Конечно, были Бог, учителя, родители. Но Гоголь для меня — это всё. И без Диккенса я своего детства тоже не мыслил. Русская литература и история — это то, что меня очень к себе тянуло».
Я не знал Савву времён его молодости, но, рассматривая старые его фото, всегда удивлялся тогдашней его стати: красивый, ладный, на диво крепко сбитый – истинно русский добрый молодец! И как же неоглядно щедро надо было тратить себя по жизни, чтобы такому богатырю уйти в 70 лет! Казалось, запасу в нём было на два века…
Но и в последние годы и дни ярко-голубым огнём светились его глаза, белели короткоостриженые густые волосы. Большой, грузный, неповоротливый, он передвигался с трудом, не очень хорошо слышал, но прежняя мощь угадывалась в нём. «Старик, — говорил не раз, — ноги не ходят, но руки ещё работают. При случае могу врезать так, что мало не покажется».
И живость ума, и образность витиеватого слога отличали его до самого последнего дня.
Писал он легко – сразу набело, с минимальной правкой. И всегдашний его темперамент жёг страницы неистовым пламенем.
Он говорил от себя, но говорил за многих, чувствовавших так же, как он, но не имевших его дара слова и возможностей обратиться к людям с газетной полосы и телеэкрана.
Помню его 65-летие, которое он праздновал в Ярославле, – десятки гостей за огромным столом, размашисто, хлебосольно, по-русски уставленным яствами и напитками, — музейщики, реставраторы, кузнецы, чиновники, артисты — в тот раз были Владимир Смирницкий, Юрий Назаров, Владимир Васильев…
Любой город коренной, срединной Руси – Владимир, Суздаль, Ярославль, Кострома, Плёс, Вологда, Новгород – всегда ждал и принимал его как своего. Псков был особой любовью. Везде были ему рады, всюду ломились на его выступления, просили помощи, совета, поддержки. И получали их.
Он был неутомим в своих путешествиях, разъездах, кочевьях, странствиях.
Всё это была его Русь, которой он был свято предан. При первой возможности старался удрать из Москвы.
Он любил говорить и мог владеть аудиторией часами — естественно, раскованно, свободно; между слушателями и оратором бежал живительный ток общения. Ему были готовы внимать сколь угодно долго, потому что сегодня – в век электронной и бумажной фальши, тотальной промывки мозгов – он говорил правду. И ещё потому, что – и это безошибочно угадывалось всеми, кто слушал его, — он не просто верил в эту правду, но жил по этой правде сам и готов был отстаивать её со всем присущим ему неистовством.
Повторяться он не боялся. В конце концов и молитвы – тоже тысячекратное повторение одних и тех же слов. Важны искренность чувства и вера, с которыми их произносишь.
Любимые им монастыри он навещал постоянно: Ферапонтов, Псково-Печерский, Святогорский, Кириллов, Троице-Сергиеву лавру.
Случилось так, что почти семь лет назад я потерял своего ближайшего друга, последнего в жизни, как казалось тогда. И в ту самую пору мы познакомились с Ямщиковым в Ассоциации книжных издателей на Малой Никитской на презентации книги В. Астафьева, изданной иркутским книгоиздателем Геннадием Сапроновым, увы, тоже ушедшим из жизни за несколько дней до кончины Саввы.
Теперь понимаю, что это Господь послал мне Савву в утешение, ибо сошлись мы с ним на удивление быстро, спаянные духовным родством.
Из тех сотен дней, что длилась наша дружба, наберётся едва ли двадцать— тридцать, чтобы мы не говорили с ним по телефону и раз, и два, и три на день. И таких собеседников у него было – десятки.
Паузы были связаны с отъездами, кочевьями этого вечно «очарованного странника», как верно назвал его кто-то.
