С марта началась весна — из Кременчуга на юг прошёл уже первый пароход. Через неделю ждали утиного перелёта и открытия охоты. К сожалению, весна меня обманула. Вместо отправления на фронт, куда мы все стремились, я был переведён приказом по полку в запасной эскадрон для обучения новобранцев, это значило, что вместо войны я должен был надолго засесть в Новогеоргиевске. В первые дни от обиды я не знал, что делать, и не будь военного времени, я, наверное, подал бы в отставку.

    Утром 5 марта впервые я отправился к месту новой службы. В отличие от маршевых эскадронов, размещённых на временных квартирах в городе по обывательским домам, Запасный полк был расположен за городом в каменных казармах, представляющих собой мрачные большие корпуса николаевских времён. Новый командир ротмистр Мартиновский встретил меня приветливо, но с места предупредил, что будет строг и требователен по службе. Зато команда новобранцев, поступившая ко мне под начало, произвела на меня самое отрадное впечатление. Это были молодые ребята, с полудетскими ещё лицами, старательные и прилежные, буквально смотревшие в рот начальству. Они на ученьях лезли из кожи и служили, что называется, от всей души. На войну они стремились по молодости лет не меньше меня самого, и я почувствовал с первого дня, что с ними у нас, молодых офицеров, гораздо больше общего, чем с запасными солдатами, которые всячески отлынивали от службы и явно ею тяготились.

    В связи с переменой части я отделался от вестового Гладыша, ленивого и небрежного в уходе за лошадью, а на его место явился старый запасной солдат Филипп Зинченко. В первый момент я пришёл в ужас от его «старости» — Зинченко было 40 лет и его сын служил взводным в Ахтырском полку, но потом, разглядев его бравый вид, успокоился. В качестве вестового Филипп оказался лучше похвал, он сразу привёл и конюшню, и коней в картинное состояние, чего нельзя было добиться от старого вестового, доведшего лошадь до мокрецов. Кроме того, при ближайшем знакомстве Зинченко оказался весьма культурным для солдата человеком, на «действительной» он служил в Петербурге в эскадроне гвардейских жандармов и повидал свет. Родом он был из состоятельных крестьян Екатеринославской губернии.

    Первый блин, однако, оказался комом. По молодости лет и по неопытности чёрт меня дёрнул за язык сказать в разговоре с Мартиновским, что я тягощусь пребыванием в Запасном полку и стремлюсь на войну, чтобы скорее попасть в свой полк и в среду товарищей, с которыми придётся провести всю службу, тогда как здесь всё чужое и малоинтересное для молодого офицера. Мартиновский, самолюбивый и заносчивый поляк, этим обиделся и начал явно придираться, сделав два раза в течение первого месяца мне письменные замечания за какие-то пустяки. К концу марта за запоздание на пять минут на учение он арестовал меня на два дня домашним арестом, прибавив, что не выпустит меня от себя очень долго, так как я должен поучиться дисциплине и терпению.

    В отчаянии я пошёл посоветоваться о своём печальном положении с Косигловичем, который, числясь в пятом маршевом эскадроне, тоже терял надежду скоро попасть на фронт. Посоветовавшись, мы пришли к чисто мальчишескому решению плюнуть на всё и с этой целью тут же написали письмо генералу Марченко, начальнику Николаевского кавалерийского училища, с просьбой устроить нам перевод в Кавказскую туземную дивизию, о которой тогда писали газеты как о части, делавшей чудеса на фронте.

    Выйдя из-под ареста, я усиленно предался занятиям по службе, во время которых 15 мая на вольтижировке упал с лошади и повредил колено, уже испорченное когда-то в Школе. Пришлось улечься в кровать и подвергнуться освидетельствованию комиссии, которая пришла к заключению послать… на излечение меня на одесские лиманы и выдало перевязочное свидетельство, первое, но, увы, далеко не последнее в моей жизни. Видя, что я к этому свидетельству отнёсся с явной небрежностью, старший врач внушительно объяснил, что перевязочное свидетельство имеет большое значение при пенсии и отставке. Пенсия, отставка — эти слова могли вызвать только презрительную улыбку у человека, недавно отметившего совершеннолетие и который только начинал службу.

