Меню сайта
Категории раздела
| Страницы русской прозы [140] |
| Современная проза [72] |
| Страницы русской прозы [140] |
| Современная проза [72] |
*** – Атаман здесь проживает? – закричал Степка, едва из сада показался толстый лысый казак, по пояс голый, заспанный. – Ну! – шепнул он мне. – Запоминай, напишешь. Мы ждали, пока казак пройдет огород. Длинная дорожка вела от хаты к проволочному заборчику. Дверцей служила спинка от койки, Степка оттянул ее по бороздке в земле. Огород пустовал, но хату обнесло кудрявой зеленью фруктовых деревьев. Казак шел не спеша, как идут на оклик соседа, который часто просит взаймы. – Ох и здоров казак спать! – кричал Степка, преображаясь. – В одних трусах ходишь, девок бы постыдился. – Та нехай подывляться на мое сложение, – шлепнул казак ладонью по животу, заметил в ямке пупка арбузное семечко, прицелился и выщелкнул пальцем. – Тело мое ще справное, я год как занимаюсь по системе хачка-йогов и дуже похудел. Здравствуй, Степушка, казачок, я тебя, признаться, и не угадал. – Где же тебе угадать, с утра лежишь взболтанный. – Не, – отвел казак подозрение. – С мая месяца не выпивал, а виноград ще не давил. Для гостей у меня, правда, есть. Проходьте. – Чего у тебя Антон Головатый стоит и не меняешь? Устал Антон: ветер, дождь, а он флаг держит, рука затекла. Сменил бы, за него постоял, а ему бы виноградного налил. – Та он тогда с памятника соскочит и спляшет. – А тебя, Юхимушка, наверное, рядом поставим или повыше, чтоб от Сенной видать? – Насчет меня ще решения не вынесли. Я не скоро помру. Малый и старый игрались, и мы медленно шли по дорожке к хате. Хате было сто лет. Мы посидели, Юхим выспрашивал о городе и завалил нас воспоминаниями. Я рассматривал старые фотокарточки. Степенные юхимовские предки в черкесках сидели на венских стульях, положив ногу на ногу. Рядом стояли жены. Давно уже никого нет, и непривычны гордые золоченые буквы на обороте карточек: "Удостоена высочайшей благодарности". Я долго любовался этой карточкой. – Ты знал мастера, Юхим? – Спроси, кого я не знал! – А еще чем угощать нас будешь? – Я тебя, Степа, как наказного атамана принимать буду. Сейчас. – Я полезу слив нарву. – Только с теткиного дерева не бери. Она слепая, а как фрукты чужому дашь, сразу побачит. А чем, хлопцы, угощаться будем? Что ваша душа желает? Борща сварить? – Да что, Юхимушка, ты ж запорожец. Давай потешим желудок по обычаю: неси-ка, Юхимушка, тарелку икры, рыбки сушеной, рыбки такой-сякой и жареной. Выкати бочоночек вина кубанского. Разносолов достань из погреба. Зажарь поросенка с фруктами. – Это на здоровье! – сказал Юхим приподнято. – Лишь бы поел. Все приготовлю, как просишь. Юхим забегал туда-назад, носил стаканы, тарелки, и наконец мы сели в тени под деревом. – Ах, старый казак! – пел Степка громко. – Недаром твоих дедов Екатерина сюда закинула, на столе не хуже, чем у судьи Антона Головатого! За что тебя люблю – всего у тебя вдоволь. Хозяин! А ну-ка намажу я икорочки на хлеб, дай ложку большую, навалим от щедрот российских! М-м, вкусная! Нет, пожалуй, деды твои и не пробовали такой, как считаешь? – Где им, они пьяные были и рыбу руками ловили, а руками кто ловит? – Мда-а... Есть икра красная, есть черная, а эта в сто раз лучше, потому что коричневая. И имя у нее чудесное: кабачковая! Хорошо живешь, Юхим! – Н-ну! – вздернул казак голову, поднимая четверть с вином. – Живем до ста лет, а почему? Кубань-матушка. Потянем моего армянского коньяку. За благополучие и за ваш