Говорили с ним обо всём: как защитить директора Пушкинского заповедника Г. Василевича, как трудно пробивается идея празднования 200-летнего юбилея Гоголя, какую гнусную передачу выпустил Познер, какой очередную диверсию против русской культуры затеял вертлявый Швыдкой, какая выставка открывается у него на улице Бурденко.
Или как сыграли любимые наши «спартачи» в последнем туре чемпионата. По ходу футбольных матчей созванивались после каждого гола, ну и само собой, в перерыве. После июньской встречи Бразилия – США в Кубке Конфедерации американцы после первого тайма неожиданно для всех повели в счёте 2:0. «Ты смотри, как закатили, играючи», — громко восхищался он. В конце матча настал черёд изумиться ещё раз: бразильцы выиграли второй тайм 3:0, а с ним и игру. Оставалось только вспомнить слова Пеле: наши соперники забивают, сколько могут, а мы забиваем, сколько хотим. «Знаешь, — поправлял Савва судью, — четвёртый гол – незасчитанный – всё-таки был. Похоже, хотели унизить американцев, показать, кто в футболе настоящий король».
Любая мелочь могла дать толчок его бесчисленным историям и воспоминаниям. Вспоминал учителей, университетских преподавателей, сокурсников, любимых женщин, собутыльников. В последний визит наш в Переделкино уже этим летом, когда посетили семью Золотусских и писателя Олега Михайлова, показывал мне дачи — Беллы Ахмадулиной, чью-то ещё: «Вот здесь, старик, немало дней и недель проведено. Я-то вёл себя скромно: засыпал где-то в углу». Теперь понимаю: хотел он, чтобы его друзья запомнили о нём как можно больше, — казалось бы, самые незначительные подробности.
Многие из тех «друзей» времён шумной богемы забыли о нём, отринули в те десять лет, что он болел и не выходил из дома. Простить им предательства он не мог, высказывался о них осуждающе и резко. По прошествии времён оказалось, что они в другом лагере, из той интеллигенции, что забыла в беде не только его, но и весь народ наш.
Он был в словах, как рыба в чешуе. И слова его, сочные, яркие, выпуклые, щедро сдобренные русской ненормативной лексикой, придавали этим историям неповторимый саввинский аромат.
О женщинах всегда говорил хорошо, без грана пошлости. И, кажется, они это чувствовали мгновенно, откликаясь с благодарностью. В нём до последнего сильно ощущалось мальчишество, что особенно подкупает женщин. Савва очень близко сходился с людьми, но грань не переходил, на панибратство не сбивался – верный признак некоего врождённого аристократизма, который присутствовал в нём, несмотря на барачное детство на Павелецкой.
Мне он стал как старший брат.
«Давай, родной. Обнимаю. Храни тебя Господь, — так завершал он все наши разговоры в последние месяцы. И, казалось, так будет всегда.
Он вообще умел и любил восхищаться другими. «Вот некоторые от зависти чахнут, когда другим что-то удаётся. А я, когда сделают или напишут что-то хорошо, радуюсь так, как будто сам это сделал».
Радовался, когда помог издать речь к 200-летнему юбилею Гоголя, которую 1 апреля на торжественном заседании в Малом театре прочёл Игорь Золотусский, лучший в стране знаток жизни и творчества великого гения. Издание финансировал Павел Анатольевич Пожигайло. Савва называл речь Золотусского великой данью памяти Гоголя. «Такие тексты надо в школьные хрестоматии включать. Чтобы с детства учили», — как всегда, когда речь заходила о чём-то важном, горячился Савва.
ПОСЛЕДНИЕ ДНИ
В среду, 15 июля вечером, на мой звонок по мобильному номеру Саввы ответил Игорь Гаврюшкин, его псковский друг, советник тамошнего губернатора. «Савве Васильевичу сделали операцию. Открылось желудочное кровотечение прямо по дороге из Тригорского во Псков, где он должен был открывать выставку «Музей моих друзей». Пришлось везти его прямо в больницу, а там срочно на операционный стол. Сейчас он в реанимации. Вы не волнуйтесь, чувствует он себя неплохо». Но как было не волноваться – Саввино здоровье у всех, знавших его, давно вызывало тревогу.
