Духовный подъём в России XIX века позволил некоторым русским людям обнаружить болотные огни западной цивилизации, что не мешало ценить великие достижения европейской культуры. Но образованное сословие слепо следовало европейским заблуждениям. Творческие гении, освободившиеся от иллюзии «русского Запада», стремились разорвать цепь заблуждений интеллигенции. Они обращали к обществу пророческие обличения-призывы. Они не только распознали зло идеологий, заражающих Россию на общеевропейской «трапезе мысли», но предвидели опасности нарождающейся технической потребительской цивилизации в то время, когда её успехами были ослеплены и европейские строители, и русские апологеты. Эти свидетельства показывают возможность для образованного общества свободного самоопределения, которая не была реализована. Диагноз духовной болезни Запада, поставленный в XIX веке отечественными мыслителями, оказался верным, ибо он вполне реализовался в веке XX.

Еще в 1790 году Иван Владимирович Лопухин – один из первых русских масонов – писал: «Дух ложного свободомыслия сокрушает многие в Европе страны».

Николай Михайлович Карамзин, много путешествовавший по Европе, общавшийся с Кантом и Гёте, призывал к освоению европейской культуры во всём её многообразии. Но это не помешало ему, говоря о Франции, поделиться своими опасениями: «Где теперь эта утешительная система? Она разрушилась в самом основании… Кто мог думать, ожидать, предвидеть? Где люди, которых мы любили? Где плод наук и мудрости? Век просвещения… в крови и пламени, среди убийств и разрушений я не узнаю тебя».

Близкий к любомудрам В.П. Титов был уверен, что «европейские убеждения не полны, холодны, шатки. Европейское общественное устройство основано на взаимном недоверии граждан между собой и к правительству… Беда нашего века – хлопотливость: ему недостаёт созерцательности. Само наше просвещение увяло в диалектике, цифрах и химических разложениях».

Князь Владимир Фёдорович Одоевский критикует европейский материализм, погоню за наслаждениями. Духовные начала Запада утратили свою силу. Франция находится в «беспрерывном нервическом припадке». В Англии – торжество промышленности и расчётливости, «унизительной для человеческого достоинства». «Горькое и странное зрелище видим мы на Западе. Науки, вместо того чтобы стремиться к единству… раздробились на прах летучий, общая связь их потерялась, нет в них органичной жизни; старый Запад, как младенец, видит одни части, одни признаки – общее для него непостижимо и невозможно, частные факты, второстепенные причины скопляются в безмерном количестве, – учёные отказались от всеединящей силы ума человеческого… наука погибает… искусство погибает. Религиозное чувство… погибает. Осмелимся же выговорить слово, которое, может быть, теперь многим покажется странным и через некоторое время слишком простым, – Запад погибает… Сама западная литература, этот “термометр духовного состояния общества”… показывает неодолимую тоску, господствующую на Западе, отсутствие всякого верования, надежду без упования, отрицания без всякого утверждения… Запад произвёл всё, что могли произвести его стихии, – но не более; в бесконечной, ускоренной деятельности он дал развитие одной и заглушил другие. Потерялось равновесие, и внутренняя болезнь Запада отразилась в смутах толпы и в тёмном, беспредметном недовольстве высших его деятелей. Чувство самосохранения дошло до эгоизма и враждебной предусмотрительности против ближнего; потребность истины исказилась в грубых требованиях осязания и мелочных потребностях… потерялось чувство любви, чувство единства, даже чувство силы, ибо исчезла надежда на будущее; в материальном опьянении Запад… топчет в грязи тех великих своих мыслителей, которые хотели бы остановить его безумие» (В.Ф. Одоевский).

Так характеризовал Михаил Юрьевич Лермонтов французов после «великой» их революции, французов, которые почитались в русском обществе как европейский «протонарод»:

Мне хочется сказать великому народу:

Ты жалкий и пустой народ!

Ты жалок потому, что вера, слава, гений,

Всё, всё великое, священное земли,

С насмешкой глупою ребяческих сомнений

Тобой растоптаны в пыли.