приезд, спасибо, историков ценных не бросаете. Не нюхай, коньяк высокого качества. Тут раскопки были, так из княжеского подвала мне дали. Думаю, сам Мстислав пробовал. Жалко, краска слиняла. – Ага, – навострил палец Степка, – и сахару князья много добавляли. – Верное замечание. Ну да они темные были. Угощайтесь. – Да-а, - потянулся Степка назад, точно заморский купец, оглядывая богатства, – живешь, Юхимушка, на славу. Воротца какие поставил! Где это было, чтобы в селе на дверцу чистое железо гнали! В форме спинки от кровати! Поиски, поиски нового, в ногу с веком. – Спинка от той кровати, на которой моя первая жена спала, а я их по историческим причинам четыре имел. Потому как живу на музейной земле, – похвалился Юхим, – и дом у меня, Степа, музей. – Чудненько, Юхимушка. Хорошую цель перед собой поставил: задержаться в истории. Условия есть, балуйся мемуарами. – Балуемся, Степа, балуемся всем понемножку. Сейчас разве ленивый не балуется. Выпьем по баночке, и мемуарам моим придет очередь. – Так за что? – я поднял кружку с виноградным соком. – Выпьем, хлопцы, за Антона Головатого, он нас привез на Кубань по желанию Екатерины Второй. И за правдивую историю, которую я довожу до ума. – Никон! – чокнулся Степка. – Не поливали, а вырос. – Вы мне, хлопцы, должны помочь, – сказал Юхим, довольный гостями. – Хочу своей историей крышу перекрыть. У меня, правда, была возможность разжиться, но я отказался. Шеф-повар тут с темрюкской столовой пристала. У нее тыща двести на книжке, и в этом году уже семьсот накопила. Так она все до меня: "Я тебя буду кормить на убой, одевать как прохвессора. Возьми меня". Пятьдесят пять,– разочарованно повел рукой казак. – Старая. А я люблю, чтоб баба за мной ухаживала. Люблю, чтоб мое белое казацкое тело не темнело. Но давайте по баночке выпьем. На меду, как раньше делали при твоих князьях, Степа. Це тоже одна ухажерка моя принесла. – Тоже молодая? – Та не совсем, – снова как красная девица потупил очи казак. – Сорок пять. У меня молодше была. Проходу не давала. Потягался с ней полгода и прогнал. Не понравилась, матерщинными частушками замучила, я же парень скромный и не выражаюсь. А баба огонь. Двоюродная сестра одного знаменитого кубанского казака. Я про него собираю сейчас материал, так между любовными сценами выпытывал, значит, исторические подробности. Все же я ее нагнал. Та с нею пропало мое добро: наволочки, рубашки, полотенце и так дальше. Взяла постирать – она прачкою работает – ну и не вернула. Надеется замануть меня и так дальше. Не знаю, чего я так бабам нравлюсь. Или они любят, что знаменитый? Сорок два года, – ще такая – все на месте и в справности, а старика, то есть меня, кажет, на молодого не променяю. – Ты ж богатый, окрутит, ты умрешь, а ей хата и сундук твоих рукописей. – Как умру? – поразился Юхим. – Я мечтаю до конца века жить. А потом тетка моя – вы вот увидите – ей такой палки даст, что и хаты не захочет. Моя тетка – сильная личность, и зажилась проклятая. Девяносто лет, здоровья на десятерых, только глазами бачит на два метра и так дальше. – Что "и так дальше"? - спросил я. – Это у меня слово-паразит в моем чистом языке, – засмеялся казак. – Давайте ще по баночке. Налягайте на мед, хлопцы. Надо мед кушать, тогда бабы не бросят, и мыслей много рождается. Я с детства мед ем, утром и вечером ложку обязательно. Это я сейчас могу один раз в день обниматься, а раньше, годов десять назад, по пять-шесть раз! Предки наши тоже были дай бог на пасху. Меня, похвастаюсь