    С костылём под мышкой и с обидой и огорчением на сердце провожал я свой бывший четвёртый маршевый эскадрон, уходивший через неделю на войну. Как в насмешку, во время прощального смотра командиром полка он выстроился как раз перед окнами моей квартиры. Денщик Иван, который имел музыкальный слух ещё хуже моего, поставил граммофон на подоконник и в открытое окно завёл пластинку полкового марша Стародубовского полка. Сыграв марш раз пять, он уже по собственной инициативе поставил уходящим похоронный марш. Обруганный «болваном», он очень удивился:

    − Что ж вы обижаетесь, ваше высокоблагородие… Всё одно музыка.

    Вахмистр Лисун по случаю ухода на фронт напился свыше всякого воображения и икал на всю площадь во время речи полковника. Рассерженный полковник отправил его прямо со смотра под арест, лишив должности вахмистра. Чтобы не нарушать дальнейшего хода торжества, осиротевшего коня Лисуна завели ко мне во двор, он весь благоухал самогонкой.

    По случаю Троицына дня и двух дней праздника ездили весёлой компанией «освежиться» в Кременчуг. На этот предмет долгой практикой был выработан особый способ действий. Компания, решившая ехать покутить, вносила в общую кассу заранее обусловленную сумму на пропитание души, которая вручалась «полковому жиду». Каплан с момента выезда из Новогеоргиевска и до возвращения в оный был обязан платить по всем счетам. Эта должность добровольного кассира приносила нашему иудею хороший гешефт, он был готов в любой момент бросить все свои дела и ехать с офицерами в Кременчуг. С парохода мы обыкновенно отправлялись в кафе-шантан, в котором опытный в этого рода делах оркестр встречал нас полковыми маршами. Два дня мы без перерыва кружились по разным весёлым местам и до утра ужинали в каких-то садах. На рассвете однажды мы оказались с корнетом Турчановичем около тира и в полчаса расстреляли все мишени и бутылки, что вызвало в окружавшей нас публике патриотический восторг и овацию.

    В середине июня мои мучения в запасном эскадроне совершенно неожиданно окончились. Из канцелярии полка мне была доставлена «служебная записка», в которой значилось о переводе прапорщика Маркова в 5-й маршевый эскадрон. Новая часть стояла в предместье Новогеоргиевска, в так называемом Закаменье. Пришлось по этому случаю расстаться с гостеприимными хозяевами-старичками, так как нужно было жить в расположении эскадрона. Новая квартира — белая украинская хатка из двух горниц, — оказалась очень удобной. Тут же во дворе помещались солдаты и кони.

    С наступлением весны, когда весь городок превратился из-за обилия зелени в сплошной цветущий сад, мы все на ночь переселились с походными кроватями на свежий воздух. Густой сад сирени и вишни был и на новой квартире весь в цвету, словно облитый молоком. В этом душистом цветочном царстве прекрасно спалось.

    Командиром эскадрона оказался корнет Гижицкий, молодой, но очень выдержанный и знающий службу офицер; младшими офицерами − прапорщики Страж-Якубовский, Карпов и Маршинский. Было и двое вольноопределяющихся из отчисленных из училищ юнкеров, из которых бессарабец Донико уже побывал на фронте.

    С весны у меня начался поэтический роман с красивой и на редкость стройной девицей из местных интеллигенток Мотей С. Она была предметом воздыханий многих поклонников, так как считалась самой интересной барышней в городе. Мы каждый вечер с нею гуляли по лесам и рощам, которых в Новогеоргиевске такое изобилие. Весна волшебная, а нам обоим вместе нет и сорока лет.

    Излюбленным местом для влюбленных парочек был обрыв над Днепром, весь в зарослях белой акации и сирени, среди которых разбросаны памятники заброшенного кладбища, и в их числе самый примечательный — юной полковницы Энгельгард, — о котором я упоминал выше. Здесь одуряюще пахло цветущей весной, и городок виднелся внизу весь в купах тёмной при луне зелени, свисавшей через заборы и плетни прямо на улицы. Тёплый весенний воздух был пронизан тысячами разных запахов, от которых хотелось беспричинно смеяться и прыгать, если бы не мешало сознание своего офицерского положения и достоинства перед интересной и юной дамой.