Из славы сделал ты игрушку лицемерья,

Из вольности – орудье палача.

И все заветные отцовские поверья

Ты им рубил, рубил с плеча…

Николай Васильевич Гоголь в блистательной французской культуре глазами своего персонажа «видел только напряжённое усилие и стремление к новости… везде почти дерзкая уверенность и нигде смиренного сознания собственного неведения, он нашёл какую-то страшную пустоту даже в сердцах тех, которым не мог отказать в уважении… Увидел он, наконец, что при всех своих блестящих чертах, при благородных порывах, при рыцарских вспышках, вся нация была что-то бледное, несовершенное, легкий водевиль, ею же порождённый. Не почила на ней величественно степенная идея. Везде намёки на мысль, и нет самих мыслей, везде полустрасти, и нет страстей, всё не окончено, всё наметано, набросано, с быстрой руки: вся нация – блестящая виньетка, а не картина великого мастера». В европейской культуре Гоголь ощущает «равнодушный хлад, обнимающий нынешний век, торговый низкий расчёт, раннюю притупленность ещё не успевших развиться и возникнуть чувств».

Сергей Степанович Шевырев – публицист и литературовед, близкий по взглядам славянофилам, – писал в 1841 году: «В наших искренних дружеских, тесных сношениях с Западом мы не примечаем, что имеем дело как будто с человеком, носящим в себе злой, заразительный недуг, окруженным атмосферой опасного дыхания. Мы целуемся с ним, обнимаемся, делим трапезу мысли, пьём чашу чувств… и не замечаем скрытого яда в беспечном общении нашем, не чувствуем в потехе пира будущего трупа, которым он уже пахнет».

Фёдор Иванович Тютчев многие годы служил дипломатом в Европе, затем жил за границей, был близко знаком с Шеллингом, Баадером, встречался с Гейне. И он в любимой Европе видел роковые угрозы: «Запад исчезает, всё рушится, всё гибнет в этом общем воспламенении… – вера, давно уже утраченная, и разум, доведенный до бессмыслия, порядок, отныне немыслимый, свобода, отныне невозможная – и надо всеми этими развалинами ею же созданная цивилизация, убивающая себя собственными руками».

Василий Петрович Боткин – сторонник крайних европейских идей социализма и атеизма – сообщал Белинскому о своих впечатлениях, путешествуя по Европе: «Недаром кричал Шевырев и “Маяк”, что Европа находится в гниении, это действительно так – старые институты семьи, собственности и общества получают со всех сторон удары… Внимательное созерцание Европы действительно представляет гниение и распад старого порядка».

Александр Иванович Герцен был убеждённым западником, но, вкусив западных свобод, в суждениях о состоянии Европы вынужден был во многом солидаризоваться со славянофилами: «Мелкая, грязная среда мещанства, как тина, покрывает своей зеленью всю Францию… С каким ясновидением заглянул я в душу буржуа, в душу рабочего и ужаснулся… Куда ни посмотришь, отовсюду веет варварством – снизу и сверху, из дворцов и из мастерских… Наше время… эпоха восходящего мещанства и эпоха его тучного преуспевания… Действительного творчества и демократии нет… Меня ужасает современный человек: какая бесчувственность и ограниченность, какое отсутствие страсти, негодования, какая слабость мысли, как скоро стынет в нём энергия, как рано изношено в нём увлечение, энергия, вера в собственное дело… Несмотря на умственное превосходство нашего времени, всё идёт к посредственности, лица теряются в толпе… Мещанство – вот последнее слово цивилизации… Весь образованный мир идёт в мещанство… Духота, тягость, усталость, отвращение от жизни распространяются вместе с судорожными попытками куда-нибудь выйти. Всем на свете стало дурно жить – это великий признак… Мещанство – это та самодержавная толпа сплочённой посредственности… которая всем владеет, – толпа без невежества, но и без образования… Милль видит, что всё около него пошлеет, мельчает, с отчаянием смотрит на подавляющие массы какой-то паюсной икры, сжатой из мириад мещанской мелкоты… Он вовсе не преувеличивал, говоря о суживании ума, энергии, о стертости личностей, о постоянном мельчании жизни, о постоянном исключении из неё общечеловеческих интересов, о сведении её на интересы торговой конторы и мещанского благосостояния». Оглядываясь с другого берега на Родину, Герцен запишет: «В нашей жизни, в самом деле, есть что-то безумное, но нет ничего пошлого, ничего мещанского». Д.С. Мережковский говорил: «Когда Герцен бежал из России в Европу, он попал из одного рабства в другое, из материального – в духовное».