перед вами, ще одна сватает, ленточки к венкам подписывает на похороны. Тоже богатая и любит, значит, как я, исторические воспоминания. Да, думаю, либо молодше найду, либо пожертвую своим телом ради истории. Жены наши крепко мешают таланту. У меня первая жена была Гапка. У нас раньше в станице невест не хватало, казаки ездили за ними на Украину, выбирали двор, чтобы побольше, значит, в семье было молодок та вдовушек. И вот привезли их к нам, выстроили: покрасивших – шаг вправо, дурненьких – налево. Напротив молодых казаков поставили. Между разным, значит, полом был ров, тогда рвы рыли, чтоб обучать казаков воинской службе. Глубокий, да туда ще соломы набросали и запалили. Дали команду, и казаки рысью кинулись прыгать на другую сторону, каждому ж хотелось отхватить бабу с правого фланга, покрасивше. А я сперва вырвался вперед всех, но у меня очкурок на штанах лопнул, штаны спали, и я в ров загудел. Когда поднялся, смотрю, а самых красивых разобрали. Стоит на левом фланге малэнька, страшнэнька та горбатэнька. Она мне двенадцать человек детей родила, не понимала толку в деньгах, не чувствовала вкусу сладкого, соленого, кислого, не знала, что в истории происходит и так дальше. Хотя я ее потом схоронил, она мои задатки к творчеству схоронила ще раньше. Это я тоже внес в историю Тамани. Как пережиток, значит, проклятого прошлого и так дальше. Вдруг появилась белоголовая старуха, тетка Юхима. Она подошла настолько, чтобы видеть Юхима и болтавших с ним. Она долго стояла, опираясь на палку. Когда я глядел на нее, было такое впечатление, словно этого живого существа ничто сегодняшнее не касается: лучшие дни ее миновали, будущего нет. Так стара она была, так стара. Но она заговорила внезапно сочным и суровым голосом: – Ты, Юхим, безобразник. Чернильницу брал и не вернул. Поработал и поставь на место, чернильница не моя, она деньги стоит, я ее у девочки взяла. Тебя уважили, надо вернуть, а то как же: девочка спросит, что я скажу? Это первое. А другое то, что нехорошо сливы таскать, наладил человека на мое дерево, он рвет по одной, у тебя свои есть. Мои два дерева оставьте мне, я проснусь, и рот прокислить нечем. Я, Юхим, еще живая, – подчеркнула она, – а ты уже со двора воруешь. Ты, Юхим, не маленький, пора и за ум браться. – Поздно уже, – оправдывался Юхим, – помирать скоро. – Помирать не обязательно. Я воспитую тебя, толку никакого. На сливы позарился. Я тебя просила, куда положить сливы на сушку, а ты на крышу поклал, железо на моей стороне заржавеет, чего я в дождь делать буду? Оно не долговечное. "Нет, – подумал я, – эта старуха намерена жить дольше ворона". – Давно ли перекрывала, тридцать рублей отдала, а это ведь на старые триста! Нехорошо, Юхим, я еще живая, – помотала она пальцем, – нужна буду, ты ж тетку родную обижаешь. Я еще живая, живая, Юхим. – Во, такая всю жизнь, – тихо пожаловался нам Юхим. – Все щепочки по станице пособирает. – И квартирантку зачем послал, я ее просила полы помыть. – Та она ж на работу ушла, – бессильно возразил Юхим. – Молчи, Юхим! – топнула старуха. – Я знаю тебя. Брехун. Как тебя люди по бригадам слушают? Я слепая, а все вижу. – Бабушка! – подскочил к ней Степка лукаво, – Успокойтесь, я вам железа на крышу достану. Вы лучше сознайтесь: вы внучка? – Яка внучка? – Вы внучка той казачки, что Лермонтова топила? – Яка внучка? Яка казачка? Якого Лермонтова, це писаря? Никого не знаю. – Я вам крышу перекрою, только сознайтесь. – Це ты, Юхим, направляешь, с толку сбиваешь, смеешься