    Внизу под городом — беспредельный разлив Днепра, за которым далеко вдали мерцают огоньки Крюкова. Днепр, зелёные весенние степи кругом, а главное — весна и молодость звали и манили куда-то, обещая впереди ураганы неизвестных радостей, в которых угадывалась еле ощутимая сладкая печаль. Зовы к большой и неизвестной жизни тревожили сердце и куда-то сладко тянули. Перед рассветом проходили по Днепру пароходы. В утреннем тумане там и сям появлялись лодки рыбаков. На островах среди деревьев и зелени подымались тонкие дымки: рыбаки или охотники варили там свежую уху. Чудно и упоительно было жить на свете! Теперь, много лет спустя, мне кажется, что весна 1915 года была самой красивой и поэтической в жизни. Молодость, здоровье и беззаботность! Милая и любящая девушка рядом, впереди большая и интересная жизнь и ни малейшей заботы, ни малейшего признака горя на горизонте.

    Как и всякое человеческое счастье, это безмятежное состояние продолжалось недолго. Едва минула весна и наступили первые дни лета, пышного золотого лета, которое бывает только на благословенной Украине, как мы с Косигловичем совершенно неожиданно получили предписание немедленно выехать в Киев «по случаю перевода в Ингушский конный полк Кавказской туземной дивизии». Это был для нас обоих очень неприятный сюрприз. Перевод, о котором мы недавно мечтали, был теперь совершенно не нужен и бессмыслен. Главная побудительная сила, толкнувшая нас на письмо генералу Марченко, теперь не существовала. Оба мы со дня на день должны были отправиться в свои части на фронт. Перевод из старых и заслуженных полков теперь в какую-то новую экзотическую часть ставил нас в неловкое положение перед товарищами. На переводы из полков молодых офицеров в те времена смотрели в кавалерийской среде очень косо и неодобрительно.

    Неприятно было мне покидать так неожиданно и глупо бедную Мотю, которая привязалась ко мне всерьёз и для которой наша разлука, конечно, была окончательной. Хотя и честная девушка, она не могла по своему социальному положению стать моей невестой, что я всегда помнил и никогда не злоупотреблял её чувством.

    Полковник Киндяков, который когда-то с такой холодностью отнёсся к моему желанию ехать на фронт, теперь и слышать не хотел о какой-либо задержке, и требовал нашего отъезда. На него произвело впечатление то, что телеграмма о нашем переводе была подписана великим князем.

    Второго июля мы оба с Косигловичем в сопровождении Филиппа верхами выехали утром из Закаменья в штаб полка. Поднимаясь на гору, Амур мой зазевался, споткнулся и зарылся головой в пыль дороги. От неожиданности я перелетел через его голову. Это было скверное предзнаменование на первых же шагах на пути на войну. В штабе нам с необыкновенной поспешностью выдали все необходимые бумаги, и полковник, хотя и любезно, но настойчиво рекомендовал «не задерживаться» в Новогеоргиевске.

    Избегая тяжёлой сцены с Мотей, я решил сообщить ей об отъезде на войну в последнюю минуту при прощании. Вечером мы сделали прощальные визиты товарищам и отправили вперёд вестовых с лошадьми. Наутро в 9 часов мы выехали на фаэтоне на пристань. По дороге я остановил извозчика у дома Моти, она сидела у окна за шитьём. Войдя в дом, я в нескольких словах объявил ей, что получил спешный приказ и еду сейчас на пристань. Она громко зарыдала и прижалась ко мне, обняв руками. Горькие её слёзы оставили на груди кителя пятно, которое никогда не сошло, да и мне стыдно было его сводить. Садясь в экипаж на улице, я ничего не ответил на едкие замечания Косигловича о «сантиментах» и «телячьих нежностях». Мужественный и циничный гусар, он не признавал женской любви, быть может, потому, что обладал уж очень неблагодарной внешностью.