Николай Николаевич Страхов – публицист, литературный критик, по взглядам близкий почвенникам, друживший с Достоевским и Толстым, – писал о духовной болезни западной цивилизации: «Наше время поражает… оскудением идеала… Уже почти полвека в умственной жизни Запада явственно обнаружилось и всё более обнаруживается отсутствие руководительных начал… определённого идеала развития, твердого сознания целей нет в Европе, и она мечется… она приходит к сознанию, что вовсе потеряла дорогу… Блистательные формы западной жизни, все без исключения, таят в себе зародыш гибели, все горят разрушением… Нет таких начал, которые можно было бы считать незыблемыми. Европа потеряла руководящую нить своего прогресса, некогда обещавшего ей бесконечное развитие, поприще беспредельное… Запад тяжело болен… он потрясён внутренним страхом, ищет и не находит выхода из противоречий, зародившихся в его жизни».

Фёдор Михайлович Достоевский провидел духовные катастрофы в сытой Европе: «В Англии то же, что и везде в Европе: страстная жажда жить и потеря высшего смысла жизни… Кто кроме отвлечённого доктринера мог бы принимать комедию буржуазного единения, которую мы видим в Европе, за нормальную формулу человеческого единения на земле… Цивилизация вырабатывает в человеке только многосторонность ощущений… и ничего больше… Затишье порядка… а между тем и тут та же упорная, глухая и уже застарелая борьба, борьба насмерть всеобщего личного начала с необходимостью хоть как-нибудь ужиться вместе… Да, в Европе растёт что-то неминуемое… Европу ждут огромные перевороты, такие, что ум людей отказывается поверить… Да, она накануне падения, ваша Европа, повсеместного и общего. Муравейник, давно уже созидавшийся в ней без Церкви и без Христа, с расшатанным до основания нравственным началом, утратившим всё общее и всё абсолютное, этот созидавшийся муравейник весь подкопан. Грядёт четвертое сословие, стучится, ломится в дверь, и если ему не отворят, сломает дверь… Никогда ещё Европа не была начинена такими элементами вражды, как в наше время. Точно всё подкопано и начинено порохом и ждёт только первой искры… Я предчувствую, что подведён итог… Симптомы ужасны… Неестественность политического положения в Европе, эти “неразрешимые” политические вопросы непременно должны привести к огромной, окончательной разделочной войне».

Распространяющаяся из Европы, мертвящая техническая цивилизация вынуждала Константина Николаевича Леонтьева писать «против машин и вообще против всего этого физико-химического умственного развития, против этой страсти произведениями мира неорганического губить везде органическую жизнь, металлами, газами и основными силами природы разрушать растительное многообразие, животный мир и самое общество человеческое… О, как мы ненавидим тебя, современная Европа, за то, что ты погубила у себя самой всё величайшее и святое и уничтожаешь и у нас, несчастных, столько драгоценного твоим заразительным дыханьем». Леонтьев развивает учение о стадиальности развития культур, которые проходят «три периода: 1) первичной простоты, 2) цветущей сложности и 3) вторичного смесительного упрощения». Эти периоды связаны двумя противоположными динамическими процессами: зарождения, развития, расцвета – увядания, разложения, смерти. Длительность жизни государственных организмов – 1000–1200 лет. Отсюда ясно, что Европа к началу XIX века пережила эпоху цветущей сложности и вошла в период эгалитарного процесса – смесительного выравнивания и упрощения, что неизбежно ведёт к умиранию европейской культуры. Этот анализ даёт Леонтьеву основания сделать жёсткий вывод об агонии Европы: «Везде одни и те же более или менее демократизированные конституции. Везде германский рационализм, псевдобританская свобода, французское равенство, итальянская распущенность или испанский фанатизм… везде презрение к аскетизму, власти (не ко всякой, а к власти других), везде надежды слепые на земное счастье и земное полное равенство!» Видимая сложность машинной индустрии, административных систем, судопроизводства и прочих общественных структур – только орудия смешения. Везде торжество царства середины, господство пресыщенного и самодовольного буржуа – мещанства. Леонтьев был убеждён, что в Европе неизбежны социальные революции, торжество социальных утопий, противоречащих природе человека. Скорее всего, полагал мыслитель, и России не избежать этой участи.