Он только что отлежал месяц в клинике Сеченовского института на Пироговке, где эскулапы осмотрели его с головы до пят: УЗИ, капельницы, уколы, процедуры. Лёг с ногой – «Опухла, зараза, – жаловался. — Раза в два толще другой». Думал, сосуды, оказалось – на сей раз рожистое воспаление. «Ну, Саввушка, — сказал ему на эту новость, — у тебя пошли болезни великих. Диккенс умер от рожи на ноге. Так что смотри там, поосторожней. Лечись как следует». И – вроде, всё шло хорошо. Прямо в палате, на больничной койке писал статьи для «Слова», других изданий. Принимал гостей……
«Я тебе посылаю вперёд, с запасом, чтобы было что на лето ставить». «Получил? — спрашивал уже через час. «Сначала поставь письмо А. Авдееву (министру культуры), а потом про Швыдкого. Как можно было не включить меня в комиссию по реституции! — возмущался громко. – Это всё равно что Путина снять с премьер-министров!».
Два его материала газета дала в прошлом номере, который отвезли во Псков вместе с моей запиской ему. Но прочесть их ему было не суждено. Третья статья идёт в этом номере, посвящённом ему.
Считаные дни пробыл дома после выписки из Сеченовки и умотал во Псков, в Тригорское. «Опять меня палец на ноге достаёт, — звонил уже оттуда. — Замучил».
Я в шутку выговаривал ему, что он отбивает гостей с моего дня рождения, который должен был быть на следующей неделе, – гостей пригласил к себе в Тригорское на 25-е число. «Надо время выбирать правильное, когда родиться, — парировал Савва. — Зимой, осенью или весной. А летом только сибариты рождаются». На расспросы о здоровье отвечал, как всегда, уверенно: «Да всё в порядке».
На следующий день, в четверг, 16-го, он удивил звонком из реанимации Псковской областной больницы. «Да что случилось? Ехали в Псков из Тригорского открывать мою выставку «Музей друзей». Чувствую, плохо мне. Кровь пошла. Мне говорят: «Ты зелёный совсем. Какая выставка? В больницу!» Ничего, оклемаюсь…». Голос его был слаб, надтреснут, но жалоб от него не прозвучало.
Последний звонок его ко мне был в пятницу. «Вчера весь день спал, после наркоза было легче. Сегодня похуже. Звонят мне, предлагают перевезти в Москву. Но я доверяю здешним врачам». Может, и зря доверял...
В субботу говорил только с Игорем Гаврюшкиным, который был у него на связи. «Всё идёт нормально, Савва Васильевич настроен на поправку», — сообщил он.
А в воскресный полдень прозвучал звонок от Игоря Золотусского: «Виктор Алексеевич, скорбная весть – скончался Савва». И яркий летний день потемнел.
В понедельник вечером выехали к нему во Псков из Москвы дочь Марфа и с нею те, кто хорошо знал Савву Васильевича: Павел Пожигайло, председатель Попечительского Совета ВООПИК, организовавший это скорбное путешествие, Фалины, Золотусские, Острецов, Демурин, Темерзянова, коллеги по Институту реставрации – всего человек 20. На псковском вокзале с потемневшими лицами встречали нас Игорь Гаврюшкин с друзьями Саввы по Пскову. Оправились в музей, где он должен был открывать свою выставку и где сегодня стоял гроб с телом Саввы Васильевича.
Огромный, большой, он лежал в сером костюме, в галстуке, которых никогда не носил при жизни. Потом галстук догадались снять.