    Иван, мой денщик, прежде чем ехать на войну, попросился в отпуск для прощания с семьёй, на что, конечно, я дал согласие, тем более что и сам ехал на несколько дней домой. По условию мы должны были съехаться с ним в Киеве. Вестовой Филипп, выехавший из Новогеоргиевска раньше нас с лошадьми в отдельном товарном вагоне, также должен был ожидать нашего приезда на станции Киев.

    В Покровском отец очень не одобрил мой перевод в Туземную дивизию, и конечно, был прав. В Щиграх на вокзале меня провожала толпа родных, набивших чемоданы всякими вязаными вещами, шоколадом и сладостями. Особенно тепло проводила тётя Софья Вячеславовна Бобровская, которая мне очень напоминала всегда маму.

    В Киеве я по приезде не нашёл никого из своих спутников. После долгих поисков и справок по этапным и вокзальным комендантам с большим трудом удалось найти следы Филиппа. По документам он в своё время прибыл в Киев, но затем выгрузил Амура из вагона и исчез бесследно. Что касается Ивана, то таковой по всем признакам в Киев не приезжал вовсе.

    Пришлось потратить три дня для обследования всех комендантских управлений Киева, пока удалось разыскать лошадь и вестача. Хитрый хохол Филипп, выгрузившись из вагона, умышленно не оставил следов у коменданта станции с расчётом, что чем дольше я его буду разыскивать, тем дольше он не попадёт на войну. Надо правду сказать, за конём он это время ухаживал превосходно, но до того его раскормил, что Амур весь пошёл какими-то светлыми яблоками от жира по крупу. Пришлось нарочно два дня задержаться в Киеве, чтобы согнать с коня и вестового лишнее «тело». Как оказалось, ожирение Амура объяснялось тем, что Филипп кормил его хлебными остатками с кухни этапного пункта, которых ежедневно оставалось масса. Косиглович, как водится, тоже вовремя в Киев не приехал, и только через три дня я увидел его имя на доске приезжих в гостинице.

    В Киеве мы провели неделю, и только 12 июля 1915 года выехали на фронт. Где находился наш полк, мы не знали, а ехали пока что в штаб 9-й армии, в рядах которой в этот момент находилась Туземная дивизия. Дальнейшее направление мы должны были получить в армейском штабе. На станции Киев мы погрузились в отдельный товарный вагон с большими удобствами. Вагон был любезно предоставлен комендантом не нам, а Амуру, мы же были, так сказать, в гостях у собственной лошади.

    Путешествие это было одно из самых приятных, какое я только помню. С большими удобствами, лёжа на походных койках, мы на просторе любовались видами Украины в настежь открытые двери теплушки. Вагон наш был прицеплен к воинскому эшелону, состоявшему из длинного ряда теплушек, груженных войсками, лошадьми и снаряжением. Мимо открытых дверей скользила, быстро сменяясь, чужая жизнь, поля, деревни и леса. Амур сзади хрустел сеном, нервно переступая по деревянному полу. В вагоне пахло степной полынью, конским потом и сеном, на горизонте маячила далёкая прядка приднепровских лесов, голубая и нереальная.

    Впоследствии я пытался вспомнить этот дальний путь на войну, как потом и многие другие такие же, но ничего связного припомнить не мог. Красные, такие одинаковые и похожие друг на друга станционные постройки, «такающие» под полом вагона колёса, запах сена и навоза, бесконечные полосы рельсов, стекавшие за последним вагоном, дым, да заглядывавшие в двери солдатские лица. На станциях при проходе эшелона — плачущие женщины, белые платки и неясные крики и говор, быстро проносившиеся, на вокзалах — толпы…

    Свою удобную теплушку мы покинули на станции Проскуров, где когда-то до войны была стоянка улан Белгородского полка. Славный тенистый уголок, очень типичный для западного края. От вокзала к городу — длинное шоссе из камней валунов. Здесь у этапного коменданта мы встретили спутников: пехотного полковника и поручика артиллериста. Все четверо, покинув Филиппа с лошадью на этапном пункте, мы удобно расположились в длинном фургоне, запряжённом парой лошадок. Этот экипаж дал нам «по наряду» этапный комендант — первый из длинного ряда его коллег, с которыми нам предстояло встретиться.