Чуткий талант Василия Васильевича Розанова позволил ему в начале XX века описать тупики европейской материалистической цивилизации: «Необратимое множество подробностей и отсутствие среди них чего-либо главного и связывающего – вот характерное отличие европейской жизни, как она сложилась за два последних века. Отсутствие согласующего центра в неумолкающем труде, в вечном созидании частей есть также последствие этой утраты жизненного смысла… Просвещение тем более увеличивает необъяснимую грусть. Отсюда глубокая печаль всей новой поэзии, сменяющаяся кощунством или злобой… Всё сумрачное и безобразное неудержимо влечёт к себе современное человечество, потому что нет больше радости в его сердце… Жизнь иссякает в своих источниках и распадается, выступают непримиримые противоречия в истории, нестерпимый хаос в единичной совести… Тоска собственно европейского существования. Найдём ли мы внутри европейского существования бесконечное? Все идеалы европейские замечательно конечны – а без бесконечного человек существовать не может… Чудовищный эгоизм, неслыханный холод отношений… Европа утомилась собой и начала не доверять себе… Весь Запад, продолжающий хранить декорум религии, в тайне души и… в практике жизни разошёлся с христианством… Европа есть континент испорченной крови… Европа есть континент упавшей души и опавших крыльев. Мы говорим, конечно, об индивидууме, ибо машина европейская идёт ходко».

Обобщая эти характеристики, Василий Васильевич Зеньковский в середине XX века писал: «Беря Европу, как она живёт сама в себе, мы должны признать глубочайшую внутреннюю трагедию в ней, связанную с отсутствием целостности. Секуляризация культуры, возникновение ряда самостоятельных и независимых сфер творчества привели к разрыву целостности в личности; крайнее развитие технической цивилизации, небывалый расцвет механической стороны, внутренние противоречия капитализма и грозный рост социальной борьбы, развитие машинизма, ослабление духовной жизни и прямой рост аморализма, – а вместе с тем высокое развитие индивидуализма, рост запросов личности и неизбежное усиление одиночества, – и, наконец, вся атмосфера Просвещенства с отрицанием традиции и истории, с бунтарством индивидуального разума и с ограниченностью рационализма, тонкое проникновение релятивизма даже в среду верующих кругов, духовная изоляция и измельчание религиозных сил».

Критика духовных пороков западной цивилизации не исключала того, что русские люди продолжали видеть в европейской культуре величайшее достижение человечества. «Среди плоской равнины мещанства эти бездонные артезианские колодцы человеческого духа свидетельствуют о том, что под выжженной землёй ещё хранятся живые воды. Но нужен геологический переворот, землетрясение, чтобы подземные воды могли вырваться наружу и затопить равнину, снести муравьиные кучи, опрокинуть старые лавочки мещанской Европы. А пока – мёртвая засуха» (Д.С. Мережковский).

У многих русских мыслителей и впоследствии при знакомстве с Западом складывалось аналогичное впечатление – о духовной болезни западной цивилизации. Таковы отзывы Александра Исаевича Солженицына, Игоря Ростиславовича Шафаревича. Есть что-то пророческое в единстве мнений.