На следующий день, уже на похороны, подъехали Назаровы, Валентин Лазуткин, Игорь Найвальт, Василий Вдовин…
Упокоился он совсем рядом, на земле городища Воронич возле Свято-Георгиевской церкви, где в среду, 23 июля заполдень в последний раз пропели ему Вечную памят. Вокруг буйно цвело июльское разнотравье, за лощиной — темнела окнами усадьба Осиповых-Вульфов, где так часто бывал Пушкин. Погожий день сменялся короткими дождями, потом зацвела огромная, в полнеба, радуга. В виду Тригорского холма, благословенном месте…
Трудно представить себе в скученной Москве простор и ширь здешних мест, упоение живительного воздуха, вдохновлявших лучших людей. Это – сама Россия.
Последние три горсти на гроб. Последний земной поклон.
* * *
Он был проповедник со страстью огненного протопопа Аввакума. Недаром его предки по матери были староверами.
«Главный урок, вынесенный из жизни, — говорил он о себе, — если в 25 лет я был уверен, что знаю всё, то сейчас, прежде чем что-то сказать, я десять раз перепроверю и посоветуюсь с людьми, которым доверяю»
Многие, знавшие его, получали от него письма, открытки с поздравлениями – с Рождеством, Пасхой. Написанные стремительным, изящным почерком, эти заботливые и обязательные послания его теперь, в электронную эпоху корявых эсэмэсок, когда, кажется, уже напрочь забыто старинное искусство письма на бумаге, напоминали о европейской традиции общения, веяли дыханием дворянских усадеб. И многое говорит о его любви ко всем нам.
А теперь, подставляя руки под прохладные струи подмосковного родника или идя вдоль тёмных вод канала, я ловил себя на сходившем неведомо откуда ощущении: когда брал воду прошлый раз, когда гулял здесь неделю назад, Савва был ещё жив. И мысль эта сжимает сердце, не даёт дышать.
Но – надо жить, а значит, всем сообща делать то дело, которое делал он.
Это будет лучшей памятью о нём и самым верным способом заглушить те пустоту и отчаяние, которые образовались с его уходом. Уходом Брата.
«Держите всегда светильник зажжённым, — часто повторял Савва слова «Евангелия». Что ж, теперь настал черёд друзей, сподвижников и единомышленников Саввы подхватить светильник из выпавших рук. Это и будет лучшей данью памяти этого великого человека.
И пусть не думают его враги, что с уходом Саввы стихнет негодование, которое он обрушивал на них, что теперь им удастся уйти в тень.
Псков должен был 25 июля присвоить ему звание Почётного гражданина города. Голосовали накануне тайно в псковской Думе: 11 голосов «за», около 20 – «против». Сделавший для города много, как никто, он был отвергнут бюрократами. Не простили его яростных протестов против олигархической застройки в исторической части города. Послушные законодатели, похоже, не могли допустить, что «чужак Ямщиков» — больший патриот города, чем они. Чья рука вмешалась в это дело, нанося исподтишка последний удар человеку на больничной койке?
Общественный совет и редакция газеты «Слово» продолжат расследование деятельности Швыдкого по реконструкции Большого и Мариинского театров, его причастности к скандалу в МХТ. Эта часть нашей общей работы будет продолжением дела жизни Саввы Васильевича.
В своём комментарии на нашем сайте в связи с кончиной Саввы реставратор Сергей Попов написал: «Архитектор-реставратор Барановский, архимандрит Алипий, Савелий Васильевич Ямщиков — каждого из этих праведников поставил Господь в своё время для спасения нашей многопечальной Руси, её памяти, духовности в самом высоком смысле. Очевидно, поэтому Бог даст продолжателя дела Саввы Ямщикова». «Бог обязательно даст, — отвечает ему другой наш читатель... — Он не оставляет после ТАКИХ людей пустоту. А мы ему поможем».
На поминках в Пушкинских горах кто-то сказал: верю, что мы ещё доживём до времени, когда Савву причислят к лику святых…
(Перепечатано из журнала "Золотой Лев") |