над теткой? Яка я тоби внучка? Игрушку нашел. Людей водишь, в огород заглядывают. То я до сего часу не знала, за кого ты меня выставляешь. Яка я внучка? Якой казачки? Никого я не топила, это ты, Юхим, научаешь, рад в могилу загнать тетку, подбил человека, – яка я внучка? Отчепись! Я, Юхим, не помру, я еще живая, живая... Тетку родную дразнят, – пошла она к себе и там, от другой двери хаты, еще ворчала на Юхима. – Внучка, яка я внучка... Топила... Никого не топила... Чернильницу не вернул... – Во, стара! Она нас всех похоронит. За дурачка меня считает. С семилетнего возраста мучает да нотациями пилит. Я был, как видите, скромный, но иногда сяду – то на свинье проедусь, то на бычке, а она недовольна, значит. Картежница, не верила ни в бога, ни в черта, а тут позвала священника. Священник пришел, соседки ее купали, причастилась. Распрощалась, но где деньги лежат – не сказала. Соседки уже перемерли пять лет тому – ей хоть бы черта. Сильная личность, и в моем доме, значит, самый настоящий ее культ стоит! – Протокольчик на тебя составлю, Юхимушка. За ложные показания. Она не внучка. – Ты, Степа, когда забрешешься, сильно на меня похож. А я украшаю своими лекциями древнюю Тамань. У меня к тому же складывается письменная история, и трудность единственно в том, чтобы пропечатать. Вы мне, хлопцы, поможете. Он поднялся и ушел в хату. Там раздавался суровый голос тетки. Делать было нечего, мы ждали. Я закурил и пошел по огороду к оригинальной дверце. Ах, как я люблю этот угол. Эти белые-белые хатки по взгорью, каменные заборчики, маленькие окошки в белых стенах, тропинки, окраинная тишь, мелькание женских платков; не знаешь, что там за человек, просто человек твоего времени, видение, оно мелькнуло и пропало навсегда – сперва передо мной, а когда-нибудь и перед этим небом, еще не обсыпанным звездами; и на могиле даже скверной юхимовской тетки какой-нибудь мальчик погрустит о ней через век, пожалеет. Я глядел на домик, в котором провел когда-то первую таманскую ночь. Тогда я все мечты отдал Лермонтову, все кружил и кружил, звал его. Нынче ж думал: не там ли, возле моей ночевки у моря, стоял монастырь, и в нем тысячу лет назад молился и писал ссыльный Никон? Или подальше, у раскопок? Или штормовые волны давно-давно смыли ту землю? Меня позвали. Я уже ничего не ждал и, точно в бедной семье, был обязан доесть кусок, который мне отрезали. Юхим вынес свои сочинения, и сам сидел нарядный – в чистых штанах и расшитой украинской рубашке. Его "история" вместилась в три альбома для фотокарточек. Я сначала подумал, что он вынес снимки старой Тамани. – История Тамани, – прочитал я на корочке. – Том первый. Юхим слушал будто впервые. – Солидно, – сказал Степка. – Я почитал, почитал, та-й сам решил осветить историю. Получилось не хуже и не лучше. Если я лгу, говорил Мономах, то бог меня ведает и крест честной. – Смотри, он Мономахом кидается! – А что! У меня, может, про него роман есть. – Ладно, все, все! - остановил Степка. - Поболтали, хватит. Пью за летописца Никона и за тебя, что ли? – Сперва за меня! – подсказал Юхим. – Никон подождет. Чего он нам? Его никто не знает, а я по бригадам лекции читаю. "Написано саморучно со дня рождения и до последнего дня", – стояло эпиграфом в уголке альбома, и казак, видно, гордился удачным выражением, которое однажды придумал. – История моих предков, – серьезно сказал он, – уходит в седую древность и покрыта пылью неизвестности, стуком копыт и так дальше. В первой главе я рассказываю