В Европе тщательнейшим образом регулируется область естественного, что малоинтересно русскому человеку, поляризованному между светом и тьмой. Когда человек всецело сосредоточен на регламентации обыденной жизни, в нём исчезает стремление к сверхъестественному. Русским людям претит европейский апофеоз серединной культуры, с неизбежной рационализацией и бездуховностью. Их критика была направлена на господство европейских стандартов обыденности.

Гибельные тенденции западной цивилизации, отмеченные русскими мыслителями XIX века, сегодня господствуют на Западе, рационализация сознания привела к алгоритмизации жизни. «Многие русские жить там долго не могут из-за необходимости постоянного алгоритмичного поведения. Не только на работе, в учреждениях, но и при нормальном общении с людьми. Алгоритмы необходимы для выживания общества, но имеют тенденцию переходить в подсознание и убивать тем самым естественные душевные порывы. На Западе эта тенденция перешла опасную черту. В России продолжается сопротивление алгоритмизации даже за счёт предельного ослабления государственной системы. Русские далеко не ленивы, но менее алгоритмизуемы, чем западные люди… Разговоры о душе на Западе не идут. Запретная тема, как икона для нечистой силы. Душа-то, говорят, есть у всех, чего о ней говорить, а вот интеллект – совсем нет. Давайте лучше о конкретном. Душой самолёт не собьёшь, денег не заработаешь. Вообще, нет удовольствия от души, одни неприятности от неё на Западе. Но на всякий случай все считают, что она у них есть. Сравнение, однако, идёт не по качествам души, а по мускулам, умению играть в интеллектуальные игры, материальному успеху. Но душа мстит. Она уходит, если её забивать алгоритмами и мелкими удовольствиями. Уходит медленно, незаметно, но фундаментально… Лгут на Западе самоотверженно, как женщины, не замечая своей игры, не видя фактов. Когда предъявляешь факты, тебя просто не слушают, а говорят своё, как будто ты ничего не сказал… жёсткие правила созданы для наивных, а остальным удобнее обманывать. Все равны на словах, а уж под ковром – кто сильнее. Демократия состоит в равных правах друг друга обманывать. Кто нагл, тот и съел. Но только ты попробуй вытащить это на поверхность, все ополчатся против тебя. Как у ведьм – внешне одно, внутри совсем другое… В России человеческая сущность обнажена и крайности проявлены более ярко. На Западе крайностей меньше, всё стандартизируется, выравнивается. Да и человека распознать гораздо сложнее, он обучен скрывать самого себя. Внешнее поведение сильно алгоритмизовано. Обучается видеть себя со стороны в игровой ситуации, изначально способен к интригам и провокациям. Рефлексия же на движения души, если таковые есть, существенно меньшая. Если будет убивать, морально или социально, то вежливо, тихо, утонченно. Точечными ударами… В важных дискуссиях хранят полную невозмутимость, выдавая чёрное за белое. На аргументы отвечают презрительным видом… Воюют открыто, только если самим ничего не угрожает. Всё делается исподтишка. Но если ничего не угрожает, ведут себя беспардонно и нагло. Чувство стеснения не приходит. А честь, совесть, мораль изымаются как из поведения, так и из языка. Вместо них есть “суд, адвокат, закон”. Во всех бедах обвиняются другие народы» (В.А. Малышев).

Отношение к Европе у русских людей не могло быть беспристрастным. Слепое преклонение большинства образованного сословия вызывало у творческого меньшинства обостренное чувство опасности, исходящей от европейской цивилизации. Пристальный взгляд обнаруживал в западной цивилизации очаги духовной болезни, которые были незаметны для самоуверенных европейцев. Но, критически относясь к Европе, русские решали свои проблемы, критика Запада во многом была самокритикой – обличение духовной родины русской интеллигенции оказывалось и самообличением. Поэтому приведённые характеристики относятся во многом и к русскому лжеевропеизму, к иллюзии «русского Запада».