о них подробно. Кто кого крестил, где венчался. Из нашего колена один высаживался на Тамани с запорожцами под командой Антона Головатого и даже раз сопровождал его в Петербург к императрице Екатерине Второй. Казаки ей памятник в Екатеринодаре поставили, его разбили, но тут я перехожу на многоточия... Дед мой одно время гостил в станице Пашковской под Екатеринодаром, и сам Репин списывал с него типа для "Запорожцев", я ж был и смалу смирный та услужливый и подавал Репину арбузные скибочки. – Тебя еще на свете не было, Юхим! – Уже был, Степа, уже был! И я был, и Репин, и "Могучая кучка" композиторов. Еще я доказал, где стоял лермонтовский домик, но труд мой дальше районной газеты не пошел. Кроме того, я измерил рулеткой расстояние от хаты до места топления, все сошлось. И остался один я, кто видел слепого, который украл у Лермонтова вещи, как сказано в его повести "Тамань". Слепой звонарем, значит, был в самостоятельные годы, я бегал к церкви, и он со мной здоровался. Дальше у меня начинается про станицу и тому подобное. Очень интересно. Степка моргал мне. Потом положил на колени альбом и стал читать главы: "Как я искал белоказачий клад" и "Теперь Тамань уже не та". – Прекрасно! – хвалил Степка. – Прекрасно пером водишь! Печатай, и будем толкать на Нобелевскую премию. – Давно пора, а то крышу крыть нечем. – Ничего, работай, – стукнул его по коленке Степка, – работай, как все русские летописцы. Народ тебя не забудет. – Народ меня всегда ценил, Степа. Спроси в любой станице. В бригадах всегда со мной дружно и весело, колы я рассказываю. Я заслужил доверие. Та с грошами у меня туго. – Будут. И здесь подкинут, и хохлы из Канады пришлют. Передачи их слушаешь небось? – Довелось как-то слушать, хвалятся, як живут. Призывают Кубань от России отделяться. Но я здесь историю пережил, теперь переношу на бумагу. Надеюсь, вы поможете, а в цене сойдемся. Я знаю, что в городе некоторые так хорошо обрабатывают, что автор – на себя не похож и никому не признается, что это не его, значит, рука. – Ты нераскопанное сокровище, курган. – И вина, Степа, в Краснодар привезу. Товарищ пьет? – Страшно! К нему брат приезжал, они два дня дули и в саду спали пьяные. – Значит, казак! – Стодвухпроцентный! – У меня друг был – интересная личность, тоже серьезный и тоже не пил, как вы. И замечательный любитель древних времен. Я ему показывал свой исторический труд. Так он меня раскритиковал в пух. Но я на него не сердился, ибо разобрался, почему он настроен против. Сказать? А дело было так. То ж отдыхал я как-то в Анапе, выступал перед курортниками с воспоминаниями на разные интересные темы и под рубрикой "Из прошлого Кубани". Тоже стоял заразительный хохот. Вот. А днем я лежал на пляже и наблюдал за индивидуальностями слабого пола. Колы ветер приносит бумажку: мята-мята. Я ее подобрал, дай письмо другу пошлю. Он любит бумажки собирать для истории и мою складет в папочку. Лег поудобней, построил предложение в уме – и на бумажку давай. Приезжай, друг, до мене, тут солнце золотое, небо голубое, вода теплая, жизнь кипучая, а бабенции – на подбор! У иных чугунком, у иных грушею, есть и наподобие копны, я тебя заинтригую найлуччую! Свернул трегольником та послал доплатным. Жена его распечатала первой: "Ты ще бабу просишь достать? Признавайся! А не то добро начинай делить". Он год со мной не переписывался и труд мой исторический поэтому разбомбил. Ты, говорит, морально-ущербный тип и так дальше. Ну, я ему на это в своей истории даю полное возражение. – Чудненько! – вскочил Степка. – Чудненькие у нас летописцы, любят наводить правду. У тебя, старый, есть ма-аленький недостаток. – Юхим сузил голубые глаза и насторожился слушать. – Знаешь какой? – Нет! Не догадываюсь! – невинно моргнул Юхим. – Много страниц без кавычек. – Хо-о! Убил он меня. Дак не один я творчески переписываю. Даже классики, Степа. Я читал про Толстого, у него весь пол был уложен чужими книгами и журналами. Ты, Степа, выпил и тоже начинаешь строить интриги, как мой друг-собиратель, который недавно, значит, помер от коварной руки и так дальше. И в городе такие же сидят, не допускают меня седьмой год до печатного станка, а было время – допускали свободно. Я все на свете знаю и видел. Я был свидетелем таких событий, что вы, если я умру в конце концов, нигде про них не услышите. Вот когда вспомните Юхима! Я видел Шкуро, Сорокина, Антона Деникина, был в Екатеринодаре, когда хоронили в церкви генерала Алексеева, и слышал, как стреляла пушка по хате, где находился в тот момент генерал Корнилов и думал в последний раз свою, значит, белую думу. Я уже начинал теряться. Кто он, Юхим? – Из-за этой пушки, – продолжал казак, – которая стреляла в Корнилова, мы с другом вели споры всю жизнь насчет того, где она стояла и где я стоял. И я бы доказал, но друга моего убили коварной рукой. – Чьей же? – спросил я. – Послушайте. Он был уже старый, жил тут от меня за сорок километров, не буду называть станицу. После войны участвовал в раскопках на Фанагорийском полуострове, и в одном склепе попались рукописи. И ему дано было право их брать, он взял скромно и повез их домой. Нужно сказать, что у него такие древние рукописи не первые были. – Не первый раз запускал руку? – Да, – согласился Юхим. – Ой, шо я кажу! Не запускал, а, значит, давали. С тобой, Степа, на грех нарвешься. Давали! – Это бывает. Хороший человек, ему тоже жить надо. Бывает. – Не поддевай, Степа, я могу потерять красную нить воспоминаний. У тебя тоже есть недостатки. Продолжаю. Он собрал за свою жизнь чемоданчик монет из курганов – разных, значит, народов. Потом он скопил библиотеку, у него дом около трех комнат. – Около! – засмеялся Степка. – Бедные наши летописцы, ты их перекрыл, Юхим. – А як же. Живу с историей в ногу. Все комнаты – та ты слушай! – все комнаты были заставлены древнейшими книгами, и особенно много по истории Кубани, Кавказа и так дальше. Кое-какие книги хохлы из Канады присылали, например шесть томов Деникина. Потом даже дошел до того, что просил у колхозников трактор или чего-нибудь и натягал к себе во двор половецких баб и прочих скульптурных изображений. Мечта у него была открыть, значит, музей и быть директором, так как пенсия у него была маленькая. И одна очень интересная половецкая баба лежала в сарае. Я сам даже две ночи спал рядом с этой бабой, когда приезжал к нему с визитом вежливости. Он, значит, чего только не насобирал и требовал у районных властей открыть музей. И так он всем надоел, что они его считали дураком, придурком и так дальше. Где только увидят его, сейчас говорят: "Уходи, нам некогда!" – Не знаю, смеяться или плакать, Юхим, – встал Степка и налил вина. – Ты посмейся, но не вредно и поплакать. Как поймешь. Я на этот раз всю правду кажу. Он установил, когда Пушкин проезжал через Усть-Лабу, и у него сохранился даже кнут, которым Пушкин погонял в дождь лошадей. – Вместо кучера? Ха-ха! – Ага. Кнут этот он передал мне. И целый ряд старинных книг. – Покажешь. – В другой раз. У него получилось огромное количество всяких вещей. И сам он пробовал писать книгу, но дальше начала у него не пошло. "Богата и славна была наша станица" - и тормоз. Строчек не видел из-за слез, Напишет эти слова и дальше не может, слезы бегут. Зачеркнет и часами думает, как бы по-другому зайти, с другого конца, чи шо. А рука опять выводит вышесказанные слова, и он, значит, опять в слезы. Вам этого не понять, а я, как историк, чувствую его положение глубоко. И вот эти ценности привели его к трагическому концу. Полгода назад воры проникли в его квартиру, ударили его ломиком по голове, и он умер. Взяли чемодан, значит, с древнейшими монетами, среди которых были золотые даже, забрали эти рукописи с раскопок, книги хохлов с Канады и пропали. Утром пришла жена его, она жила отдельно, через комнату, как тетка моя, с другой стороны вход, а он всегда спал в своем самородном музее. Жена, простая домохозяйка, не понимала и не ценила его, тоже считала за придурка, как меня моя нежная тетка,- на черта им, бабам, рукописи? А он лежит мертвый! Она тогда в милицию, милиция сказала, что ничего не может обнаружить, подходящей собаки нет. Стали его хоронить. Обещали гроб, машину и так дальше. Гроб сделали, а машину, сказали, пришлют у четыре часа. У четыре часа не пришла машина, у пять не пришла, пришла аж у семь часов вечера. И прислали уже не машину, а повозочку, на которой мусор развозят. А так как он был человек одинокий, жил только с женой и было поздно, то гроб некому было положить, эти возчики сказали: "Ну, старуха! Гони пол-литра, положим твоего деда". Она им дала на пол-литра. Они довезли до кладбища и сказали: "Наша кобыла боится идти между могилами, так что на тебе веревочку и тащи гроб до места назначения сама. Или давай пятьдесят рублей, тогда, значит, мы его потащим". – Врешь ведь! – отчаянно вскрикнул Степка. – Не может такого быть! – Я ездил, она мне сама рассказывала. Присмотрись повнимательней, когда тебя будут хоронить. Без поллитры не закопают. Ну, значит, у нее не было этих пятидесяти рублей, они свернули его на грязь, оставили, и она сидела почти до десяти часов над гробом на природе, за которой любил наблюдать ее муж. Потом шли колхозники, сжалились над ней и гроб, значит, подтащили. Когда он умер, жена обратилась в музей, они говорят: "У нас денег нет". Просила, чтоб на месте взяли под охрану остатки, ей сказали: "По положению на нас такое не возлагается". И книги, и ценности растаскиваются постепенно. Я тебе писал, а ты не поехал. – Как я мог тебе поверить,- сознался Степка. – Зря. А эту половецкую бабу, которую я обнимал, школьный музей забрал. И так как дети не могли вытянуть бабу из сарая, то взяли молоток, отбили голову, а тело оставили. Я писал в разные места. Но у нас есть типы, которые любят надевать патриотическую маску и так дальше, на деле же душа у них гнилая, и я сам одному давал несколько лет назад три ящика яблок и четыре здоровых гуся, чтоб он пропечатал запорожские песни. Ты его, Степа, знаешь не хуже его, Степа, знаешь не хуже меня. – Знаю, знаю, – сказал Степка. И я всех знал и думал: кому из них верить? Юхиму, тому, третьему? Юхим – это правда или одна выдумка, путаница? И отчего он так перепутался? Почему Степка всем ясен как голубой день, как дождь, потому что он дождь, а не снег, как осень, потому что она осень, а не весенняя оттепель? Издавна же у нас подвижничество ладит с юродством и выгодой. Грустно. Воцарилось молчание. http://www.voskres.ru/ | |
|
| |
| Просмотров: 1318 | |